— Эй, Переписчик! — крикнул мне тем вечером Киттредж через весь двор.
Увы, это прозвище не прижилось; Киттредж ни разу больше меня так не звал, остановившись на Нимфе. А я предпочел бы Переписчика; по крайней мере, это была меткая характеристика моей будущей манеры письма.
Но вернемся к Калибану; я снова отвлекся от темы, это тоже часть моей писательской манеры. Так вот, Калибан находится на сцене двадцать пять процентов времени. (При подсчетах мама не принимала во внимание число реплик, только время пребывания на сцене.) Это было мое первое знакомство с «Бурей», но, сколько бы разных постановок я ни смотрел, Калибан неизменно вызывал у меня волнение. Как писатель я назвал бы его «неразрешенным» персонажем. По тому, как резко обращается с ним Просперо, мы понимаем, что он никогда не простит Калибана, но хотел ли Шекспир, чтобы и мы были столь же суровы к чудовищу? Может, он ждал от нас сочувствия — а может, в какой-то степени и чувства вины.
Той осенью пятьдесят девятого я не совсем разобрался, что думает о Калибане Ричард Эббот; он выбрал на эту роль дедушку Гарри, что еще больше запутало дело. Гарри ни разу не выходил на сцену в мужской роли; неизменная женственность дедушки Гарри придавала не вполне человеческому образу Калибана еще большую «неразрешенность». Может, Калибан и желал Миранду — в конце концов, он пытался ее изнасиловать! — но в исполнении Гарри Маршалла даже такой злодей вышел по-своему симпатичным, хоть и не совсем определенного пола.
Вероятно, Ричард понимал, что Калибан должен вызывать недоумение, и знал, что дедушка Гарри найдет способ еще усилить это чувство. «Дед у тебя странный», — открытым текстом заявил мне Киттредж. (Он прозвал дедушку «Королевой Лир».)
Даже мне показалось, что в роли Калибана дед перечудачил самого себя; у него вышел гендерно неоднозначный персонаж — Калибан сделался андрогинной ведьмой.
Парик (дедушка был лысый) одинаково подошел бы как мужчине, так и женщине. Костюм отлично смотрелся бы на эксцентричной городской попрошайке — мешковатые спортивные штаны и здоровенная фуфайка, такие же серые, как и парик. В завершение этого двусмысленного образа Гарри разулся и ярко накрасил ногти на ногах. К мочке уха он прицепил массивный фальшивый бриллиант, который подошел бы даже не шлюхе, а скорее пирату или профессиональному рестлеру, — а поверх фуфайки надел ожерелье из фальшивого жемчуга (грошовую бижутерию).
— Кто вообще такое Калибан? — спросил Киттредж Ричарда Эббота.
— Земля и вода, Киттредж, — грубая сила и коварство, — повторил Ричард.
— Но какого пола это коварство? — спросил Киттредж. — Это что, чудище-лесбиянка? Оно пыталось изнасиловать Миранду — так кто это, он или она?
— Какого пола, какого пола! — заорала Элейн Хедли. — Ты о чем-нибудь другом можешь думать?!
— Нимфа, не забудь про беруши, — сказал Киттредж, ухмыльнувшись мне.
Стоило нам с Элейн взглянуть на него, как мы видели перед собой его мать, сидящую, скрестив точеные ноги, на неудобной скамье трибуны. Миссис Киттредж наблюдала за тем, как ее сын методично укладывает соперника носом в мат, будто смотрела порнофильм — с отстраненной уверенностью опытной женщины, которая знает, как это делается правильно. «Твоя мать — мужик с сиськами», — хотел я сказать Киттреджу, но, конечно, не посмел.
Остается лишь догадываться, что ответил бы на это Киттредж. «Это ты о моей мачехе?» — уточнил бы он перед тем, как переломать мне руки и ноги.
Дома я спросил маму и Ричарда:
— Чего это дед чудит? Я помню, что Ариэль у нас полиморфного пола — и его пол зависит скорее от облачения, чем от физических признаков, как ты говорил, — сказал я Ричарду. — Ну ладно, допустим, это все — парик, лосины — говорит о том, что пол Ариэля изменчив. Но Калибан-то разве не мужчина? А дедушка Гарри, по-моему, играет Калибана, как… — Я остановился. Не хотелось называть дедушку «Королевой Лир», поскольку эту кличку ему дал Киттредж. — Как какую-то лесбуху, — в итоге выдал я. Слово «лесбуха» было тогда модным в академии — среди тех учеников (к ним относился и Киттредж), которым не приедалось на все лады повторять «гомик», «педик» и «голубой».
— Папуля никакая не лесбуха! — прикрикнула на меня мама. Раньше я и представить себе не мог, чтобы она повысила голос; теперь она делала это все чаще — и всегда в мой адрес.
— Ну, Билл… — начал Ричард Эббот и замолчал. — Не переживай так, Золотко, — обратился он к маме, сбитый с мысли ее восклицанием. — На самом деле, Билл, — начал он снова, — я думаю, что во времена Шекспира вопросы пола значили намного меньше, чем сейчас.
Так себе ответ, подумал я, но смолчал. То ли во мне росло разочарование в Ричарде, то ли это рос я сам.
— То есть он ничего толком не ответил? — спросила меня потом Элейн Хедли, когда я признался ей, что гендерная идентичность дедушки Гарри в роли Калибана мне не совсем ясна.
Забавно вспоминать, что наедине мы с Элейн практически не касались друг друга, но, оказавшись на людях, непроизвольно хватались за руки и держались ровно до тех пор, пока было кому на нас смотреть. (Это был еще один наш секретный шифр, вроде вопроса «Что будет с уткой?».)
Однако когда мы впервые явились в городскую библиотеку, мы не держались за руки. Я чувствовал, что мисс Фрост ни на секунду не поверит в наши попытки изобразить романтическую связь. Мы с Элейн просто искали место, где могли бы читать свои роли для «Бури». В общежитии были слишком тесно и людно — если только не закрываться в спальне. Но мы слишком успешно изображали влюбленных. То-то взбесились бы наши родители, если бы мы заперлись в спальне вдвоем.
Что касается комнаты с ежегодниками в библиотеке академии, периодически там все же появлялись преподаватели, и закрыться там мы не могли; нас было бы слышно снаружи. (Мы с Элейн боялись, что в маленькой городской библиотеке слышимость еще лучше.)
— Мы подумали, вдруг здесь найдется какая-нибудь уединенная комната, — объяснил я мисс Фрост.
— Уединенная, — повторила библиотекарша.
— Где нас не будет слышно, — добавила своим громовым голосом Элейн. — Нам нужно прогнать реплики в «Буре», но мы не хотим никому мешать! — торопливо добавила она — чтобы мисс Фрост, не дай бог, не подумала, будто мы ищем звукоизолированное помещение для вышеупомянутого первого оргазма Элейн.
Мисс Фрост посмотрела на меня.
— Вы хотите репетировать в библиотеке, — проговорила она, будто эта странная прихоть была логичным продолжением моего намерения писать в библиотеке. Но мисс Фрост не выдала моих планов — то есть моего намерения стать писателем. (Я еще не открылся своей подруге Элейн; желание сделаться писателем и прочие мои желания пока оставались для нее тайной.)
— Мы можем постараться репетировать тихонько, — сказала Элейн неожиданно тихим — для нее — голосом.
— Нет-нет, милая, реплики нужно прогонять свободно, так, как они должны звучать на сцене, — сказала ей мисс Фрост, похлопывая ее по руке своей большой ладонью. — Кажется, я знаю место, где вы можете хоть кричать, и никто не услышит.
Как вскоре выяснилось, даже существование в библиотеке Ферст-Систер такого места, где можно кричать и не быть услышанным, было меньшим чудом, чем сама комната.
Мисс Фрост повела нас с Элейн вниз по ступенькам, в подвальное помещение, которое, похоже, когда-то служило котельной. Библиотека располагалась в старом кирпичном здании в георгианском стиле, и прежде здесь топили углем; почерневшие остатки угольного желоба еще торчали во фрамуге подвального окна. Но теперь неуклюжая угольная печь была опрокинута набок и задвинута в свободный угол; ее заменил более современный дизельный обогреватель. Рядом с ним стоял довольно новый на вид пропановый бойлер, а недалеко от окна была устроена отдельная комната (с дверью). В ее стене, под самым потолком, было квадратное отверстие — ближе к одинокому окну с торчащими остатками угольного желоба. Когда-то желоб тянулся из окна в комнату, служившую хранилищем угля. Теперь она стала сразу и спальней, и ванной.
В комнате стояла старомодная кровать с изголовьем из латунных прутьев, на вид прочных, как тюремная решетка; к изголовью крепилась лампа для чтения. В одном углу висела маленькая раковина с зеркалом, в другом, ничем не отгороженный, одиноким стражем стоял унитаз с деревянным сиденьем. На маленьком столике возле кровати я заметил аккуратную стопку книг и толстую ароматическую свечу. (В комнате пахло корицей; я догадался, что свеча маскирует запах масляных паров из печки.)
Еще в комнате имелся платяной шкаф с открытыми полками — в нем, видимо, размещался скромный гардероб мисс Фрост. Но главным украшением комнаты — которую мисс Фрост назвала «мой угольный бункер», — несомненно, служила вычурная викторианская ванна с торчащими наружу трубами (пол в комнате был покрыт некрашеной фанерой, вся проводка тоже была на виду).
— Когда на улице метель, так неохота возвращаться домой, — сказала мисс Фрост, как будто это объясняло сразу всю уютную, но аскетичную обстановку подвальной комнаты. (Ни я, ни Элейн не знали, где живет мисс Фрост, но решили, что где-то поблизости от библиотеки.)
Элейн зачарованно уставилась на ванну; ванна стояла на львиных лапах, и вентили у нее были сделаны в виде львиных же голов. Я же, сознаюсь, засмотрелся на латунную кровать с изголовьем из прутьев.
— К сожалению, сидеть тут остается только на кровати, — сказала мисс Фрост. — Если только вы не предпочитаете репетировать в ванне.
Видимо, ее совершенно не заботило, что мы с Элейн можем заняться на кровати чем-нибудь еще или забраться в ванну вдвоем.
Мисс Фрост собиралась уже оставить нас одних в своей импровизированной спальне, уютном доме вне дома, в буквальном смысле захлопнув дверь у нас перед носом, — но тут Элейн Хедли воскликнула:
— Это идеальное место! Спасибо, что выручили нас, мисс Фрост.
— Всегда рада помочь, Элейн, — сказала мисс Фрост. — Будь уверена, вы с Уильямом можете орать тут что есть мочи, никто не услышит.