Моя овдовевшая квартирная хозяйка регулярно плакала; днем и ночью она шаркала по квартире в разлезающемся махровом халате. Разведенная дочка отличалась изрядной грудью и командирскими замашками; не ее вина, что она напоминала мне деспотичную тетю Мюриэл. Пятилетний Зигфрид смотрел на меня с демоническим прищуром; каждое утро на завтрак он съедал яйцо всмятку — вместе со скорлупой.
Впервые увидав, как он это проделывает, я тут же поспешил к себе в спальню и полез в англо-немецкий словарь. (Я не знал, как по-немецки «скорлупа».) Когда я сообщил матери Зигфрида, что ее пятилетний сын съел скорлупу, она пожала плечами и сказала, что, наверное, от нее пользы больше, чем от самого яйца. По утрам, когда я варил кофе и наблюдал, как малыш Зигфрид поедает яйцо всмятку вместе со скорлупой, разведенка обычно выходила на кухню в слишком большой для нее мужской пижаме — видимо, оставшейся от бывшего супруга. На пижаме всегда бывало чересчур много расстегнутых пуговиц, а у матери Зигфрида имелась прискорбная привычка то и дело почесываться.
У нашей общей ванной была одна забавная особенность: в двери был устроен глазок, скорее подходящий для входной двери гостиничного номера. Возможно, задумка была в том, чтобы, выходя из ванной — полуголым или обернутым в полотенце, — жилец мог проверить, чист ли горизонт (другими словами, нет ли кого там снаружи). Но зачем? Кому и для чего нужно разгуливать голышом по прихожей, даже если там никого нет?
Еще таинственнее было то, что цилиндр глазка в двери ванной можно было перевернуть и поставить наоборот. Мало того, я обнаружил, что переворачивают его частенько — таким образом можно было заглянуть в ванную из прихожей и просто-напросто увидеть, кто там внутри и что он делает!
Попробуйте-ка объяснить такое кому-нибудь на немецком — и сразу поймете, насколько хорошо или плохо вы знаете язык; но все это я умудрился каким-то образом рассказать Эсмеральде по-немецки на нашем первом свидании.
— Ни фига себе! — в какой-то момент рассказа воскликнула Эсмеральда по-английски. У нее была кожа цвета кофе с молоком и тончайшие, едва заметные усики над верхней губой. Волосы у нее были черные как смоль, и темно-карие глаза тоже казались почти черными. Ладони у нее были больше моих — она была и немного выше меня, — но грудь (к моему облегчению) была «нормальная» — что для меня означало «небольшая» в сравнении с ее крупным телом.
Ну ладно, все-таки скажу. Если мне трудно было решиться на секс с девушкой, то отчасти потому, что я обнаружил, что мне нравится анальный секс. (И еще как нравится!) Какая-то часть меня, несомненно, беспокоилась, каким же окажется вагинальное соитие.
Тем летом, когда мы были в Европе с Томом — и бедный Том чувствовал себя таким беззащитным и уязвимым, хотя я всего-то косился на девушек и женщин, — я раздраженно сказал ему: «Господи Иисусе, Том, ты что, не заметил, как мне нравится анальный секс? И как, по-твоему, я представляю себе вагинальный? Да это, наверное, как заниматься сексом с бальной залой!»
Конечно, слово «вагинальный» заставило бедного Тома тут же броситься в ванную — я слышал, как его тошнило. Но, хотя я просто пошутил, эта бальная зала засела у меня в голове. А вдруг вагинальный секс действительно такой и есть? И все же меня продолжало тянуть к крупным женщинам.
Наши далекие от идеала ситуации с жильем были не единственным препятствием, стоявшим между мной и Эсмеральдой. Мы уже успели побывать друг у друга в гостях.
— С перевернутым глазком в ванной я еще могу смириться, — сказала мне Эсмеральда. — Но от этого ребенка у меня мурашки по коже.
Она называла Зигфрида пожирателем скорлупы; однако по мере развития наших с Эсмеральдой отношений выяснилось, что пугал ее отнюдь не Зигфрид сам по себе.
Гораздо сильнее, чем перевернутый дверной глазок, Эсмеральду беспокоили дети как таковые. Она страшно боялась забеременеть: как и многие молодые женщины в то время, Эсмеральда мучилась сверхъестественным страхом перед беременностью — и у нее были на то причины.
Если бы Эсмеральда забеременела, это означало бы конец ее надеждам сделаться оперной певицей. «Я не готова стать сопрано-домохозяйкой», — говорила она. Оба мы знали, что в некоторых странах Европы аборты разрешены. (Впрочем, католическая Австрия к ним не относилась.) Но в большинстве стран сделать аборт было невозможно — или небезопасно и незаконно. К тому же мать Эсмеральды была итальянкой и католичкой до мозга костей; Эсмеральда испытывала бы опасения насчет аборта, даже если бы процедура была и доступна, и безопасна, и легальна.
— Нет такого презерватива, чтобы помешал мне залететь, — сообщила Эсмеральда. — Я плодовита в десять раз против обычного.
— Откуда ты знаешь? — спросил я.
— Просто знаю. Чувствую, и все тут, — ответила она.
— Вот оно что.
Мы целомудренно сидели рядышком на ее кровати; ее ужас перед беременностью встал передо мной непреодолимым препятствием. Решение относительно того, в чьей спальне мы можем попытаться заняться этим, было принято за нас; если мы собирались жить вместе, то нам оставалась только квартирка Эсмеральды. Оказалось, моя рыдающая вдова пожаловалась в Институт; меня обвинили в том, что я переворачиваю глазок в двери ванной! Das Institut принял мои уверения о невиновности в столь нездоровом поведении, но с квартиры пришлось съехать.
— Спорим, это пожиратель скорлупы, — сказала Эсмеральда. Я не стал спорить, но Зигфриду пришлось бы забраться на стул или табурет, чтобы дотянуться до этого дурацкого глазка. Лично я подозревал разведенку с расстегнутыми пуговицами.
Квартирная хозяйка Эсмеральды была только счастлива получить дополнительную арендную плату; вероятно, она и не рассчитывала, что квартирка Эсмеральды, с такой маленькой кухонькой, может вместить двоих, но мы с Эсмеральдой никогда не готовили — мы ели в кафе.
Эсмеральда сообщила, что хозяйкино расположение выросло с тех пор, как мы стали жить вместе; если старушка и не одобряла того, что Эсмеральда живет с парнем, дополнительная плата, видимо, смягчила ее недовольство. Даже сварливая собачка считала меня за своего.
Тем вечером, перед тем как мы с Эсмеральдой уселись на ее кровати, не касаясь друг друга, хозяйка ненадолго пригласила нас к себе в гостиную: она хотела показать нам, что они с собачкой смотрят американский фильм. Так что мы оба еще не отошли от культурного шока: нелегко оправиться от зрелища Гэри Купера, говорящего по-немецки.
— Как они только посмели продублировать «Ровно в полдень»! — повторял я как заведенный.
Бормотание телевизора окутывало нас. Текс Риттер пел «Не покидай меня».
— Ну хотя бы Текса Риттера не продублировали, — как раз говорила Эсмеральда, когда я — очень неуверенно — дотронулся до ее прекрасной груди. Она не отстранилась, но сказала: — Билли, тут такое дело…
(Я догадался, что она не впервые произносит эту речь; как я потом узнал, раньше все ее партнеры останавливались на этом моменте. Но не в этот раз.)
Я не замечал презерватив, пока она мне его не вручила — все еще в блестящей обертке из фольги.
— Тебе придется его надеть — даже если чертова штука порвется, так гигиеничнее.
— Ладно, — сказал я, принимая презерватив.
— Но дело в том — вот в чем главная проблема, Билли, — я могу только анально. Это единственный секс, который я могу позволить, — анальный, — повторила она, на этот раз пристыженным шепотом. — Я понимаю, тебе придется пойти на компромисс, но так уж обстоит дело. Или анал, или ничего, — сказала Эсмеральда.
— Вот оно что.
— Я не обижусь, если тебе такое не подходит, — сказала она.
Только бы не брякнуть лишнего, думал я. Ее предложение не было для меня никаким компромиссом — я просто обожал анальный секс. От предложения «анал или ничего», отпугнувшего других парней, я, напротив, испытал облегчение. Ужасающая встреча с бальной залой снова откладывалась! Но я понимал, что нужно быть осторожным — чтобы не выказать чрезмерный восторг.
Я почти не соврал, сказав: «Я чуть-чуть нервничаю, это мой первый раз». (Ну да, ну да — я не уточнил про первый раз с женщиной!)
Эсмеральда включила граммофон. Она поставила знаменитую запись шестьдесят первого года — «Лючию ди Ламмермур» Доницетти с Джоан Сазерленд, исполняющей партию обезумевшего сопрано. (Мне стало ясно, что этим вечером Эсмеральда не намерена работать над немецким произношением.) Доницетти, несомненно, был более романтичным фоном, нежели Текс Риттер.
И вот я взволнованно приступил к своему первому опыту с девушкой — компромиссу «анал или ничего», который для меня вовсе не был компромиссом. «Или ничего» оказалось тоже не совсем правдой; у нас было много орального секса. Я не имел ничего против орального секса, а Эсмеральда его просто обожала — по ее словам, он заставлял ее петь.
Так я свел знакомство с вагиной, с одним «но»; эпизод с бальной залой (или не бальной залой) пока откладывался — и я был готов, и даже счастлив, подождать. Мне, как человеку, который так долго относился к этому органу с трепетом, знакомство с вагиной показалось весьма увлекательным и приятным. Я действительно любил заниматься сексом с Эсмеральдой, и «ее» я тоже любил.
Случалось, после секса, забывая в полусне, что лежу рядом с женщиной, я тянулся к ее промежности — и тут же в удивлении отдергивал руку. (Я пытался дотянуться до члена Эсмеральды.)
— Бедный Билли, — говорила Эсмеральда, ложно толкуя мое мимолетное прикосновение. Она думала, что мне хочется оказаться внутри ее вагины, что я страдаю от того, что мне отказано в доступе к ней.
— Никакой я не бедный Билли — я счастливый Билли, я полностью удовлетворенный Билли, — всегда отвечал я.
— Ты держишься молодцом, — говорила на это Эсмеральда. Она и не представляла, как я счастлив, и когда я ее трогал — во сне или просто бессознательно, — она не догадывалась, что я тянусь к тому, чем она не обладала и по чему я, видимо, скучал.