Донна была оскорблена до глубины души. Когда мы уже пробирались к выходу, к ней обратилась одна официантка — высоченная трансвеститка, не хуже участниц шоу. Донна аж подскочила. Официантка сказала ей (разумеется, по-немецки): «Шикарно выглядишь». Это был комплимент, но я понял, что она знает, кто Донна на самом деле. (Об этом мало кто догадывался, по крайней мере тогда. Сама Донна это не афишировала; напротив, она прикладывала все усилия, чтобы быть женщиной, а не выдавать себя за женщину.)
— Что она сказала? — принялась выспрашивать Донна, как только мы вышли на улицу. В семидесятых Репербан еще не так кишел туристами, как сейчас; были, конечно, секс-туристы, но в целом улица выглядела более обшарпанной — Таймс-сквер в те времена тоже была попроще и не так переполнена зеваками.
— Она сделала тебе комплимент, сказала, что ты очень хорошо выглядишь. Она имела в виду, что ты красавица, — сказал я Донне.
— Она имела в виду «для мужика» — разве не так?! — спросила Донна. Она всхлипывала. Клаус и Клаудия все еще ничего не понимали. — Я не какой-нибудь грошовый трансвестит! — рыдала Донна.
— Извините, если идея была неудачная, — довольно натянуто сказал Клаус. — Шоу задумывалось как смешное, а не оскорбительное.
Я просто покачал головой; было ясно, что вечер уже не спасти.
— Слушай, приятель, у меня хрен побольше, чем у того трансвестита в воображаемой машине! — сказала Клаусу Донна. — Показать?! — обратилась она к Клаудии.
— Не надо, — сказал я. Я-то знал, что Донна никакая не ханжа. Совсем наоборот!
— Скажи им, — велела она мне.
Я уже успел написать пару романов о сексуальных особенностях — и в частности о трудностях полового самоопределения. Клаус читал мои романы; он брал у меня интервью, ради всего святого, — уж он и его жена (или подруга) могли бы догадаться, что моя девушка не ханжа.
— У Донны правда хрен побольше, чем у того трансвестита в воображаемой машине, — сообщил я Клаусу и Клаудии. — Пожалуйста, не просите ее показать — только не здесь.
— Ах не здесь?! — взвизгнула Донна.
Я правда не знаю, зачем я это сказал. Должно быть, из-за потока машин и пешеходов, движущихся по Репербану, я забеспокоился, что Донна вытащит член прямо там. Конечно, я не имел в виду — как я неоднократно повторил Донне, когда мы вернулись в отель, — что Донна покажет им свой член в другое время или в другом месте! Просто так оно прозвучало!
— Я не какой-нибудь трансвестит, — рыдала Донна, — я не, я не…
— Конечно, нет, — сказал я; Клаус и Клаудия тем временем тихонько улизнули. Донна схватила меня за плечи и трясла; наверное, Клаус и Клаудия успели как следует разглядеть ее крупные ладони. (Член у нее и в самом деле был больше, чем у того трансвестита, который острил по поводу плохого минета в воображаемой машине.)
В «Фир Йаресцайтен», умываясь перед сном, Донна все еще плакала. Мы оставили свет в гардеробной; он служил ночником, если ночью нужно было встать в туалет. Я лежал и смотрел на спящую Донну. В полутьме, без макияжа, в лице Донны было что-то мужское. Может, потому, что во сне она не старалась быть женщиной; пожалуй, ее выдавала резкая линия скул и подбородка.
Той ночью, глядя на спящую Донну, я вспомнил миссис Киттредж; в ее привлекательности тоже было что-то чисто мужское — что-то от самого Киттреджа. Но решительная женщина может выглядеть как мужчина — даже во сне.
Я заснул, а когда проснулся, дверь гардеробной была закрыта — а я помнил, что мы оставляли ее распахнутой. Донны рядом не было; в полоске света, пробивающейся из-под двери гардеробной, мелькала движущаяся тень.
Раздевшись догола, Донна рассматривала себя в ростовом зеркале. Этот ритуал был мне уже знаком.
— У тебя идеальная грудь, — сказал я.
— Большинству мужчин нравится грудь побольше, — сказала Донна. — Ты не похож на большинство моих знакомых мужчин, Билли. Тебе даже нравятся настоящие женщины, господи ты боже мой.
— Только, пожалуйста, не делай ничего со своей прекрасной грудью, — попросил я.
— И какая разница, если у меня и большой хрен? Ты ведь актив, Билли, — и всегда будешь активом, правда?
— Обожаю твой большой хрен, — сказал я.
Донна пожала плечами; ее маленькие груди колыхнулись, как и было задумано.
— Знаешь, в чем разница между теми трансвеститами и такими, как я? — спросила Донна.
Я знал правильный ответ — ее ответ.
— Знаю — ты всерьез намерена изменить свое тело.
— Я не трансвестит, — повторила Донна.
— Знаю. Только не увеличивай грудь. Она совершенна, — сказал я и отправился обратно в постель.
— Билли, знаешь, что с тобой не так? — спросила Донна. Я уже лежал в кровати, повернувшись спиной к свету из-под двери гардеробной. Я знал ее ответ и на этот вопрос, но промолчал.
— Ты не похож ни на кого — вот что с тобой не так, — сказала Донна.
Если говорить о переодеваниях, то Донне так и не удалось уговорить меня примерить ее одежду. Время от времени она поговаривала об отдаленной возможности операции — не просто о грудных имплантатах, искушении для множества транссексуалок, но о более серьезном деле — о смене пола. С технической точки зрения Донна — как и все другие привлекавшие меня транссексуалки — была так называемой «пре-оп», то есть транссексуалкой до операции. (Я знаком лишь с несколькими прошедшими операцию. Это очень смелые люди. С ними порой даже несколько неуютно, так хорошо они знают самих себя. Представьте, каково это — настолько хорошо себя знать! Каково это — быть настолько уверенным в том, кто ты есть на самом деле.)
— Наверное, тебе никогда не было интересно попробовать — ну, быть как я, — обычно начинала Донна.
— Точно, — честно отвечал я.
— Наверное, ты хочешь на всю жизнь остаться при своем члене — видимо, он тебе действительно нравится.
— Мне и твой нравится, — говорил я, опять же совершенно искренне.
— Я знаю, — отвечала она со вздохом. — Просто мне самой он иногда не особенно нравится. Но твой мне нравится всегда, — быстро прибавляла она.
Боюсь, что бедный Том счел бы Донну чересчур «сложной», но я считал ее очень храброй.
Меня немного пугала уверенность Донны в том, кто она есть на самом деле, но одновременно это была одна из черт, которые мне в ней нравились, — а еще милый изгиб члена вправо, который напоминал мне сами знаете о ком.
Так вышло, что мое знакомство с членом Киттреджа ограничилось косыми взглядами в его сторону в душевых спортзала академии Фейворит-Ривер.
С членом Донны у меня были более близкие отношения. Я виделся с ней сколько душе угодно, хотя вначале меня терзала такая ненасытная страсть к ней (и другим транссексуалкам, но только к таким же, как она), что я не мог представить, как можно видеться с ней достаточно. И расстались мы в итоге не потому, что она мне надоела или я в ней сомневался. Выяснилось, что это она во мне сомневалась. Именно Донна решила двинуться дальше, и ее недоверие ко мне заставило меня усомниться в себе самом.
После того как я перестал встречаться с Донной (а точнее, она перестала встречаться со мной), я стал осторожнее с транссексуалками — не потому, что больше не желал их, и я до сих пор считаю их необыкновенно храбрыми, — но потому что транссексуалки (особенно Донна) каждый чертов день заставляли меня признавать самые противоречивые аспекты моей сексуальности! Временами Донна меня просто изматывала.
— Вообще мне нравятся натуралы, — неустанно напоминала она. — Мне нравятся и другие транссексуалки, не только такие, как я, ну ты знаешь.
— Я знаю, Донна, — заверял я.
— И я могу иметь дело с натуралами, которым нравятся женщины, — в конце концов, я ведь пытаюсь прожить свою жизнь как женщина. Я и есть женщина, только с членом! — заявляла она, повышая голос.
— Знаю, знаю, — говорил я.
— Но тебе нравятся и другие парни — просто парни — и женщины тоже.
— Да, некоторые женщины, — признавал я. — И симпатичные парни — но не все подряд, — поправлял я ее.
— Ну да, что бы там ни означало это блядское «не все», — отвечала Донна. — Что меня бесит, Билли, так это то, что я не знаю, что тебе во мне нравится, а что нет.
— Донна, в тебе нет ничего такого, что бы мне не нравилось. Ты мне нравишься вся целиком, — убеждал я ее.
— Ну ладно, если ты меня бросишь ради женщины, как натурал, это я еще пойму. Или если ты вернешься обратно к парням, как гей, — ну тоже можно понять, — говорила Донна. — Но вот в чем штука, Билли, — и этого мне никак в тебе не понять, — я не знаю, ради кого или чего ты меня бросишь.
— И я не знаю, — отвечал я абсолютно искренне.
— Ну вот — поэтому я от тебя и ухожу, — говорила Донна.
— Я буду ужасно по тебе скучать, — говорил я. (И это тоже была правда.)
— Я уже отвыкаю от тебя, Билли, — вот и все, что она отвечала на это. Но до того вечера в Гамбурге я еще верил, что у нас с Донной все же есть шанс.
Когда-то я верил, что и у нас с мамой тоже есть шанс. Я говорю не просто о шансе остаться друзьями; когда-то я воображал, будто ничто не сможет нас разлучить. Когда-то мама волновалась при малейших признаках моего нездоровья — стоило мне чихнуть или кашлянуть, ей мерещилось, будто моя жизнь в опасности. Было что-то детское в ее страхе за меня; когда-то мама говорила, что от моих кошмаров ее саму кошмары мучают.
Мама рассказывала, что в детстве у меня случались «лихорадочные сны»; видимо, они не прекратились и в подростковом возрасте. Но для снов они были чересчур правдоподобными. И вообще я очень долго не мог разобрать, что в них сон, а что явь. Но однажды ночью — тогда я выздоравливал от скарлатины — мне причудилось, будто Ричард Эббот рассказывает мне какую-то военную байку. Однако единственное, что Ричард мог рассказать военного, это случай с газонокосилкой, в результате которого он был освобожден от службы. Нет, это была не его история; это была история моего отца, и Ричард никак не мог бы ее рассказать.
История (или сон) начиналась в Хэмптоне, штат Виргиния, — в Хэмптон-Роудс мой отец-связист поднялся на борт транспортного корабля, следовавшего в Италию. Транспортными судами служили пароходы «Либерти». Основной состав 760-й бомбардировочной эскадрильи покинул Виргинию в пасмурный и ветреный январский день; еще в пределах защищенной гавани солдаты получили свой первый морской обед — как мне было сказано (или приснилось), свиные отбивные. Когда корабли вышли в открытое море, их встретил зимний атлантический шторм. Солдаты разместились в трюмах на носу и корме; каски они повесили рядом с койками, и вскоре им нашлось применение — у солдат началась морская болезнь. Но сержанту качка была не страшна. Мама рассказывала, что он вырос на мысе Кейп-Код; мальчиком он уже ходил в море, и морская болезнь его не брала.