— Куражатся, Митенька. Хотят ошеломить.
Множеством пальцев, раскоряченных в разные стороны, Митя напечатал: «Чего добиваетесь?»
Компьютер: «Как себя чувствуешь, Дмитрий Федорович?»
Митя: «У вас ничего не выйдет. Я не сойду с ума».
Компьютер: «Почему так уверен?»
Митя: «По опыту. Мозг законсервирован».
К о м п ь ю т е р: «В каком состоянии эмоциональный фон?»
Митя: «По шкале Багриуса — 8 единиц».
Компьютер: «Откуда такие познания?»
Митя: «Переподготовка в центре Клауса. Пересадка гипоталамуса».
Компьютер: «Когда вернулась память?»
Митя: «Окончательно только сейчас».
Даша пихнула кулачком в спину.
— Митя, Митя, очнись! Почему дрожишь?
— Заткнись, — цыкнул Климов. — Не лезь не в свое дело.
Он сознавал важность происходящего. Компьютерный допрос был не просто допросом, каким–то новым переходом. Он действительно обрел дальнее зрение и припомнил свое пребывание в суперсекретном центре по кардинальному перевоплощению. Увидел себя тонущим в канализационной жиже, с двумя крысами–гигантессами, вцепившимися в правое бедро. Впоследствии, утратив память, гадал, откуда взялись узорчатые, будто наколка, шрамики.
Компьютер: «Истопник знал об этом?»
Митя боролся с нахлынувшей сонной одурью. Значит, этот бункер не что иное, как испытательный стенд. «Не знаю никакого Истопника».
Компьютер: «Не сопротивляйся, побереги силы. Мы друзья. Мы не причиним зла».
Митя: «Вы — друзья? Поймали в каменный мешок, подсунули яд вместо воды — и вы друзья? А враги тогда кто?»
Экран пожелтел: признак смущения, что ли? Митя все больше воспринимал компьютер как живого собеседника, улавливал его настроение. Может, зря похвалился, что не сойдет с ума? Может, это уже пройденный этап?
— Посмотри на себя! — Суетливая Даша поднесла сбоку круглое зеркальце (откуда взяла?). Митя поглядел и не узнал своей рожи. Что–то чужое, с вздыбленными волосами, с потухшими глазами, с фиолетовыми полукружьями до середины щек.
— Не понимаешь, да? — прошипела бесценная «матрешка». — Они высасывают, высасывают.
Компьютер: «Не обижайся, Дмитрий Федорович. Обычная проверка. Мы не вступаем в контакт без предварительного обследования. Нам нужна ваша кровь. Без принудительной блокировки».
Кто бы с ним ни разговаривал, он был прав. В свободной России, где Митя прожил двадцать с лишним лет, всякая незнакомая вещь могла нести в себе смертельную опасность. Что уж говорить об одушевленных существах. Принадлежа к порабощенной расе, Митя знал об этом лучше других. «Кровь берите, девушку оставьте со мной», — пе
редал дрожащими от недавнего размножения пальцами. «Условие принято», — мгновенно отозвался экран.
— Митя, держи меня! — истошно крикнула Даша. Повернувшись, он едва успел подхватить ее на руки и вместе с ней повалился на пол. Бункер потихоньку завибрировал, а потом заходил ходуном, как вагончик подземки на допотопных электрических рельсах. — Обними меня крепче, любимый, — вот что услышал Митя напоследок.
ГЛАВА 15НАШИ ДНИВОСПОМИНАНИЕ О БУДУЩЕМ
Оставалось попрощаться с родителями и оставить им хоть сколько–то деньжат. Бежать было некуда. После истории с Зосимом Абрамовичем, беги не беги, догнали бы все равно. Суть простая: я свидетель преступления, но прямого участия в нем не принял. То есть стал косвенно опасным насытить его неистощимое любопытство к вывертам человеческой психики. В том, что это любопытство, наравне с жаждой власти, присутствует в Оболдуеве и частенько подталкивает его к неординарным поступкам, я не сомневался.
Заехав сначала домой и выудив из–под стрехи все свои сбережения (около трех тысяч долларов), я сел в машину и без звонка отправился на улицу Кедрова. Старики наверняка были дома, где им еще быть в половине двенадцатого ночи.
Да что там в половине двенадцатого, они теперь всегда были дома, если только не выбирались на прогулку, поодиночке или дружной парой. Эти прогулки имели отнюдь не оздоровительное значение, цель была всегда одна и та же — пополнить запасы спиртного. Что скрывать, мои любимые спивались. Но делали это деликатно, с достоинством, никого не обременяя своими проблемами. На еду и питье им вполне хватало пенсий и того, что я подкидывал, у них была приличная двухкомнатная квартира в элитной (по прежним временам) двенадцатиэтажной башне, шмотками они обеспечили себя на две жизни еще при совке, когда оба были уважаемыми членами общества, — донашивай на здоровье. Отец всю жизнь преподавал физику в институте, имел профессорское звание, матушка с медицинским образованием, работала терапевтом в «районке», и оба принадлежали к славной плеяде интеллигентов–шестидесятников, а этим многое сказано. Поднаторевшие в чтении самиздата, много лет подряд внимавшие ежевечерним руладам радиостанции «Свобода», они были по–настоящему счастливы при правлении Горби и даже некоторое время после воцарения пьяного Бориса. Хотя в их восторженные души уже исподволь закрадывалось подозрение, что все опять пошло как–то наперекосяк в Датском королевстве. По инерции они еще долго посещали демократические тусовки, и еще долго заклинания о свободе, правах человека и общечеловеческих ценностях отзывались в их сердцах щемящей, истомной нотой, вызывая слезы умиления. Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой. Как известно, все закончилось быстро и подло. Как и миллионы одураченных в который раз руссиян, прозрев, мои драгоценные родители с изумлением обнаружили, что, как всегда, наподобие знаменитой пушкинской старухи, очутились у разбитого корыта, а власть в бывшей великой державе принадлежит вселенскому ростовщику с погано ухмыляющейся мордой образованного хама. И впереди у вольнодумцев, как встарь, замаячила колючая проволока и дробный перестук через глухие стены каземата.
Батюшка первый ухватился за спасительную бутылку, а уж матушка привычно, как верная жена, его догоняла.
К чести отца, он исправно, вплоть до пенсии, посещал кафедру в институте, и никто из сослуживцев даже не подозревал, что всеми любимый и уважаемый профессор Антипов тайно и самозабвенно предался пагубной страсти. В духовном отношении мои старики тоже совсем не изменились, продолжали верить в торжество добродетели и в неизбежность Божиего суда, разве что на прежний социально–политический бред накладывалась иной раз безутешная алкогольная депрессия.
У них, у любимых, я перенял великую науку цепляться за соломинку, свято веря, что она, как плот, вынесет к берегу из самого бурного потока.
Дверь в квартиру я открыл своим ключом и отца застал на кухне, где он, важный и насупленный, сидел перед недопитой пол–литрой и слушал радиостанцию «Маяк». Увидев меня, отец не обрадовался и не удивился, из чего я заключил, что он находится в философской стадии опьянения. Выглядел отец намного старше своих шестидесяти пяти — белый хохолок на макушке, запавшие глаза, ввалившиеся щеки. И сидел на стуле так, будто держал на плечах бетонную плиту. Чтобы разглядеть меня как следует, ему пришлось зажмурить один глаз, а второй, напротив, широко открыть.
— A-а, Витя, — протянул удовлетворенно. — Ну, как успехи? Сдал зачет?
На этой стадии отцу всегда мерещилось, что я вернулся из института. Разубеждать было бессмысленно. Я согласно кивнул и поинтересовался, как мама, спит, что ли?
— Плохи дела у матери, сынок, совсем плохи.
— Что такое?
— А то не знаешь. Пьет много, меру потеряла. Заговаривается. Я уж подумываю обратиться к медикам. Но как ее уговорить? Она теперь ни с чем не соглашается, такая, прости Господи, поперечница. Ей слово, она два. Лишь бы поспорить, а разуменье бабье.
По тому, как отец говорил, невозможно было определить, насколько он пьян. Просто слегка усталый, задумчивый человек, самый родной на свете. Он потянулся к бутылке.
— Выпьешь за компанию?
— Нельзя, папа, я за баранкой.
— Правильно, за баранкой нельзя. А я, извини, приму немного. Так–то не хочется, но от бессонницы помогает. Какие только таблетки не пробовал, а вот эта, очищенная, лучше всего.
Смущаясь, опрокинул полчашки, положил в рот розанчик соленого огурчика, зацепив из тарелки пальцами.
— Значит, говоришь, в институте все в порядке?
— Абсолютно, папа.
— Ну и слава Богу. Мать обрадуется. Волнуемся мы за тебя, Виктор. Плохую привычку ты взял, пропадать неделями. Эльвира тоже нас забыла. Неужто трудно снять трубку, позвонить старикам?
В голосе отца послышались нотки раздражения, это значило, что рюмка–другая — и он плавно перейдет в состояние сумрачного отчуждения. Эльвира — моя бывшая жена, с ней мы расстались три года назад. Она ему никогда особенно не нравилась: читает мало, рожать не хочет, профессия какая–то чудная — модельер–дизайнер. Однако как раз перед тем, как у нас с Элей все окончательно разладилось, между ними наметилось потепление. С удивлением я узнал, что Эля иногда заглядывала к родителям по вечерам и они втроем керосинили. Но он быстро в ней разочаровался. В чем было дело, я не сумел докопаться, думаю, какая–нибудь ерунда. Эльвира болтушка, всегда несла что в голову взбредет, короче, нормальная современная женщина с уклоном в Машу Арбатову, а отец не прощал никому малейших отклонений от нравственных постулатов. Даже если это выражалось не в поступках, а в словах. Почему Эля к нему потянулась, это другой вопрос, тут как раз все понятно: безотцовщине, воспитанной одной матерью, ей всегда хотелось заполнить этот пробел. Может, еще чего–нибудь хотелось, додумывать не буду. Но не удалось. Скорее всего, влепила что–нибудь сугубо прогрессивное, феминистское, поперек христианских добродетелей, батя и сник. Трезвый больше слышать о ней не хотел, она тебе не пара, Витя, но трезвый он теперь бывал редко, а пьяный вспоминал о ней с нежностью, как сейчас: где Эля, как Эля? Если бы еще я знал ответ.
Я оказался в затруднительном положении. Как быть с деньгами? Оставить ему, он назавтра про них не вспомнит, а если вспомнит, неизвестно, что с ними сделает. Мать в этом смысле надежнее, казна на ней.