Я стал Себастьяном — близнецом Виолы.
— Лучше не придумаешь, — снисходительно сказал нам Киттредж. — Всем известно, что вы и так все равно что брат и сестра.
(Тогда я не придал этому значения; видимо, Элейн проговорилась Киттреджу, что мы не привлекаем друг друга в том самом смысле.)
Признаюсь, моя голова была занята другим; Мюриэл в роли Оливии сперва теряет голову от Элейн (переодетой в Цезарио), а потом влюбляется в Себастьяна, то есть в меня — вот где вышло испытание той самой намеренной приостановки неверия. Я, со своей стороны, понял, что не могу даже представить, как можно влюбиться в Мюриэл, — и потому сосредоточил внимание исключительно на ее бюсте. Так что этот Себастьян ни разу не взглянул этой Оливии в глаза — даже восклицая: «И если сплю, пусть вечно длится сон!» И когда властная Оливия, идеальный персонаж для Мюриэл, требовала в ответ: «Доверься мне во всем!» — Себастьян, то есть я, уставясь прямо на грудь Мюриэл, будто специально расположенную прямо на уровне моих глаз, со всем пылом влюбленного отвечал ей: «Да, я готов».
— Билл, ты, главное, не забывай, — сказал мне дедушка Гарри, — что «Двенадцатая ночь» — это, ясен пень, комедия.
Когда я стал чуточку повыше и постарше, Мюриэл начала возражать против того, чтобы я пялился на ее грудь. Но следующая пьеса уже не была комедией, и к тому же я только сейчас понимаю, что когда мы играли Оливию и Себастьяна в «Двенадцатой ночи», Мюриэл, вероятно, попросту не видела, что я смотрю на ее грудь, из-за этой самой груди. (При моем тогдашнем росте бюст Мюриэл как раз загораживал ей обзор.)
Муж тети Мюриэл, мой милый дядя Боб, отлично понимал всю комичность «Двенадцатой ночи». Пристрастие Боба к выпивке было тяжким бременем тети Мюриэл, а Ричард, словно в насмешку, выбрал дядю Боба на роль сэра Тоби Белча, родственника Оливии и — в самых ярких эпизодах — пьянчугу и дебошира. Но почти все мальчишки в академии обожали Боба не меньше моего — в конце концов, он заведовал приемом в академию и был не слишком-то строг. Боб не придавал особого значения тому, что симпатичен ученикам. («Ну конечно, я им по душе, Билли. Это же я первым встретил их на собеседовании и зачислил в академию!»)
Боб был еще и тренером по сквошу и теннису — отсюда и вечные мячики для сквоша. Корты для сквоша располагались в сыром подвале под спортзалом. Если на корте попахивало пивом, мальчишки перешучивались, что это тренер Боб, видать, успел сыграть матч-другой — вместе с потом испаряя следы вчерашних возлияний.
Тетя Мюриэл и бабушка Виктория в один голос жаловались дедушке Гарри, что роль сэра Тоби «поощряет» пьянство Боба. Они обвиняли Ричарда в «несерьезном отношении» к страданиям несчастной тети Мюриэл, причиной коих были загулы Боба. Но, хотя обе они пеняли на Ричарда дедушке Гарри, ни одна из них не высказала ни слова недовольства самому Ричарду.
В конце концов, Ричард появился «буквально в последний момент» (еще одно избитое выражение бабушки Виктории), чтобы спасти мою «травмированную» мать; будто никто другой с этой задачей не справился бы. Бабушка Виктория и тетя Мюриэл сложили с себя заботу о маме, поскольку объявился Ричард и пересадил ее к себе на шею.
По крайней мере, у меня сложилось именно такое впечатление — Ричард был для них непогрешим, но, случись ему проштрафиться (по мнению тети и бабушки), они многословно жаловались дедушке Гарри, будто он мог как-то повлиять на Ричарда. Мы с кузиной Джерри успели всякого наслушаться: если Ричарда и мамы не было поблизости, моя ворчливая бабушка и любопытная тетя неустанно перемывали им косточки. У меня сложилось ощущение, что они будут называть эту пару «молодыми», пусть и в шутку, даже спустя двадцать лет брака! С возрастом я понял, что все они — не только тетя и бабушка, но и дедушка Гарри, и Ричард — обращались с моей матерью как с капризным ребенком. (Все ходили вокруг нее на цыпочках, словно она была несмышленым младенцем, способным по неосторожности навредить себе.)
Дедушка Гарри никогда не критиковал Ричарда Эббота; может, Гарри и соглашался в душе, что Ричард спас маму, но, по-моему, у дедушки хватало ума, чтобы понимать: в первую очередь Ричард спас ее от бабушки Виктории и тети Мюриэл — а не от гипотетического негодяя, который мог бы объявиться и вскружить голову моей «легко соблазнимой» матери.
Однако, если вернуться к той несчастливой постановке «Двенадцатой ночи», даже у дедушки Гарри имелись вопросы к подбору актеров. Ричард дал ему роль Марии, камеристки Оливии. Мы с дедушкой оба считали, что Мария должна быть моложе, но главной трудностью для Гарри стало то, что по сюжету Мария выходит замуж за сэра Тоби Белча.
— Поверить не могу, что мне придется обручиться с собственным зятем, и вдобавок он настолько моложе меня, — посетовал однажды воскресным вечером дедушка Гарри, когда я ужинал у них с бабушкой.
— Ты лучше не забывай, что «Двенадцатая ночь», ясен пень, комедия, — напомнил я.
— Да, пожалуй, хорошо, что все это только на сцене, — сказал Гарри.
— Ты со своим «только на сцене»! — рявкнула бабушка Виктория. — Мне иногда кажется, Гарольд, что ты малость не в своем уме.
— Терпимее, Вики, терпимее, — нараспев ответил дедушка Гарри и подмигнул мне.
Наверное, потому я и решился рассказать ему то, что уже рассказал миссис Хедли, — о моей слабеющей влюбленности в Ричарда, о моем растущем влечении к Киттреджу и даже о мастурбации на такую неправдоподобную фантазию, как Марта Хедли в тренировочном лифчике, — но (нет, все еще нет) не о тайной любви к мисс Фрост.
— Билл, ты очень славный мальчик — ну то есть ты испытываешь чувства к другим и изо всех сил стараешься не задеть их чувства. Это похвально, весьма похвально, — сказал дедушка Гарри. — Но будь осторожен и не давай задеть собственные чувства. В одних безопаснее влюбляться, чем в других.
— Ты хочешь сказать, чем в парней? — спросил я.
— Чем в некоторых парней. Да. Чтобы без опаски открыть свое сердце, тебе нужен особенный парень. Кое-кто может причинить тебе боль, — сказал дедушка Гарри.
— Киттредж, например, — предположил я.
— Да, так мне кажется. Да, — сказал Гарри и вздохнул. — Может, не здесь, не в этой школе и не сейчас. Может, этой тяге к парням или мужчинам придется подождать своего часа.
— Но когда и где наступит этот час? — спросил я.
— Ну как… — начал дедушка Гарри и умолк. — Кажется, мисс Фрост очень удачно подбирает тебе книги, — снова заговорил он. — Готов поспорить, она может тебе посоветовать, что почитать — я имею в виду, про тягу к парням и мужчинам и про то, где и когда можно давать ей волю. Сразу скажу, сам я ничего такого не читал, но знаю, что такие книги есть. Может быть, мисс Фрост знает про них побольше моего.
Я едва не выпалил, что мисс Фрост тоже относится к моим странным влюбленностям, но что-то меня удержало; быть может, то, что эта влюбленность была самой сильной из всех.
— Но как мне подступиться с этим к мисс Фрост? — спросил я. — С чего мне начать — ну, перед тем как спрашивать, что почитать на эту тему?
— Просто расскажи мисс Фрост все то же, что и мне, — ответил дедушка Гарри. — Есть у меня ощущение, что она отнесется к твоему рассказу сочувственно.
Он обнял меня и поцеловал в лоб — на его лице читались и любовь, и беспокойство за меня. Внезапно я увидел его таким, каким часто видел на сцене — где он почти всегда был женщиной. Слово «сочувственно» вызвало у меня в памяти давнее воспоминание; может, я все это выдумал, но если бы пришлось биться об заклад, я сказал бы, что это все-таки воспоминание.
Не могу сказать, сколько мне тогда было лет — самое большее десять или одиннадцать. Это было задолго до появления Ричарда Эббота; я еще носил фамилию Дин, а моя мать была одинока. Но Мэри Маршалл Дин уже давно работала суфлером «Актеров Ферст-Систер», а я, несмотря на юный возраст, давно уже стал своим за кулисами. Мне позволялось ходить повсюду — при условии, что я не мешал актерам и не шумел. («Ты тут не для того, чтобы говорить, Билли, — сказала как-то мама, — а чтобы слушать и смотреть».)
Кажется, какой-то английский поэт — может, Оден? — сказал, что прежде чем что-то написать, нужно что-то заметить. (Признаюсь, сам я это услышал от Лоуренса Аптона; я предполагаю, что это слова Одена, потому что Ларри был большим его поклонником.)
На самом деле неважно, кто это сказал, — это и так очевидная истина. Прежде чем что-то написать, нужно что-то заметить. За кулисами нашего маленького любительского театра я как раз и занимался тем, что замечал. И едва ли не первым делом я заметил, что далеко не все считают дедушкино исполнение женских ролей в постановках «Актеров Ферст-Систер» забавным или достойным восхищения.
Мне нравилось сидеть за кулисами — просто слушать и смотреть. Мне нравилось, как спектакль обретает форму — например, когда актеры начинали читать свои роли наизусть и моей матери приходилось приниматься за работу. Потом наступал волшебный момент, когда даже актеры-любители полностью входили в роль; сколько бы репетиций я ни посещал, я помню эту мимолетную иллюзию, когда игра вдруг становится жизнью. И однако на репетиции в костюмах я всегда видел или слышал что-то совершенно новое. И наконец, в вечер премьеры меня ждало новое переживание — я впервые смотрел представление вместе с публикой.
Помню, что даже ребенком я всегда нервничал перед премьерой не меньше самих актеров. С моего укромного местечка за кулисами у меня был довольно неплохой (хотя и частичный) обзор сцены. Но еще лучше оттуда было видно зрителей — пусть только на двух-трех первых рядах. (В зависимости от того, где садилась мама, я смотрел на эти первые ряды слева или справа.)
Я видел лица зрителей вполоборота, но они-то смотрели на сцену, а не на меня. По правде сказать, это было вроде подглядывания — мне казалось, что я шпионю за зрителями или, точнее, за одной маленькой группой. В зале было темно, но на первые ряды падал свет со сцены; конечно, по ходу пьесы освещение менялось, но выражения лиц мне удавалось разглядеть почти всегда.