— Мой лифчик у тебя, да? — спросила Элейн.
— А что будет с уткой? — спросил я, но она не была настроена шутить.
— Билли, мой лифчик у тебя?
— Да, — сказал я. — Как-то само собой получилось.
— Ничего страшного, — сказала она. — Оставь себе.
Я не стал ей говорить, что Киттредж интересовался, спит ли она нагишом.
Потом Ричард с мамой вернулись домой, и я спросил, как им понравился фильм.
— Отвратительно, — сказала мама.
— Не знал, что ты такая ханжа, — сказал я.
— Полегче, Билл, — сказал Ричард.
— Я не ханжа! — ответила мама. Похоже, мои слова неожиданно ее расстроили. А я ведь просто пошутил. Всего лишь повторил то, что Элейн сказала Киттреджу.
— Золотко, я не знал, о чем будет фильм, — сказал Ричард. — Извини.
— Посмотри на себя! — сказала мне мама. — Весь измятый, как будто так в одежде и спал. Ричард, по-моему, тебе пора поговорить с Билли.
Мама ушла в спальню и закрыла дверь.
— О чем поговорить? — спросил я Ричарда.
— О том, чтобы ты был поосторожнее с Элейн, — сказал Ричард. — Она младше тебя, мы хотели убедиться, что ты о ней заботишься.
— Ты о резинках, что ли? — спросил я. — Если что, их можно купить только в Эзра-Фоллс, и этот мудак аптекарь не продает презервативы подросткам.
— Не надо говорить «мудак», Билл, — сказал Ричард. — По крайней мере при матери. Тебе нужны резинки? Я тебе куплю.
— Элейн ничто не угрожает, — сообщил я.
— Это случайно не Киттреджа я видел на выходе из Бэнкрофта, когда мы возвращались? — спросил Ричард.
— Откуда ж мне знать, — ответил я.
— Билл, у тебя сейчас… переломный возраст, — сказал Ричард. — Мы просто просим, чтобы ты был поосторожнее с Элейн.
— Я и так с ней осторожен, — ответил я.
— Лучше следи, чтобы Киттредж держался от нее подальше, — сказал Ричард.
— И каким же образом? — спросил я.
— Ну, Билл… — начал Ричард, и тут из спальни вышла мама. Помнится, я подумал, что Киттредж был бы разочарован — на ней была фланелевая пижама без всякого намека на эротику.
— Вы все еще о сексе, да? — спросила мама. Она явно злилась. — Я знаю, что вы это обсуждаете. Так вот, ничего смешного тут нет.
— Мы и не смеялись, Золотко, — попытался ответить Ричард, но она не дала ему договорить.
— Держи свой конец в штанах, Билли! — велела мне мама. — Поосторожнее с Элейн, и передай ей, чтобы опасалась Жака Киттреджа — пусть держит ухо востро! Таким, как Киттредж, мало просто соблазнить женщину — они хотят, чтобы женщины им подчинялись!
— Золотко, Золотко, успокойся, — уговаривал ее Ричард.
— А ты не думай, будто знаешь все на свете, — сказала мама.
— Я и не думаю, — стушевался Ричард.
— А я знаю таких, как Киттредж, — сказала мама; она обращалась ко мне, а не к Ричарду — и все же покраснела.
Я сообразил, что мама сердится на меня из-за того, что видит во мне что-то от моего женолюбивого отца — должно быть, я все больше походил на него. (Как будто я мог с этим что-то поделать!)
Я подумал о лифчике Элейн, ждущем меня под подушкой. «Скорее вопрос облачения, чем физических признаков», — ответил Ричард на вопрос о поле Ариэля. (Если уж этот маленький лифчик с поролоном не подходил на роль облачения, то не знаю, что могло бы подойти.)
— О чем был фильм? — спросил я Ричарда.
— Тебе этого знать не надо, — сказала мне мать. — Не смей ему рассказывать, Ричард.
— Извини, Билл, — покорно сказал Ричард.
— Спорим, ничего такого, чего не одобрил бы Шекспир, — сказал я Ричарду, продолжая при этом смотреть на маму. Но мама не встретилась со мной глазами; она вернулась в спальню и закрыла дверь.
Я не был честен с Элейн Хедли, моим единственным настоящим другом, но в этом я определенно пошел в мать; я не мог рассказать Ричарду о своей влюбленности в Киттреджа или признаться в любви мисс Фрост, но я точно знал, откуда взялся этот недостаток откровенности. (Разумеется, я унаследовал его от матери, но, быть может, не обошлось и без моего женолюбивого отца. Возможно — меня только что осенило — тут были замешаны гены обоих моих родителей.)
— Спокойной ночи, Ричард. Я тебя люблю, — сказал я своему отчиму. Он быстро поцеловал меня в лоб.
— Спокойной ночи, Билл. И я тебя люблю, — ответил Ричард. Он виновато улыбнулся мне. Я правда его любил, но одновременно мне приходилось бороться со своим разочарованием в нем.
Вдобавок я смертельно устал: очень утомительно быть семнадцатилетним и не знать, кто ты есть на самом деле; к тому же лифчик Элейн манил меня в постель.
Глава 5. Прощание с Эсмеральдой
Лишь после того, как весь твой мир перевернется с ног на голову, понимаешь, зачем вообще писать эпилоги — а тем более для чего понадобился пятый акт «Бури» и почему эпилог (который произносит Просперо) там тоже уместен. В тот день, когда я наивно раскритиковал финал «Бури», мой мир еще не успел перевернуться.
«Теперь власть чар моих пропала», — начинает эпилог Просперо, вроде бы невзначай и без задней мысли, совершенно в манере Киттреджа.
Зимой 1960 года мы с Элейн продолжали свой маскарад и теперь держались за руки даже на матчах Киттреджа, а Марта Хедли предприняла первые официальные попытки разобраться с возможным причинами моих проблем с произношением. Официальные — потому что теперь я записывался на занятия к миссис Хедли и приходил к ней в рабочий кабинет, в музыкальный корпус академии.
В свои семнадцать лет я еще ни разу не бывал у психиатра; если бы у меня и возникло вдруг желание пообщаться с герром доктором Грау, уверен, что мой нежно любимый отчим Ричард Эббот меня бы отговорил. Кроме того, старик Грау умер той же зимой, когда я начал занятия с миссис Хедли. Только следующей осенью академия нашла ему замену в лице более молодого (но не менее замшелого) психиатра.
Однако пока я занимался с Мартой Хедли, в психиатре не было нужды; миссис Хедли вместе со мной выискивала многочисленные трудные слова и стремилась докопаться до корней моего речевого расстройства — она и стала моим первым психиатром.
Поближе пообщавшись с миссис Хедли, я осознал причину своего влечения к ней. Марта Хедли была некрасива потому, что внешне напоминала мужчину; у нее был широкий рот с тонкими губами и крупные зубы. Подбородок у нее выдавался вперед, как у Киттреджа, зато шея была длинная и неожиданно женственная; как и у мисс Фрост, у нее были широкие плечи и большие руки. Волосы миссис Хедли были длиннее, чем у мисс Фрост, и она целомудренно собирала их в конский хвост. Ее плоская грудь неизменно напоминала мне о больших сосках Элейн и тех темных кружках — ареолах; мне представлялось, что у матери и дочери они одинаковые. Но, в отличие от Элейн, миссис Хедли прямо-таки излучала силу. И я начал понимать, насколько мне это нравится.
Когда к длинному списку моих проблемных слов прибавились «ареолы», Марта Хедли спросила:
— Твои затруднения связаны с тем, что обозначает это слово?
— Может быть, — ответил я. — К счастью, они редко всплывают в разговоре.
— Тогда как «библиотека», не говоря уж о «члене»… — начала Марта Хедли.
— Проблема больше со множественным числом, — напомнил я.
— Полагаю, с «членами» ты сталкиваешься нечасто — в смысле, с формой множественного числа, — сказала Марта Хедли.
— Не каждый день, — сказал я. Я имел в виду, что говорить про члены приходилось нечасто, а не то, что я не думал о них каждый день — это, конечно, была бы неправда. И вот — быть может, потому, что я не мог ничего рассказать ни Элейн, ни Ричарду Эбботу, ни дедушке Гарри, и тем более не осмеливался открыться мисс Фрост, — я поведал обо всем миссис Хедли. (Ну, почти обо всем.)
Начал я с влюбленности в Киттреджа.
— Как! И ты, и Элейн! — воскликнула миссис Хедли. (Элейн даже своей матери уже рассказала!)
Я сообщил миссис Хедли, что еще до того, как увидел Киттреджа, испытывал влечение к другим борцам и, разглядывая старые ежегодники в библиотеке академии, уделял особое внимание фотографиям борцовской команды, лишь мельком просматривая фотографии Клуба драмы. («Понятно», — сказала миссис Хедли.)
Я рассказал ей даже о моей постепенно угасающей влюбленности в Ричарда Эббота; пик ее пришелся на то время, когда он еще не был моим отчимом. («О боже — вот это, наверное, было неловко!» — воскликнула Марта Хедли.)
Но когда пришло время сознаться в любви к мисс Фрост, я остановился; из глаз у меня брызнули слезы.
— Билли, в чем дело? Мне ты можешь рассказать, — сказала миссис Хедли. Она взяла мои ладони в свои, крупные и сильные. Длинная шея была, вероятно, единственной ее привлекательной чертой; не имея возможности проверить, я мог лишь предполагать, что маленькая грудь Марты Хедли похожа на грудь Элейн.
В кабинете миссис Хедли не было ничего, кроме пианино с табуретом, старого диванчика (где мы всегда и сидели) и письменного стола, возле которого стоял стул с прямой спинкой. Вид из окна кабинета на третьем этаже не радовал глаз — корявые стволы двух старых кленов, немного снега на кленовых ветвях, небо с бело-серыми полосками облаков. Фотография мистера Хедли на письменном столе глаз тоже не особенно радовала.
Мистер Хедли — я даже забыл, как его по имени-то звали, если вообще знал, — поначалу казался неприспособленным к жизни в интернате. Впоследствии этот неопрятный мужчина с растущей клоками бородой развил бурную деятельность в кампусе Фейворит-Ривер, участвуя в обсуждениях войны во Вьетнаме (позднее переросших в протесты) с позиции учителя истории. По крайней мере, он стал более яркой личностью, чем в тот день, когда я изливал душу Марте Хедли, не сводя глаз с ее безупречной шеи.
— Билли, что бы ты мне ни рассказал, за пределы моего кабинета это не выйдет — клянусь тебе, — сказала миссис Хедли.
Где-то за стеной кто-то практиковался в игре на фортепьяно — получалось так себе; а может, это сразу двое учеников играли на двух инструментах.
— Я рассматриваю мамины каталоги белья, — сознался я миссис Хедли. — Я представляю вас, когда смотрю на моделей в тренировочных лифчиках. Я мастурбирую, — признался я — этот глагол, один из немногих, иногда доставлял мне трудности, но не в этот раз.