Разумеется, и на секс, и на карьеру писателя надежды было мало — но стоило ли полностью ее отвергать? Удивительное дело, но у меня хватало наглости верить в обе возможности. Откуда бы взяться таким амбициям и беспочвенной самонадеянности? Я подозревал, что все дело в наследственности.
Конечно, не по материнской линии — в работе суфлера, вынужденного сидеть за сценой, никакой амбициозности я не усматривал. Я ведь проводил большую часть вечеров вместе с мамой в нашем тихом пристанище более или менее одаренных (и не одаренных вовсе) актеров. Наш маленький театр отнюдь не был средоточием гордыни и самоуверенности — как раз поэтому он и нуждался в суфлере.
Если причина моей гордыни и крылась в генах, то виноваты были, без сомнения, гены моего биологического отца. Мне сказали, что я никогда его не видел; я знал о нем только с чужих слов, и слова эти, как правило, были отнюдь не лестными.
Дед обычно называл его связистом — или иногда сержантом. Это из-за сержанта моя мама бросила колледж, рассказывала бабушка (она предпочитала называть его сержантом и само это слово произносила с пренебрежением). Действительно ли причиной этому послужил Уильям Фрэнсис Дин, я не знал; вместо колледжа мама поступила на курсы секретарей, но еще до того они с отцом зачали меня. В результате курсы она тоже бросила.
Мама рассказывала, что они с отцом расписались в Атлантик-Сити, штат Нью-Джерси, в апреле 1943 года — для женитьбы по залету поздновато, ведь я появился на свет в Ферст-Систер, штат Вермонт, еще в марте 1942-го. Когда они поженились, мне уже исполнился год, и «свадьба» (а точнее, просто регистрация брака у городского секретаря или мирового судьи) состоялась в основном по настоянию моей бабушки — по крайней мере, так утверждала тетя Мюриэл. Мне дали понять, что Уильям Фрэнсис Дин пошел под венец не слишком-то охотно.
«Когда мы развелись, тебе не было и двух лет», — рассказывала мама. Я видел их свидетельство о браке и потому запомнил, как неожиданно далеко от Вермонта они расписались — в Атлантик-Сити, штат Нью-Джерси; отец проходил там начальную военную подготовку. Бумаг о разводе мне так никто и не показал.
«Семья и дети сержанта не интересовали», — говорила мне бабушка с неприкрытым презрением; даже ребенком я понимал, что именно от бабушки тетя Мюриэл унаследовала свою напыщенность.
Так или иначе, свидетельство, полученное в Атлантик-Сити, штат Нью-Джерси, — неважно, по чьему настоянию, — узаконило мое бытие, хоть и с запозданием. Меня нарекли Уильямом Фрэнсисом Дином-младшим; общества отца я был лишен, но мне досталось его имя. И, должно быть, некая доля генов связиста — по маминому мнению, «бесшабашная» доля — мне тоже перепала.
— Какой он был? — спрашивал я у матери по меньшей мере сотню раз. Когда-то она охотно отвечала на этот вопрос.
— О, он был очень красивый — и ты таким же будешь, — неизменно говорила она с улыбкой. — И ужас до чего бесшабашный.
Мама души во мне не чаяла — пока я был малышом.
Не знаю, все ли подростки так же невнимательны к течению времени, но я почему-то никогда не задумывался над порядком событий. Отец зачал меня в конце мая или в начале июня 1941 года — то есть в конце своего первого учебного года в Гарварде. Однако никто никогда не называл его парнем из Гарварда — даже тетя Мюриэл ни разу не прошлась по этому поводу. Всегда только связистом (ну или сержантом). А ведь мама явно гордилась его образованием.
«Представляешь, когда он поступил в Гарвард, ему было всего-то пятнадцать!» — не раз повторяла она.
Но если моему бесшабашному папаше было пятнадцать, когда он начал учиться в Гарварде (в сентябре 1940-го), то выходило, что он был младше моей матери, день рождения которой был в апреле. В апреле сорокового ей было уже двадцать; когда я родился, в марте сорок второго, ей было почти двадцать два.
Возможно, они не могли пожениться, когда мама узнала о своей беременности, потому что отцу еще не было восемнадцати? Восемнадцать ему исполнилось в октябре сорок второго. Как пояснила мама, «призывной возраст весьма своевременно понизили как раз до восемнадцати» (только позднее мне пришло в голову, что слова «весьма своевременно» не относились к обычному лексикону моей матери; вероятно, она позаимствовала их у парня из Гарварда).
«Твой отец считал, что его карьера в вооруженных силах сложится лучше, если он получит специальность, и в январе сорок третьего он так и поступил», — рассказывала мама. («Карьера в вооруженных силах» тоже была явно не из ее словаря; здесь так и торчали гарвардские уши.)
Отец отправился автобусом в Форт-Девенс, штат Массачусетс, — к месту начала своей службы — в марте сорок третьего. В то время воздушные силы входили в состав армии; он получил специальность техника-криптографа. Для начальной подготовки руководство воздушных сил выбрало Атлантик-Сити и окружающие его песчаные дюны. Мой отец и его товарищи по призыву были расквартированы в роскошных отелях и привели их в весьма плачевное состояние. Дед рассказывал: «В барах никто не спрашивал у них удостоверения. По выходным город наводняли девушки — все больше конторщицы из Вашингтона. Похоже, у них там была веселая жизнь — пускай в дюнах вокруг и палили из всевозможного оружия».
Мама как-то говорила, что приезжала к отцу в Атлантик-Сити «разок-другой». (То есть когда они еще не были женаты, а мне было около года?)
Должно быть, на свою «свадьбу» в Атлантик-Сити в апреле сорок третьего мать поехала в сопровождении деда; получается, что вскоре после этого моего отца отправили в Паулинг, штат Нью-Йорк, в школу шифровальщиков ВВС, где он научился работать с полосковыми шифрами и кодовыми книгами. В конце лета сорок третьего отца перевели в лагерь Чанат-Филд в Рантуле, штат Иллинойс. «В Иллинойсе он с головой окунулся в криптографию», — сообщила мама. Значит, спустя семнадцать месяцев после моего рождения они еще поддерживали связь. (Выражение «окунуться с головой» мама тоже употребляла нечасто.)
«В Чанат-Филд твой папа познакомился с главным военным шифровальным аппаратом — по сути, это такой телетайп, совмещенный с набором шифровальных дисков», — рассказывал дед. С тем же успехом он мог бы объяснять мне все это на латыни; впрочем, возможно, даже отсутствующему отцу не удалось бы мне растолковать, как работает шифровальная машина.
В устах деда «связист» и «сержант» звучали не презрительно, а совсем даже наоборот, и он с удовольствием пересказывал мне армейские приключения моего отца. Должно быть, именно участие в постановках любительского театра Ферст-Систер помогло деду развить способность к запоминанию столь мелких подробностей; все, что происходило с моим отцом, дед мог пересказать в точности — и не могу сказать, чтобы работа военного связиста, шифрование и расшифровывание секретных донесений, была такой уж скучной темой.
Штаб-квартира 15-й воздушной армии США размещалась в Италии, в городе Бари. 760‑я эскадрилья бомбардировщиков, куда зачислили моего отца, расположилась на военно-воздушной базе Спинаццола — к югу от города, среди фермерских полей.
После высадки союзников в Италии 15-я воздушная армия участвовала в бомбардировках южной Германии, Австрии и Балканского полуострова. С ноября сорок третьего и до весны сорок пятого в этих боях было сбито больше тысячи тяжелых бомбардировщиков Б-24. Но связисты в воздух не поднимались. Мой отец почти не покидал шифровальную комнату на базе Спинаццола; последние два года войны он провел в обществе своих кодовых книг и непостижимого шифровального устройства.
Пока бомбардировщики атаковали промышленные комплексы нацистов в Австрии и нефтяные месторождения в Румынии, боевые вылазки моего отца ограничивались городом Бари — в основном он ездил туда продавать свои сигареты на черном рынке. (Сержант Уильям Фрэнсис Дин никогда не курил, как заверила меня мама, но продал в Бари достаточно сигарет, чтобы по возвращении в Бостон купить на вырученные деньги автомобиль — двухдверный «шевроле» 1940 года выпуска.)
Демобилизовался отец сравнительно быстро. Весну сорок пятого он провел в Неаполе и описывал этот город как «оживленный, чарующий и затопленный пивом до крыш». (Но кому описывал? Если они с мамой развелись, когда мне еще не было двух, — но каким образом развелись? — то почему он продолжал ей писать, когда мне уже исполнилось три?)
А может, он писал моему дедушке; ведь именно дед рассказал мне, как отец сел на корабль в Неаполе. После короткого пребывания в Тринидаде военно-транспортный самолет С-47 переправил его в Бразилию, в Натал, где, по словам отца, был «преотменный кофе». Из Бразилии он добрался до Майами на другом С-47 — отец охарактеризовал его как «развалину». Военный поезд, идущий на север, доставил солдат до пунктов демобилизации; в итоге отец снова очутился в Форт-Девенс, штат Массачусетс.
На дворе стоял октябрь 1945 года, и вернуться в Гарвард на тот же курс отец уже не успевал; он купил «шеви» на деньги, вырученные на черном рынке, и устроился на временную работу в отдел игрушек «Джордан Марш» — крупнейшего универмага в Бостоне. Осенью сорок шестого он вернулся в Гарвард, выбрав основной специальностью романистику — как растолковал мне дед, это означает языки и литературу Франции, Испании, Италии и Португалии. («Ну, может, какая-то страна в этом списке и лишняя», — добавил дедушка.)
«Твой отец был спецом по иностранным языкам», — говорила мама. Значит, наверное, и в криптографии он был спецом? Но почему маму или деда вообще заботило, что изучал в Гарварде мой сбежавший отец? Как им стали известны все эти подробности? Откуда?
Многие годы я знал отца по одной-единственной фотокарточке. В кадре очень молодой и очень худой парень ест мороженое на борту военного транспортного судна; снимок сделан в конце весны или начале лета 1945-го где-то между побережьем южной Италии и Карибами, перед высадкой в Тринидаде.
Ребенком я, должно быть, глаз не мог оторвать от изображения черной пантеры на летной куртке отца; этот свирепый зверь служил символом 760-й эскадрильи. (Шифрованием занималась исключительно наземная команда — но летные куртки им все равно полагались.)