В результате мой отец-связист нес дежурство — опорожнял каски страдающих сослуживцев. В средней части корабля, на уровне палубы — так, что из трюмов с койками, расположенных ниже, нужно было каждый раз карабкаться наверх, — был огромный гальюн. (Даже во сне мне пришлось прервать рассказчика и спросить, что такое гальюн; тот, кого я принял за Ричарда, хотя это никак не мог быть он, объяснил, что это такая большая уборная, во всю ширину корабля.)
В очередной раз опустошив каски, отец присел на одно из туалетных сидений. Cправить малую нужду стоя нечего было и пытаться; корабль мотало и болтало — волей-неволей приходилось садиться. Отец устроился на сиденье, схватившись обеими руками за края. Морская вода хлюпала на уровне щиколоток, его ботинки и штанины уже промокли. На другом конце длинного ряда сидений примостился еще один солдат, но тот держался не так крепко. Отец догадался, что этот солдат тоже не страдает морской болезнью: одной рукой он ухватился за сиденье, а в другой держал раскрытую книгу. Вдруг корабль сильно накренился, и любитель чтения не удержался на месте. Он поскакал по сиденьям — шлепая по ним задницей, — пока не долетел до противоположного конца гальюна и не врезался в моего отца.
— Извини, я никак не мог оторваться! — сказал он. Тут корабль качнуло в другую сторону, и солдат понесся обратно, снова пересчитав задницей сиденья. Долетев до другого конца, он то ли не удержал книгу, то ли бросил ее, чтобы вцепиться в сиденье обеими руками. Книга плюхнулась в воду и поплыла прочь.
— Что это ты читал? — крикнул ему связист.
— «Госпожу Бовари»! — ответил солдат, перекрикивая шум бури.
— Могу рассказать, что там дальше, — предложил сержант.
— Нет-нет, не надо! — ответил книголюб. — Я хочу сам прочитать!
В том сне, или в той истории, которую кто-то (но точно не Ричард Эббот) мне рассказывал, отец так больше и не увидел того солдата до конца плавания. «Через едва видимый Гибралтар, — снилось (или кто-то рассказывал) мне, — корабли проскользнули в Средиземное море».
Однажды ночью, где-то у берегов Сицилии, солдат в трюме разбудили пальба и грохот разрывов; корабли подверглись воздушной атаке люфтваффе. Потом отец узнал, что соседний пароход потопили, и никто не спасся. Остальные корабли причалили в Таранто, а отец так и не успел узнать, как зовут того солдата, что читал «Госпожу Бовари» во время шторма. До самого конца армейской службы отец так и не встретился с гальюнным эквилибристом.
Годы спустя, говорилось во сне (или в рассказе), отец «очутился» в Гарварде. Как-то раз он ехал в бостонском метро; сел на станции Чарльз-стрит и ехал обратно на Гарвард-сквер.
На Кендалл-сквер в вагон зашел человек и уставился на него. Сержанта «покоробил» интерес незнакомца. «Ясно было, что интерес у того какой-то неестественный — и предвещает что-то дурное или по меньшей мере неприятное». (Именно из-за манеры рассказа этот сон всегда казался мне более реальным, чем другие. В этом сне был рассказ от первого лица — в нем был голос.)
Человек в метро начал пересаживаться с сиденья на сиденье, постепенно приближаясь к моему отцу. Когда он подобрался практически вплотную, а поезд начал тормозить, подходя к станции, незнакомец повернулся к отцу и сказал: «Привет, я Бовари. Помнишь меня?» Затем поезд остановился на Централ-сквер, любитель чтения сошел, а отец поехал дальше до Гарвард-сквер.
Мне говорили, что лихорадка при скарлатине длится не дольше недели — обычно от трех до пяти дней. Я практически уверен, что она уже закончилась, когда я решил спросить Ричарда Эббота, не он ли рассказал мне эту историю — может, он сидел со мной, когда появилась сыпь или когда у меня болело горло — то есть за пару дней до сыпи. Во время болезни язык у меня стал клубнично-красным, но когда я впервые заговорил с Ричардом о своем необыкновенно ярком повторяющемся сне, мой язык уже приобрел темно-красный оттенок — ближе к малиновому — и сыпь начала исчезать.
— Я такой истории не знаю, Билл, — сказал Ричард Эббот, — впервые ее слышу.
— Вот как.
— Мне кажется, это больше похоже на байки твоего дедушки, — сказал Ричард.
Но когда я спросил деда, не он ли рассказал мне про «Госпожу Бовари», тот начал мямлить и запинаться. «Ну как тебе сказать…» и все такое. В общем, дед мне эту историю «определенно не рассказывал». Да, Гарри ее слышал — «не из первых уст, насколько я припоминаю», — но, конечно же, не мог вспомнить от кого. «Может, это дядя Боб — да, наверное, это Боб тебе рассказал, Билл». Затем дед пощупал мой лоб и пробормотал что-то насчет того, что лихорадка, похоже, прошла. Заглянув мне в рот, он объявил:
— Язык все еще смотрится жутковато, хотя сыпь вроде бы потихоньку проходит.
— Для начала, эта история слишком уж реальна для сна, — сказал я дедушке Гарри.
— Ну как тебе сказать, Билл, — раз уж тебе удается воображать всякое, а я думаю, у тебя это хорошо получается, — полагаю, что и сны иногда могут казаться очень правдоподобными, — промямлил дед.
— Спрошу дядю Боба, — сказал я.
Дядя Боб вечно засовывал мне в карманы — а порой в ботинки или под подушку — мячики для сквоша. Такая у нас была игра: если я находил мячик, то возвращал его Бобу. «Ой, а я этот мячик повсюду искал! — говорил Боб. — Как хорошо, что ты его нашел».
— «Госпожа Бовари» — это про что? — спросил я дядю Боба. Он пришел меня проведать, и я вручил ему мячик для сквоша, который нашел в стакане с зубными щетками — в нашей общей с дедушкой Гарри ванной комнате.
Бабушка Виктория «скорее умерла бы», чем согласилась делить с ним ванную, сказал мне Гарри, но мне нравилось, что у нас с дедушкой одна ванная на двоих.
— Честно сказать, Билли, сам я «Госпожу Бовари» не читал, — сказал Боб; он выглянул в коридор, чтобы убедиться, что в пределах слышимости нет моей мамы (или бабушки, или тети Мюриэл). Несмотря даже на то, что горизонт был чист, Боб понизил голос: — Мне кажется, это книжка про измену — про неверную жену.
Наверное, я выглядел крайне озадаченным, потому что дядя Боб тут же прибавил:
— Лучше спроси Ричарда. Сам знаешь, литература — это по его части.
— Но это же роман? — спросил я.
— Ну уж вряд ли биография, — ответил дядя Боб. — Но Ричард точно знает.
— Или можно спросить мисс Фрост, — предположил я.
— Ага, можно — только не говори, что это была моя идея, — сказал дядя Боб.
— Есть одна история, — начал я. — Может, это ты мне ее рассказывал.
— Как парень читает «Госпожу Бовари» сразу на сотне туалетных сидений? — воскликнул Боб. — Я ее обожаю!
— И я, — сказал я. — Очень смешно.
— Обхохочешься! — подтвердил дядя Боб. — Но нет, Билли, я тебе ее не рассказывал — по крайней мере, не припомню такого, — поспешно добавил он.
— Вот как.
— Может, это мама тебе рассказала? — спросил дядя Боб. Должно быть, я одарил его скептическим взглядом, потому что он тут же исправился: — Хотя вряд ли.
— Мне эта история все время снится, но кто-то же когда-то мне ее рассказал.
— Может, кто-нибудь ее рассказывал за ужином — знаешь, как дети подслушивают разговоры, когда взрослые думают, что те уже спят или точно не слышат, — сказал дядя Боб. Хотя представить такое было легче, чем вообразить маму в роли рассказчицы истории про гальюн, ни меня, ни дядю Боба эта версия явно не убедила.
— Билли, некоторым тайнам лучше оставаться тайнами, — сказал он чуть более уверенно.
Вскоре после его ухода я нашел еще один мячик для сквоша — или все тот же самый — у себя под покрывалом.
Я прекрасно знал, что мама никак не могла рассказать мне историю о «Госпоже Бовари» и туалетных сиденьях, но, разумеется, не мог ее не спросить.
— Никогда не считала эту историю ни капельки забавной, — сказала она. — И уж точно не стала бы тебе такое рассказывать.
— Понятно.
— Может, это папуля тебе рассказал — но ведь я же его просила! — сказала мама.
— Нет, точно не дедушка, — ответил я.
— Тогда наверняка дядя Боб, — предположила мама.
— Дядя Боб ничего такого не помнит, — ответил я.
— Боб любит выпить — он не всегда все помнит, — сказала мама. — И ты не так давно болел, — напомнила она, — сам знаешь, какие сны бывают в лихорадке.
— Я все равно думаю, что это смешная история — как тот солдат шлепался задницей об сиденья! — сказал я.
— А вот мне ничуточки не смешно, Билли.
— Понятно.
Уже полностью оправившись от скарлатины, я поинтересовался мнением Ричарда о «Госпоже Бовари».
— Думаю, ты по достоинству оценишь эту книгу, когда немного подрастешь, — сказал Ричард.
— Насколько подрасту? — спросил я. (Мне было четырнадцать — вроде бы. Я еще не читал и не перечитывал «Большие надежды», но мисс Фрост уже наставила меня на путь читателя — это я помню точно.)
— Можно спросить у мисс Фрост, насколько мне надо подрасти, — предложил я.
— На твоем месте, Билл, я бы немного подождал, прежде чем ее спрашивать, — сказал Ричард.
— Немного — это сколько? — спросил я.
Ричард Эббот, который, как я думал, знал все на свете, ответил:
— Точно не знаю.
Точно не знаю, когда моя мама начала суфлировать постановки Ричарда Эббота в Клубе драмы академии Фейворит-Ривер, но очень хорошо помню, что в «Буре» она уже была суфлером. Время от времени в мамином расписании случались конфликты, поскольку она продолжала суфлировать и «Актерам Ферст-Систер», но суфлерам можно иногда пропускать репетиции, а представления городского любительского театра и Клуба драмы не пересекались никогда.
На репетициях Киттредж намеренно перевирал реплики только затем, чтобы моя мама начала ему подсказывать. «Нет, милая», — обратился Фердинанд к Миранде на одной из репетиций; мы только недавно перестали читать реплики с листа.
— Нет, Жак, — сказала мама. — Здесь будет «нет, дорогая», а не «милая».
Но Киттредж просто придуривался — он специально перепутал строчку, чтобы вовлечь мою мать в разговор.
— Дико извиняюсь, миссис Эббот, это больше не повторится, — пообещал он — и запорол следующую же реплику.