это — носить лифчик. Но я промолчал об этом чувстве, как и о других желаниях, которые скрывал от своей подруги Элейн.
Одна маленькая деталь дала мне понять, что очередной барьер в наших развивающихся отношениях рухнул: Элейн, как всегда, оставила расстегнутыми две верхних пуговицы на рубашке, но в этот раз не застегнула и самую нижнюю. Так моей руке было легче проскользнуть под ее рубашку, и на этот раз в мою ладонь легла уже настоящая грудь (сколько бы ее там ни было).
— Не знаю, как ты, — сказала Элейн, пока мы лежали лицом друг к другу на одной подушке, — но я всегда представляла, что, когда мальчик впервые потрогает меня за грудь, все будет куда более сумбурно.
— Сумбурно, — рассеянно повторил я.
В голове всплыла ежегодная проповедь доктора Харлоу о наших излечимых недомоганиях; он утверждал, что «нежелательное половое влечение к юношам и мужчинам» попадает в эту сомнительно излечимую категорию.
А вот воспоминания о ежегодных утренних лекциях доктора Грау — «герра доктора Грау», как мы называли нашего школьного психиатра, — мне худо-бедно удалось вытеснить. Каждый год доктор Грау нес один и тот же клинический бред — о том, что все мы, мальчишки, вступили в стадию заторможенного развития — «застыли», по словам герра доктора, «как жуки в янтаре». (По испуганным лицам слушателей было видно, что не все видали жуков в янтаре — и вообще представляли, что это такое.)
— Сейчас вы находитесь в фазе полиморфной извращенности, — внушал нам доктор Грау. — В этой фазе вполне естественно проявлять инфантильные сексуальные наклонности, при которых гениталии еще не распознаются как главные или единственные половые органы.
(Но как можно не распознать такую очевидную вещь, как гениталии? — с тревогой думали мы.)
— На этой стадии, — продолжал герр доктор Грау, — половой акт не обязательно выступает целью эротической активности.
(Тогда почему мы непрерывно думаем о половом акте? — с ужасом вопрошали мы.)
— Вы испытываете догенитальные либидинозные фиксации, — объяснял нам старик Грау, как будто это должно было нас утешить.
(Он преподавал в академии немецкий — в той же самой, совершенно недоступной для восприятия манере.)
— Вы обязательно должны прийти ко мне и обсудить эти фиксации, — неизменно заключал старый австриец.
(Ни один из учеников Фейворит-Ривер, насколько я знаю, не сознался в своих фиксациях; никто из моих знакомых никогда ничего не обсуждал с доктором Грау!)
Ричард Эббот объяснил мне и другим актерам, занятым в «Буре», что Ариэль обладает полиморфным полом — зависящим «скорее от облачения, чем от физических признаков». Далее Ричард заключил, что пол моего персонажа «изменчив», и я еще больше запутался в своей (и Ариэлевой) сексуальной ориентации.
Однако когда я спросил Ричарда, имеют ли его рассуждения нечто общее с бреднями о «полиморфной извращенности» и «жуках в янтаре», которые доктор Грау постоянно несет на утренних собраниях, Ричард недвусмысленно отверг любую идею возможной связи между ними.
— Билл, никто не слушает старика Грау, — сказал мне Ричард. — Вот и ты не слушай.
Мудрый совет — но если не внимать словам доктора Грау было еще возможно, то выслушивать его мы были обязаны. И лежа рядом с Элейн, с ладонью на ее обнаженной груди, пока наши языки сплетались и мы представляли, что же еще такого эротического можно сделать друг с другом, я почувствовал, что у меня просыпается эрекция.
Не отрываясь от моего рта, Элейн умудрилась пробормотать: «Ну что, теперь-то у тебя встает?» Да еще бы не вставал! Сама Элейн тоже разошлась, это чувствовалось по чересчур громкому «теперь-то». Но я все никак не мог сообразить, что же именно меня так возбудило.
Спору нет, французский поцелуй оказался захватывающим, а к прикосновению голой женской груди я неравнодушен и по сей день; однако мне все же кажется, что эрекция у меня началась, когда я представил, как примеряю лифчик Элейн. Разве не проявил я в этот миг «инфантильные сексуальные наклонности», о которых предупреждал нас доктор Грау?
Так или иначе, я лишь придушенно промычал «Ага!», едва пробившись сквозь сплетение наших языков.
В этот раз, отстраняясь от меня, Элейн второпях прикусила мне нижнюю губу.
— У тебя и правда стояк, — серьезно сказала она.
— Да, и правда, — признал я.
Я потрогал нижнюю губу — не кровоточит ли. (И при этом искал глазами ее лифчик.)
— О господи, только не показывай! — воскликнула Элейн.
Да у меня и в мыслях не было ничего подобного! На самом деле я бы смутился, если бы она его увидела; я боялся, что она разочаруется или рассмеется (или ее стошнит).
— Может, мне его потрогать, — размышляла Элейн. — То есть не прямо голый! — быстро прибавила она. — Может, просто пощупать, ну, через одежду.
— Почему бы нет? — сказал я так безразлично, как только мог, хотя потом годами задавался вопросом, проходил ли кто-нибудь еще сексуальную инициацию, сопряженную с таким количеством переговоров.
Ученикам академии не разрешалось носить джинсы; на уроках и в столовой нам полагалось быть в пиджаках и при галстуках. В основном парни носили штаны защитного цвета, а зимой — шерстяные или вельветовые брюки. Тем январским вечером на мне были мешковатые вельветки, не сдерживающие мое возбуждение, — но вот тесные плавки становились все более неудобными. Возможно, такие белые обтягивающие плавки были единственным видом мужских трусов, который можно было найти в Вермонте в шестидесятом году. (Точно не знаю, тогда всю одежду мне все еще покупала мама.)
В раздевалке спортзала я как-то обратил внимание на трусы Киттреджа — синие хлопковые боксеры. Наверное, его мать-француженка привезла их из Парижа или Нью-Йорка.
«Она просто обязана быть его матерью, — сказала Элейн. — Если бы не грудь, она могла бы быть Киттреджем — ей ли не знать, где продаются такие трусы».
Вдобавок синие трусы Киттреджа были выглажены; не потому, что Киттредж был таким франтом, просто в школьной прачечной гладили вообще всё — не только брюки и рубашки, но даже белье и, черт побери, носки. (Этот обычай подвергался почти такому же осмеянию, как советы доктора Харлоу и доктора Грау.)
Так или иначе, моя первая эрекция, вдохновленная Элейн Хедли (или ее лифчиком), распирала обтягивающие плавки, угрожавшие вот-вот перекрыть кровоток моему оживившемуся члену. Элейн — с пылом, к которому я оказался не готов, — неожиданно ухватилась за те самые гениталии, которые, по словам доктора Грау, мы еще «не идентифицировали» как собственные ебучие половые органы! Лично у меня не возникало вопросов о том, где располагаются мои «единственные или преобладающие половые органы», и, когда Элейн в них вцепилась, я вздрогнул.
— Господи… боже… мой! — завопила Элейн, мгновенно оглушив меня на то ухо, что было ближе к ней. — Не представляю, каково это с такой штукой!
Я совсем запутался. Она не могла представить, каково с такой штукой внутри или же каково быть парнем и иметь собственный член? Впрочем, уточнять я не стал. Мне стало легче, когда она отпустила мою мошонку — хватка у нее была не очень-то нежная, — но Элейн тут же снова стиснула мой член, а я вновь принялся ласкать ее грудь. Если бы мы вернулись к французскому поцелую с того места, где остановились, кто знает, к чему привел бы уже упомянутый «нарастающий импульс», но мы просто начали целоваться заново — сначала робко, касаясь лишь кончиками языков. Я увидел, что Элейн закрыла глаза, и тоже зажмурился.
Так я обнаружил, что можно ласкать грудь Элейн, воображая при этом не менее податливую мисс Фрост. (Как я давно уже прикинул, грудь мисс Фрост должна была быть лишь чуть побольше, чем у Элейн.) С закрытыми глазами мне удалось даже представить, что мой член крепко сжимает не маленькая ладошка Элейн, а широкая ладонь мисс Фрост — в этом случае мисс Фрост сжимала бы не в полную силу. И пока наш поцелуй набирал обороты — вскоре нам обоим стало нечем дышать, — я представлял, будто это язык мисс Фрост касается моего языка, будто наши тела сплетаются на латунной кровати в подвале библиотеки Ферст-Систер.
Когда дизельный выхлоп первого из автобусов спортивной команды достиг приоткрытого окна комнаты Элейн, я даже сумел убедить себя, что это запах масляной печи, стоящей возле бывшего угольного бункера, теперь служившего комнатой мисс Фрост. Открывая глаза, я почти ожидал оказаться лицом к лицу с мисс Фрост, но передо мной, крепко зажмурившись, лежала моя подруга Элейн Хедли.
Пока я представлял себе мисс Фрост, мне не приходило в голову, что и Элейн может дать волю воображению. Ничего удивительного, что имя, сорвавшееся с ее языка мне в рот, было «Киттредж!». (Элейн верно определила источник дизельного запаха; она догадалась, что это вернулся автобус спортивной команды, потому что, пока я представлял себе мисс Фрост, она воображала Киттреджа.)
Глаза Элейн широко распахнулись. Наверное, у меня был такой же виноватый вид, как и у нее. В моем члене бился пульс; и если я чувствовал эту пульсацию, то и Элейн не могла ее не заметить.
— Билли, у тебя сердце стучит, — сказала она.
— Это не сердце, — сообщил я.
— Еще как сердце — оно бьется у тебя в члене, — сказала Элейн. — Это у всех парней так?
— За всех не скажу, — ответил я. Но она уже отпустила мой член и откатилась от меня.
У спортзала припарковалось уже несколько автобусов, извергающих дизельные пары; свет кинопроектора все еще мерцал на баскетбольной площадке, а вопли и улюлюканье вернувшихся спортсменов гремели по всему двору — может, среди них и были борцы, а может, и нет.
Теперь Элейн лежала на кровати, почти касаясь лбом подоконника, поближе к потоку холодного воздуха из приоткрытого окна.
— Когда я целовала тебя и сжимала твой член, а ты трогал мою грудь, я представляла этого говнюка Киттреджа, — сказала Элейн.
— Я знаю, все нормально, — сказал я.
Я знал, какой она хороший и верный друг, но все равно не мог признаться, что сам я представлял себе мисс Фрост.