Наконец занавес поднялся, и появились ведьмы. Когда на сцену вышли Макбет и Банко (которому вскоре предстояло стать призраком), я подумал, что Макбет староват и жирноват для мужа Эсмеральды (даже со скидкой на оперу).
Можете себе представить мое изумление, когда в следующей сцене первого акта «Vieni, t’affretta!» запела не Эсмеральда. И не Эсмеральда призвала слуг ада содействовать ей («Or tutti sorgete»). Нет, на сцене были Герда Мюле и ее полип. Вот, наверное, обалдели мои англоговорящие клиенты из «Цуфаль» — включая десятерых гинекологов и акушеров. Вероятно, они недоумевали: «Как это дородное сопрано может быть девушкой нашего молодого и симпатичного официанта?»
Пока леди Макбет мазала кровью спящих стражников, я начал воображать, что Эсмеральду убили за сценой — или с ней произошло еще что-нибудь ужасное.
К концу второго акта рыдала чуть ли не половина зала. Я не мог понять, что их так растрогало — то ли весть об убийстве Банко, то ли его призрак, сидящий за пиршественным столом? К тому моменту, как Макбет во второй раз увидел призрак Банко ближе к концу второго акта[4], во всей Венской опере, наверное, только я один был не в курсе, что президент Кеннеди убит. И только в антракте я выяснил, что произошло.
После антракта я остался, чтобы еще раз увидеть ведьм — и того жуткого окровавленного младенца, который говорит Макбету, что «никто из тех, кто женщиной рожден», не способен ему повредить. Я остался до середины четвертого акта, потому что хотел увидеть, как леди Макбет ходит во сне — как Герда Мюле и ее полип поют «Una macchia» (арию о крови, что до сих пор пятнает руки леди Макбет). Может, я думал, что Эсмеральда выйдет в зал и присоединится ко мне и другим студентам, как обычно, стоящим в конце зала Штаатсопер, — но к концу четвертого акта в зале было столько свободных мест, что большинство студентов смогли сесть.
Я не знал, что за кулисами беззвучно вещал телевизор и Эсмеральда была прикована к экрану; потом она говорила, что и без звука сразу поняла, что случилось с Джей-Эф-Кеем.
Я не стал ждать конца четвертого и последнего акта. Мне не нужно было видеть, как «Бирнамский лес пошел на Дунсинан», или слышать, как Макдуф сообщает Макбету подробности своего появления на свет. Я побежал по многолюдной Кернтнерштрассе к Вайбурггассе, мимо людей с мокрыми от слез лицами — и большинство из них даже не были американцами.
В «Цуфаль» все повара и официанты столпились на кухне у маленького черно-белого телевизора. Я увидел тот же беззвучный обзор событий в Далласе, который, вероятно, смотрела и Эсмеральда.
— Ты пришел раньше, а не позже, — заметил Карл. — Твоя девушка облажалась?
— Она не выступала — пела Герда Мюле, — сообщил я.
— Blöde kuh! — воскликнул Карл. — Тупая корова!
(Венские поклонники оперы, которым до смерти надоела Герда Мюле, начали именовать ее тупой коровой задолго до того, как Эсмеральда прозвала ее Полипом.)
— Наверное, Эсмеральда слишком расстроилась, чтобы выступать, — скорее всего, разрыдалась за кулисами, — сказал я Карлу. — Она фанатка Кеннеди.
— Значит, все-таки облажалась, — сказал Карл. — Не завидую — тебе теперь жить с последствиями.
Карл предупредил, что у нас уже появилась горстка англоговорящих клиентов — очевидно, из числа тех, кто не ходил в оперу.
— И новые акушеры с гинекологами, — презрительно заметил Карл. (Он считал, что в мире и так слишком много детей. «Перенаселение — проблема номер один», — не уставал повторять Карл.) — И еще за одним столиком голубые, — сообщил мне Карл. — Только что пришли и уже надрались. Эти точно гомики — вы ведь так их называете?
— Да, и так тоже называем, — сказал я одноглазому метрдотелю.
Гинекологический стол определить было нетрудно — за ним сидело двенадцать человек, восемь мужчин и четыре женщины, все врачи. В свете только что случившегося убийства президента Кеннеди я решил, что рассказ о сцене с кесаревым сечением в «Макбете» будет не лучшим началом разговора.
Что до столика голубых — или гомиков, как назвал их Карл, — там сидели четверо мужчин, все уже пьяные. Одним из них был знаменитый американский поэт и преподаватель Института Лоуренс Аптон.
— Я и не знал, что ты здесь работаешь, юный прозаик, — сказал Ларри. — Ты ведь Билл, да?
— Точно, — ответил я.
— Господи, Билл, на тебе лица нет. Это из-за Кеннеди или еще что-то случилось?
— Я сегодня ходил на «Макбета», — начал я.
— А, я слышал, что сегодня поет дублерша — вот и пропустил представление, — прервал меня Ларри.
— Да, должна была петь дублерша, — сказал я. — Но она американка, и, должно быть, она слишком расстроилась из-за Кеннеди. Она не вышла — пела Герда Мюле, как обычно.
— Герда великолепная певица, — сказал Ларри. — Наверное, было восхитительно.
— Как по мне, не особенно, — сказал я. — Дублерша — моя девушка, я надеялся увидеть ее в роли леди Макбет. Я слышал, как она поет во сне, — сообщил я компании пьяных геев. — Ее зовут Эсмеральда Солер, — сказал я гомикам. — Может быть, однажды вы все услышите это имя.
— Так у тебя есть девушка, — протянул Ларри с тем же насмешливым недоверием, каким он встречал потом все мои заявления, что я актив.
— Эсмеральда Солер, — повторил я. — Видимо, она была слишком расстроена, чтобы петь.
— Бедняжка, — сказал Ларри. — Не думаю, чтобы дублершам выпадало такое уж изобилие шансов.
— Вряд ли, — сказал я.
— Я все еще думаю над твоей идеей писательского курса, — сообщил Ларри. — Я не исключаю такой возможности, Билл.
Карл сказал, что не завидует мне, ведь после того, как Эсмеральда не спела партию леди Макбет, мне придется «жить с последствиями». Но пока я глядел на Лоуренса Аптона и его голубых дружков, мне неожиданно пришли в голову и другие, не особенно приятные последствия жизни с Эсмеральдой.
После того пятничного «Макбета» Верди немногие англоязычные любители оперы явились в «Цуфаль». Думаю, убийство Кеннеди лишило аппетита большую часть моих соотечественников, которые оказались в тот момент в Вене. Гинекологический стол пребывал в унынии; они ушли рано. Только Ларри и гомики засиделись допоздна.
Карл велел мне идти домой.
— Иди отыщи свою девушку — наверное, ей сейчас нелегко, — сказал одноглазый метрдотель. Но я подозревал, что Эсмеральда или осталась с коллегами по опере, или уже вернулась в нашу маленькую квартирку на Швиндгассе. Эсмеральда знала, где я работаю; если бы она хотела меня видеть, она бы меня уже нашла.
— Гомики и не думают уходить — они решили тут и помереть, — продолжал Карл. — Кажется, ты знаком с тем красавчиком — который трещит без остановки.
Я рассказал, кто такой Лоуренс Аптон, и объяснил, что он преподает в Институте, но я у него не учусь.
— Иди домой к девушке, Билл, — повторил Карл.
Но я содрогнулся при мысли о том, чтобы смотреть уже начавшие повторяться репортажи об убийстве Кеннеди по телевизору в хозяйской гостиной; мысли о сварливой собачке удерживали меня в «Цуфаль», где я мог поглядывать на экран маленького черно-белого кухонного телевизора.
— Это смерть американской культуры, — объяснял Ларри трем другим гомикам. — Не могу сказать, чтобы в Соединенных Штатах существовала такая уж книжная культура, но Кеннеди давал нам хоть какую-то надежду в этом отношении. Чего стоит Фрост со своим стихотворением на инаугурации. Неплохой выбор; у Кеннеди по крайней мере был вкус. И сколько теперь пройдет времени, прежде чем у нас появится еще один президент, обладающий хоть каким-то вкусом?
Ну да, понимаю — я представил вам Ларри не с самой приятной стороны. Но этим он и был удивителен: он говорил правду, не принимая во внимания «чувства» окружающих в эту минуту.
Слова Ларри могли бы вызвать у кого-то новый приступ скорби по убитому президенту — или, напротив, заставить слушателя ощутить себя жертвой кораблекрушения на чуждом берегу, омываемом волнами патриотизма. Ларри было все равно; если он считал что-то истиной, он заявлял это вслух. Но меня прямота Ларри не отталкивала.
Однако где-то на середине речи Ларри в ресторан вошла Эсмеральда. Она говорила мне, что не может есть перед выступлением, так что, очевидно, она еще не ела — зато успела выпить белого вина — не лучшая мысль, на пустой-то желудок. Сначала Эсмеральда села у барной стойки, заливаясь слезами; Карл быстро препроводил ее на кухню и усадил на табурет перед телевизором. Карл налил ей бокал белого, а потом сообщил мне, что она на кухне; я не заметил Эсмеральду у бара, потому что в тот момент открывал еще одну бутылку красного для компании Ларри.
— Твоя девушка пришла — отведи ее лучше домой, — сказал мне Карл. — Она на кухне.
Ларри неплохо владел немецким; он понял, что сказал мне Карл.
— Билл, это твоя дублерша сопрано? — спросил Ларри. — Веди ее к нам, мы ее развеселим! — предложил он. (В этом я весьма сомневался; я был уверен, что разговор о гибели американской культуры не развеселит Эсмеральду.)
Так Ларри все-таки увидел Эсмеральду — когда мы с ней шли к выходу из ресторана.
— Оставь гомиков мне, — сказал Карл. — Я разделю с тобой чаевые. Отведи девушку домой, Билл.
— Меня, кажется, вырвет, если я буду и дальше смотреть телевизор, — сказала мне Эсмеральда на ресторанной кухне. Она слегка покачивалась на табурете. Было ясно, что ее, скорее всего, в любом случае вырвет — из-за белого вина. Нам предстояло пройти пешком всю Рингштрассе до самой Швиндгассе — со стороны мы, вероятно, будем смотреться несуразно, но я надеялся, что прогулка пойдет ей на пользу.
— Необыкновенно хорошенькая леди Макбет, — услышал я слова Ларри, когда выводил Эсмеральду из ресторана. — Я все еще раздумываю насчет того курса, юный прозаик! — крикнул Ларри нам вслед.
— Кажется, меня все-таки вырвет, — как раз говорила мне Эсмеральда.
Было уже поздно, когда мы добрались до Швиндгассе. Эсмеральду вырвало посреди Карлсплац, но, дойдя до квартиры, она сказала, что чувствует себя получше. Хозяйка и ее сварливая собачка уже легли спать; свет в гостиной не горел, и телевизор был выключен — а может, все они, вместе с телевизором, были так же мертвы, как Джей-Эф-Кей.