Еще под впечатлением своего «хрена» я задумчиво последовал за бритоголовым абреком, и лишь когда спустились на первый этаж, осведомился, куда он меня ведет. Абдулла смешливо скосил черные, как две пули, глаза.
— Пересыльный пункт… Не бойся, товарищ. Там будет хорошо.
Обращение «товарищ», услышанное от глухонемого диковатого горца, меня окончательно подкосило.
Пересыльный пункт оказался сыроватой комнатушкой на цокольном этаже. Без окон, с зарешеченным смотровым глазком в двери. Обстановка небогатая: железная табуретка, привинченная к полу, железный стол и железный лежак, накрытый ватным матрацем в подозрительных желтых пятнах. На столе стопка бумаги, несколько шариковых авторучек, пепельница и красная пачка сигарет «Прима». В общем, ничего устрашающего, никаких пыточных приспособлений.
— Сиди пока тут, товарищ, — сказал Абдулла. — Если чего надо, крикни в дверь.
— У меня зажигалки нет.
— Зажигалку нельзя, — добродушно засмеялся горец. — Вдруг пожар будешь делать.
Ошибся я в нем, он не был глухонемым.
ГЛАВА 19ГОД 2024. ОПОЛЧЕНИЕ
К концу лета Митя Климов сам себя не узнавал.
Он спал на влажной земле, подложив под голову камень, ел полусырое мясо с ножа, пробегал в день десятки километров ровной звериной рысью и на излете молодости (к тому времени средний срок жизни руссиянина сократился до тридцати лет против восьмидесяти — ста в цивилизованных странах) почувствовал, что вырвался на новый виток судьбы и она наконец–то стала к нему благосклонной.
У него завелись друзья, и первый среди них — Леха Жбан, смуглоликий, русоголовый, поджарый, как натянутая тетива, ратоборец. Поначалу Леху приставили к нему опекуном и отношения между ними складывались не всегда ровно. Глазастый весельчак пользовался любым случаем, любой Митиной промашкой, чтобы доказать свое превосходство, но делал это беззлобно, с юмором и ни разу не использовал свою ловкость, чтобы нанести серьезное увечье. Во многом он превосходил Митю, но не во всем.
Через месяц Митя с блеском прошел первое испытание. Он должен был продержаться в течение часа против трех дружинников, но не одолеть их и не уйти от них (это невозможно), а сбить с толку, предстать перед ними неузнанным. Игра в призраки, так это и называлось. Митя поразил и своих преследователей, загнавших его в болото, и сотника Данилку Гамаюнова, принимавшего экзамен. Когда дружинники, радостно улюлюкая и размахивая ременными петелками, продрались через чащу, то встретили не Митю, а волоокую речную русалку, выходящую из трясины и на ходу выжимающую мокрые волосы. Бойцы так и замерли, очарованные, а Митя подошел к ближайшему из них, приставил нож к горлу и насмешливо посоветовал: «Не зевай, парень, смерть проморгаешь».
Ошеломленный дружинник щелкнул пастью, будто капканом, а вышедший из кустов сотник озадаченно поинтересовался:
— Как ты это проделал, Митяй? Ведь этому тебя не учили.
— Кое–что из старых запасов. — Митя самодовольно ухмылялся. — Трансформация вегетатики. Передача образа на расстояние. Несложная штука, но требует подготовки.
Сотник дружески похлопал его по плечу, смущенно отводя глаза от пышных зеленоватых русалкиных грудей.
— Хватит скоморошничать. Убери эту гадость. После доложишь в письменном виде. А вы, ребятки, — он обернулся к дружинникам, — все трое покойники. Поздравляю. Охмурил вас странник.
Рослые бойцы что–то невнятно залопотали, еще не придя в себя от изумления, хотя Митя уже вернулся в свой натуральный облик.
После этого испытания Леха Жбан его зауважал и сбавил гонор. Как все в отряде, он понимал, что Митя временный гость, недаром его уже дважды водили в поселок на беседу с полковником Улитой. Большая честь, но никто ему не завидовал, напротив, поглядывали с сочувствием. Из тех, кто покидал свободные территории в одиночку, ни один не воротился назад. Погибали или нет, неизвестно, домысливали разное, но с Митей, конечно, случай особый. Из оккупированной зоны он появился целехонький, да еще привел с собой справную девку, значит, при необходимости сумеет повторить маршрут. Относились к Мите нормально, но он так и не смог стать в дружине своим, постоянно чувствовал вокруг себя этакий дружеский холодок. В отряде числилось сорок пять человек, все молодые неустрашимые воители, живущие одним днем, от рассвета до заката, самому старшему, по званию и по возрасту, сотнику Гамаюнову было едва за тридцать. Обитали в землянках, утепленных сосновыми бревнами, в каждой по три–четыре бойца. Время проводили в изнурительных упражнениях и тренировках да еще на охоте и рыбной ловле, служивших основными источниками пропитания. Таких отрядов на свободных территориях, накрытых космическим зонтиком, непроницаемым якобы даже для спутниковых систем слежения, по уверениям Лехи Жбана, было множество, десятки и сотни, единственный смысл их существования заключался в готовности по первому сигналу выступить в поход.
Когда Леха сказал об этом, Митя подумал, ратоборец шутит. Но тот и не думал шутить. Спросил: а что такого, что тебя удивило, брат? Митя стушевался и не сразу ответил, но, видя, что опекун чем–то вроде обижен, объяснил, как понимает обстановку. Неужели, спросил он, Леха Жбан или его командиры всерьез рассчитывают, что они вдруг выскочат из лесов и болот со своими копьями, луками да топориками и напугают супостата, владеющего современными военными технологиями и уже накинувшего на весь мир электронную удавку Интернета? Надеяться, по мнению Мити, можно только на то, что у какого–нибудь генерала Анупряка начнутся корчи и он лопнет от смеха.
— Ах, вот ты о чем, — понял наконец Леха Жбан. — Значит, непосвященный. Но мог бы сам догадаться: все, что ты видишь, маскировка. Почему не расспросил ни о чем Улиту, с ним у тебя вроде бы вась–вась?
— Маскировка? Хочешь сказать, все эти блиндажи, голубиная почта и все прочее — только видимость? И что же за этим скрывается?
— Будет приказ, сам увидишь, — важно ответил Леха. — Вроде ты парень башковитый, Митяй, личину умеешь менять, а иногда такое ляпнешь, тошно слушать.
— Что же такое я ляпнул, от чего тебе тошно? — в свой черед насупился Митя. Они сидели у вечернего костра вдвоем, поблизости затихал к ночи лагерь. Дозорный Тишка Кафтан от скуки поглядывал за ними из–за соснового ствола. Молоденький совсем, лет пятнадцати, играл в чукчу.
— Как думаешь, — сощурился Леха, — Россию отдали и назад не заберем? Зачем тогда жить?
Митю поразил и сам вопрос, и какая–то неожиданная злоба, проступившая в голосе мирного ратоборца. Злоба, не сулившая ничего хорошего. Никому. И ее носителю тоже. Митя ответил растерянно:
— Как вернешь, она давно не наша.
— Кто тебе наплел? Болтуны московские?
— Это правда, Леха. Пустыми мечтами бабы себя тешат. История обратного хода не имеет. Наши предки все просрали.
— Предки, значит, виноваты?
Злоба в зрачках и в голосе не утихала, и Мите показалось, опекун нацелился врезать ему по рогам.
— Успокойся, ты чего? Я ведь не радуюсь, горюю. Но чего не вернуть, того не вернуть. Подохнем холопами, как и жили.
— За себя отвечай, не за всех, — посоветовал Леха. — Только запомни, холопы не те, кто на самом деле холопы, а те, кто про себя так думает. Так–то, москвич. Каша у тебя в голове.
Митя не захотел продолжать опасный разговор. Он выудил из золы картофелину, обдул, покидал из ладони в ладонь — и съел, обжигаясь, вместе с похрустывающей корочкой. Чуть позже спросил:
— Леха, а ты сам видел Марфу–кудесницу?
Он и раньше об этом спрашивал, но опекун как–то ловко уклонялся от ответа. Сейчас вдруг заговорил охотно.
— Вот именно, Марфа. По–твоему, тоже холопка?
— Откуда мне знать. Какая она?
— Какая? Как и все, обыкновенная женщина. Из бывших пенсионерок. Пришлая, как и ты. На Северах десять лет назад про нее слыхом не слыхали.
— Так ты видел ее или нет?
— Видел, не видел, ну чего заладил? — Леха хотел вторично разозлиться, но внезапно заулыбался. — А знаешь, сколько за нее деньжищ дают?
— Вроде десять лимонов?
— Ага, десять. Но поймать не могут. Был случай, Марфа в скиту жила, силу копила, не здесь, в срединной полосе, куда колпак не достает… Выследили ее, окружили. Весь лес взяли в кольцо. Технику согнали со всего региона, самых крутых коммандос послали, чтобы взять живой или мертвой. Представь, Митяй, на одну бабу — целое войско.
А Марфа в хибенке сидит, из оконца поглядывает. Главный генерал, сука отвязная, по кличке Проколотый Баллон, команду дал: выкурить стерву напалмом. И чем кончилось, как думаешь, Митяй?! — У опекуна глаза светились вдохновением.
— Почем я знаю.
— Взрыв произошел наподобие ядерного. Вся округа запылала, все войско полегло, кроме Проколотого Баллона. Он заговоренный оказался, с легкими из нержавейки. От него потом сведения получили, как из черного ящика. А на месте скита, слышь, Митяй, забил родник чудодейственной силы. Кто набредет, кому удастся водицы испить, тот две жизни живет заместо одной…
Возбуждение у Лехи угасло, глядел на новобранца с подозрением.
— Кажись, Митяй, не совсем веришь, а?
— Почему не верю? Очень даже верю. Мало ли чудес на свете. У меня был знакомый бомж, дядька Григорий…
— Погоди со своим Григорием… Марфа и есть чудо. Напряги умишко–то. Как ее можно увидеть, пока сама не позовет?
— И то верно, — согласился Митя. У него прежде не было друзей, Леха первый, кто открыл ему душу, и Митя испытывал такую нежность к сильному, ловкому, неустрашимому, чуть–чуть заколдованному ратоборцу, как если бы увидел свое отражение в проточной воде.
В награду за успешный экзамен ему разрешили свидание с Дашей. Причем тут была такая тонкость: он на это свидание не напрашивался. Вообще никого о «матрешке» не спрашивал и не знал, что с ней. Даже бывая у полковника, из гордости делал будто и не помнит ее, а Улита, лукаво поглядывая, молчал. Митя строго соблюдал неписаное правило: настоящий мужчина, хоть и руссиянин, не станет переживать из–за бабы, это стыдно, унизительно, но тоска томила с каждым днем все пуще. Рыжая крепко запустила ноготки в его сердце, не отпускала ни во сне, ни наяву. Бывало, после утомительного дня только приклонит голову на камушек, только веки сомкнет в блаженной усталости, кажется, пинками не подымешь, а она, рыжая затейница, тут как тут. Присядет рядом, пальчиком прикоснется к губам: «Бедный Митенька, устал мой мальчик, ой–ой- ой!» Он руки протянет, чтобы обнять, а в них пустота. Откроет глаза — да вот же она, озорница, смеется, строит умильные рожицы. Глубокая зелень, как тина, в очах. «Ну, что же ты, Митенька, хочешь, возьми, я не прячу