– Тебе нельзя жить быстрой жизнью. Тебе надо жить медленно и беречь свой дар.
Наталья смотрела на него. Он не понял, какое впечатление произвели на неё эти слова. Она стояла без движения и молча смотрела на него задумчивыми глазами – так же она смотрела на него в их первую встречу.
И ему снова пришла в голову мысль, что, пожалуй, он, в силу устройства своих мозгов, не может оценить значение процессов, которые идут в ней. Он со щемящей нежностью оглядел её лицо, шею, уши, отметил блеск и тугую тяжесть волос, росчерк ключиц. Он осмотрел её кисти, пальцы с розово-прозрачными ногтями, провёл взглядом по рукам от края рукава до локтей. Всё в ней – даже шероховатые локти, даже несовершенство черт лица, слегка асимметричные плечи – казалось ему исполненным обаяния. Мысль, что она хочет быть со всех сторон освещённой перед сотнями ощупывающих её глаз, и страстно мечтает об оценке этих глаз, мечтает зависеть от чьего-то одобрения или неодобрения, – эта мысль была невыносима. Чужие взгляды заляпают сияние чистоты, которое мерцает в Наталье, подобно тому, как пальцы ребёнка бездумно стирают пыльцу с крыльев бабочки…
Наталья тоже наблюдала за ним. Она по-своему истолковала его взгляд и произнесла тоном, в котором его чуткое ухо различило обвиняющие нотки:
– Ты смотришь на меня, как на свою собственность. Притворяешься, будто заботишься обо мне, а сам боишься, что у меня появится отдельный от тебя интерес. Ты устроен чисто по-мужски: я могу проявляться как угодно, а жена должна сидеть дома, готовить, стирать и ждать, когда я вернусь и удостою её своим вниманием!
Несправедливость Натальиных слов вызвала в нём ощущение беспомощности. Что толку, если он скажет: «Я думал о том, что, возможно, в силу своей приземлённости, я не понимаю тебя?» Теперь эти слова будут выглядеть как попытка оправдаться. Иван почувствовал горечь и ещё что-то, смутно напоминающее ожесточение. Почему она предъявляет ему одно нелепое обвинение за другим? «Смотришь, как на свою собственность…» Пожалуй, она права! Он должен оберегать её – даже если оберегать придётся от неё самой.
Он видел, что Наталья ждёт его реакции. Но он не собирался больше оправдываться в том, чего не совершал.
Посмотрев Наталье в глаза, он задал вопрос, который всё это время держал в голове:
– Откуда у тебя это платье?
И Наталья закусила губу, отвернулась. Не поворачиваясь, ответила:
– Ты так ничего и не понял.
– Что я должен понимать? – взорвался Иван. – Что ты хочешь петь, что хочешь восстановить свои вокальные способности? Так это я понимаю. Но я не понимаю, зачем ты нарядилась в платье, перед тем как сказать это мне. Ты купила его в тот день, утром?
– Нет. Оно было у меня давно.
– Почему же я ни разу его не видел?
– А это, знаешь ли, платье для особых случаев. За десять лет нашей с тобой совместной жизни такого случая у меня не было ни разу, – сказала Наталья, и по тону её голоса он понял, что больше на эту тему жена говорить не будет.
Она вышла из комнаты и занялась сборами. До её ухода они не сказали друг другу ни слова.
Почти сразу, как закрылась дверь, Ивану позвонила Крис. Она предлагала встретиться, и в её голосе звучало такое нетерпеливое, почти отчаянное желание, что он смутился и от этого не просто отказался, как следовало бы, а отказался, сославшись на занятость. Через несколько минут после того, как он положил трубку, пришла эсэмэска. Крис писала, что не верит в его нежелание видеть её, чего он боится?
Чего он боится?..
Иван вернулся к своим мыслям. Ему казалось – это сон. Кошмарный сон, в котором ты тем не менее отчётливо сознаёшь, что приговорён досмотреть его до конца. Он не хотел, он противился, но тем не менее чувствовал, что начинает поддаваться Кристине. Он остро нуждался в спокойной уверенности и принятии, и это было как раз то главное, в чём ему отказывала Наталья и что щедрой рукой предлагала его выросшая подруга. Его захлестнула обида на жену: сейчас, когда он подвергается искушению, она, вместо того чтобы быть рядом и держать его своей любовью, далека как никогда.
«Платье для особых случаев…» Что это могут быть за «случаи»? У Ивана голова шла кругом. В кружащуюся голову лезли самые чудовищные догадки. Не могла ли Наталья встретить другого мужчину и усомниться в своём счастье с ним, Иваном? Мог ей кто-то понравиться? Запасть в душу?
Встревоженный этими мыслями, он поднялся и вышел в коридор. Немного потоптался там, обдумывая, какие места в квартире могут считаться лично Натальиным пространством. К собственному удивлению, пришёл к выводу, что таких мест практически нет. Кухня и спальня были общими. Кабинетом пользовался он, там стояли стеллажи с его книгами, его письменный стол с разложенными документами, стопки журналов и газет, на стене висели его дипломы…
Озадаченный этим открытием, Иван направился в спальню, и первое, что увидел, был ноутбук, который Наталья оставила на кровати. Он купил его несколько лет назад по просьбе Натальи; когда у него прибавилось работы, Иван стал много времени проводить за компьютером. С тех пор закрепилось: компьютер – его, ноутбук – Натальин.
Включая ноутбук, он был убеждён, что хочет всего лишь посмотреть технические сайты – не за столом, а лежа на кровати. Открывая закладки и журнал, он мог бы дать голову на отсечение, что собирается сравнить настройки ноутбука с соответствующими настройками своего компьютера… Но когда Иван начал просматривать названия страничек, сохранившиеся в журнале, представлять, что его интерес – обычное любопытство, стало уже невозможно.
Просидев за ноутбуком полчаса, он не узнал ничего нового. Натальин интерес предсказуемо кружил вокруг сайтов, где рассматривались проблемы вокала и проблемы материнства. И только последние три страницы выглядели чужеродным вкраплением в постоянство: они были посвящены фотографии. Открыв их, Иван прочитал: «В фотографии синим часом называют сумерки, когда можно делать особенно красивые снимки. Не ждите солнца утром и не прячьте камеру сразу после заката: это – время настоящих открытий…»
Иван с недоумением разглядывал картинки. Фотоаппарат у них был. Но он не помнил, чтобы Наталья проявляла особый интерес к фотографированию: так, снимала по случаю…
Хотя интернет-сайты нельзя было потрогать, у него возникло ощущение, что он роется в Натальиных вещах. Неожиданно его охватила брезгливость по отношению к себе – что с ним происходит?
– Я всего лишь хочу понять, что случилось с моей женой, – громко произнёс Иван.
Звук собственного голоса успокаивал. Глядя на фотографии, иллюстрирующие световые эффекты, Иван убеждал себя, что его действия имеют целью добиться ясного понимания ситуации, в которой они с Натальей оказались, поскольку его прямая обязанность – защищать свою жену…
С этой позиции его намерения выглядели безупречно и даже благородно.
Удерживая в себе ощущение благородства, Иван открыл Натальин шкаф и начал перебирать вешалки с одеждой. Он обшаривал карманы, заглядывал в углы – в самом деле, кто, кроме него, способен взять грех на душу, спасая Наталью? Никто. И значит, он имеет право знать, почему она не слышит его доводов… быть может, услышать ей мешает какая-то иная причина? Например, настойчивый поклонник – скажем, посетитель тренажёрного зала…
На руки Ивану выпало шёлковое кашне жемчужно-серого цвета. Сердце захлебнулось кровью, но спустя минуту он вспомнил, что это кашне Наталья подарила ему в прошлом году. Иван закрыл дверцу шкафа и выдвинул ящики. В пяти ящиках не нашлось ничего подозрительного. Жизнь женщины, которая является твоей женой, сосредоточена на тебе и доме – вот что говорили ему вещи. Иван снова открыл шкаф – вспомнилось, что, когда он шарил по вешалкам, там, за одеждой, в углу шкафа, ему почудился свёрток. Он раздвинул ряды вешалок: точно. Тугой свёрток, замотанный тканью, втиснут в пакет, засунут за длинную шубу и ещё прикрыт сверху стопкой одежды, вышедшей из употребления. Что это может быть? Ещё несколько неизвестно откуда взявшихся платьев для «особого случая»?
Дрожащими от осознания преступления руками Иван вытащил содержимое пакета на кровать. Развернул слои ткани, вытряхнул за углы наволочку, которая служила внутренней упаковкой, – и что же?
Мягкой кучкой упали перед ним ползунки и распашонки. Крошечные чепчики с кружевными краями, затейливо связанные башмачки кукольного размера, – всё это ударило по глазам простодушной расцветкой, заглянуло в душу наивной бесхитростностью Натальиных страстей и определённостью её мук. Укором легли маленький серебряный крестик на шнурке, в магазинной упаковке, и чёрная щепка, в которой Иван по внезапному озарению узнал лучину от иконы святой Матроны, из обители, куда они ездили полтора года назад.
Потрясённый, он разглядывал вещи и не мог собраться с мыслями. «Почему это производит на меня такое впечатление? – спрашивал он себя. – Я знаю, что дети у нас не получаются, для меня это не открытие; так почему же?» Потому, отвечал ему внутренний голос, что Наталья покупает детские вещи и прячет их от тебя – из суеверия? Из-за того, что разуверилась в тебе? Из-за того, что для неё это очень личные страдания?
Одной из любимых тем Натальи были фантазии на тему, каким замечательным отцом был бы Иван. Она считала, что дочка вила бы из него верёвки, а с сыном Иван держался бы строго и заботливо, словно мутировавшая курица. «Почему курица?» – спрашивал немного задетый сравнением Иван. «Курица-мутант, – убеждённо повторяла Наталья, – курица укрывает своих детей крыльями от холода и непогоды и бросается защищать их от коршуна и кошки; а мутант потому, что какая же ты курица?» Ивану это объяснение казалось нелепым. Он смеялся, а Наталья сжимала губы; для неё за этим сравнением стоял только ей понятный образ, возможно, образ уюта и самоотверженности.
Ивану никогда не приходилось долго общаться с детьми – студенты не в счёт, – и он не знал, какие черты он олицетворяет в своём отношении с ними. Коллеги время от времени приводили на работу, а иногда даже и к ним домой своих детей. Иван с удовольствием с ними занимался, но ведь это были чужие дети. Он старался наводящими вопросами узнать, что любит ребёнок, как живёт, чем интересуется, после этого разговорить маленького собеседника не составляло труда. Все вокруг, включая Наталью, восхищались, как легко получается у Ивана установить контакт с детьми. Они считали, что у него талант воспитателя.