— Кого же ей, по–вашему, надо, к примеру, в мужья?
На этот вопрос Патиссон не ответил, совсем закручинился. Лишь посоветовал поскорее про Лизу забыть, тем более что я ее никогда не увижу. Потом вернулся к моей персоне. Оказывается, доктор защищал меня перед Оболдуе- вым, уговаривал поместить в клинику, обещал, что трехмесячный курс лечения по его собственной методике приведет меня в нормальное человеческое состояние, но Леонид Фомич решил иначе. После долгих размышлений магнат пришел к выводу, что за мои бесчинства — убийство, воровство, растление несовершеннолетней — равноценного наказания не бывает, а потому он дает мне еще один шанс принести напоследок хоть какую–то пользу людям на земле.
— Выполнишь условия контракта, вернешь награбленное, а там видно будет.
— Вы про книгу? — уточнил я несмело. — Но у меня даже бумагу забрали. И все черновики.
— Не о том беспокоишься, батенька мой. — Доктор хлопнул в ладоши, и в комнату влетела Светочка, словно подслушивала за дверью. В руках шприц, каким колют лошадей. В шприце розовой жидкости не меньше ведра.
— Витамины? — спросил я с надеждой.
— Не совсем, — ответил доктор с неприятной улыбкой. — Мера предосторожности. Чтобы еще чего не натворил подобного. Хотя бы с нашей милой Светочкой.
— Ой, да не боюсь я никаких развратников, — захихикала студентка.
Укол был болезненный. Но перенес я его хорошо, в глазах только потемнело. Доктор и Светочка ушли, а вместо них вскоре пришел охранник, который принес пластиковый пакет, куда были собраны все мои блокноты, черновики и готовые куски текста. Я сел за стол и не мешкая приступил к работе, прочел (почему–то вслух) один из эпизодов, в котором рассказывалось, как молодой Оболду- ев с помощью некоего Г. С. Растопчина, сотрудника райисполкома, оборудовал в Сокольниках свой первый торговый павильон. Эпизод был неплохо написан, с характерными деталями времени, с превосходными диалогами, но что–то меня не устраивало, какой–то пустяк. Оболдуева в его первом коммерческом начинании нагрели на две тысячи рублей (кстати, немалые по тем временам деньги), и он, подсчитав убытки, обругал себя: «Ну и болван ты, Ленечка! Провели как фраера последнего…» Это рассмешило меня до такой степени, что я никак не мог успокоиться и хохотал до слез, до колик. Перечитывал и снова смеялся, пока не свалился со стула на пол и не уснул.
Во сне повидался со своими бедными родителями и уже не смеялся, плакал, просил прощения за то, что оставил их, бросил на произвол судьбы, избитых, покалеченных. Оправдания мне не было, я это видел по суровым, пьяным отцовым глазам. Печальный сон внезапно сменился странной картиной: передо мной на крестьянской телеге, какие видел в Горчиловке, провезли Лизу, но в каком ужасном состоянии! Она сидела в клетке, скованная цепями, через прутья тщетно выискивала кого–то глазами, и ее бледная, растерянная улыбка пронзила мое сердце. От ужаса я проснулся и сразу увидел, что в комнате уже не один.
Благоуханная Изаура Петровна склонилась надо мной, трясла за плечо. «Ну–ну–ну, — влажно шептала в ухо, — хватит притворяться чурбаком, подлый обманщик. Пора приниматься за дело».
До меня как–то не сразу дошло, что она елозит по мне с явным намерением изнасиловать бездыханного. Но, как ни старалась, толку не выходило. Окончательно проснувшись, я высокомерно следил за ее изощренными потугами, будто это происходило не со мной.
Наконец она утомилась, зло попеняла:
— Вот как тебя, значит, Лизка высосала, проклятая лицемерка.
— Это укол, — возразил я важно. — Доктор лечит от сухостоя. Здравствуй, И за, дорогая.
В комнате горела тусклая лампа на потолке, Изаура Петровна смотрела на меня ошарашенно.
— Что он тебе вколол? Неужели препарат «Ц»? А ты знаешь, что после этого вообще никогда мужиком не будешь?
— Так надо, — сказал я. — Леонид Фомич распорядился. Чтобы я не шалил…
— Витя, ты в своем уме?
— А что? Потеря небольшая. Зато больше времени останется для работы над книгой… Иза, ты вроде какая–то расстроенная? Что–нибудь случилось?
Пригорюнилась. Стала задумчивой. Прежде я ее такой не видел. Всегда это был сгусток сексуальной энергии, опасной и неуправляемой. Сейчас, когда ссутулилась на кровати, тихая, безвольная, в ней проступило что–то цыплячье.
— Хочешь знать? Да зачем тебе?
— Все же не чужие. И хозяин у нас общий.
Оказалось, именно в хозяине все дело. Оказалось, срок пребывания Изауры Петровны на месте любимой жены незаметно подошел к концу. И хотя это не было для нее большим сюрпризом, она знала, что так кончится, все же по- женски была уязвлена и огорчена. Появилась на горизонте некая молодая итальянка Джуди из посольства. Между прочим, шлюха высокого полета, чуть ли не племянница господина посла. Появилась не вчера, месяцев несколько назад, Оболдуев ездил к ней, иногда ее потрахивал, но Изаура Петровна не придавала этой связи большого значения. Оболдуева не тянуло на западных окультуренных шлюх, пересекался с ними разве что из спортивного интереса. Серьезная связь с иностранкой к тому же противоречила его имиджу крутого руссиянского патриота. А для него это было святое. Каждую свою очередную жену он обязательно собственноручно крестил, затем с ней венчался, а после этого, если, допустим, с любимой женой приключался несчастный случай, заказывал богатейший сорокоуст в храме Христа Спасителя, где на благодарственной стеле среди имен прочих глубоко набожных спонсоров высечено и его имя.
— Я думала, так, баловство, для слива дурнинки, ан нет, ошиблась девочка. Тут посерьезнее.
— Почему так считаешь?
— Он уже предложение сделал, мне осведомитель донес.
Я немного удивился, хотя давно понял, что жизнь таких людей, как Оболдуев, протекает не по тем законам, какие годятся лишь для нас, мелких букашек.
— Как он мог сделать предложение, если у него есть жена?
— Милый, не строй из себя идиота.
Я пересел с пола на стул. Голова слегка кружилась, но в общем чувствовал себя неплохо, примерно как на высоте десять тысяч метров над землей. Изаура Петровна протянула сигарету.
— С травкой?
— Только для запаха. Кури, не бойся.
Я закурил, не побоялся. К Изауре Петровне испытывал сложное чувство, вроде как мы с ней в чем–то породнились — породистая куртизанка и бывший литератор.
— И что теперь собираешься делать?
— А что мне делать? Ничего не собираюсь… Честно говоря, раньше подумывала устроить ему напоследок такую гадость, чтобы навек запомнил. Увы, не в моих это силах. У нас с тобой, миленький, одна дорога — в клинику Патиссона.
Сказала без горечи, даже с лукавым блеском в глазах. Может, действовала травка, а может, была мудрее, чем я о ней думал. У меня тоже от пары затяжек приятно посветлело в башке.
— Почему ты думаешь, что нас заберут в клинику?
— Не думаю, знаю. Тебя чуть попозже, меня чуть раньше. Я подслушала. Доктор два дня его обхаживал, чтобы тебя немедленно отправить, но Оболдуй уперся. Он тебя еще не на полную катушку раскрутил. Пока книгу пишешь, это время твое. Наслаждайся. А я уже отрезанный ломоть. Может, у нас последнее свидание, а ты, видишь, как смалодушничал. Но я тебя не виню. Против адского зелья никто не устоит.
— А в клинике что с нами сделают?
— Ничего особенного. Примерно то же, что здесь. Сперва опыты, потом разборка на органы. Если они в порядке.
— Какие опыты?
— О-о, Герман Исакович гений. Он из людей производит таких маленьких послушных зверьков. Или наоборот, злобных неуправляемых тварей, зомби. Зависит от спроса, от количества заявок. У него экспорт по всему миру.
— Иза, ты бредишь?
— Я — нет. Витя, неужто до сих пор в облаках витаешь? Протри свои слепенькие глазки. После того, что ты натворил, у тебя не осталось ни единого шанса. Впрочем, его и раньше не было. Кто угодил в эти сети, тот обречен.
Беззаботность, легкий тон, с каким она произносила страшные, в сущности, слова, могли, конечно, свидетельствовать об умственном повреждении, но я не сомневался, что она права. Мы все теперь жили на острове доктора Моро, раскинувшемся между пяти морей.
— По–твоему выходит, нам надо сидеть и покорно ждать, пока за нами придут?
— Почему? Можешь потрепыхаться. Патиссон обожает, когда трепыхаются. Он это называет «живучая протоплазма, с хорошим резервом сопротивляемости». Ему это в кайф как ученому… Мы с тобой сами виноваты, любимый.
— В чем?
— За легкими денежками погнались, а они даром не даются.
Обманутый ее откровенностью и какой–то новой, чисто человеческой расположенностью ко мне, я задал неосторожный вопрос:
— Иза, если все так плохо, то скажи хоть, что с Лизой?
— Зачем тебе?
— Веришь или нет, совесть замучила. Ведь она может невинно пострадать из–за моего безрассудства.
Окинула ледяным взглядом, из которого мигом исчезли все сантименты.
— Забудь об этой сучке. Я же говорила, Оболдуй ее для себя выращивал. Видел, как сластена слизывает мороженое потихонечку?.. Ты только ускорил процесс. Лизку он теперь дрючит во все дырки. Потом отдаст нукерам, чтобы посмотреть, как она извивается. Потом к Патиссону. Там все и встретимся, если повезет.
С жадностью я докурил сигарету. Не хотелось больше ни о чем разговаривать. Не хотелось даже знать, правду она говорит или по своей зловредности делает мне побольнее. От острого осознания своей беспомощности я словно таял, уменьшался в размерах, как медуза на берегу.
— Никак загрустил, любимый. — Изаура Петровна игриво ткнула меня пальчиком в живот. — Не переживай, было бы из–за чего. Зачем тебе Лизка? Теперь тебе никакая баба не нужна. А захочешь поквитаться с Патиссончиком, могу помочь.
— Что?
— Есть у гения уязвимое местечко. У Оболдуя нет, а у доктора есть. Если взяться с умом…
— Говори яснее, Иза.
— Ах, какие мы сурьезные… Хватит ли только духу? Погляди, миленький… Она колдовским жестом извлекла из своих одежд, а были на ней ткани нежнейших о