— Потеря здравого рассудка тоже, — сказала ему Элейн, но это замечание Делакорт пропустил мимо ушей.
— Почему бы Делакорту просто не перейти в следующую категорию? — спросил я Киттреджа.
— Потому что тогда из него отбивную сделают, — ответил Киттредж.
— Понятно.
Два оставшихся борца были назначены капитанами кораблей. Один из капитанов не особо важен — это капитан потерпевшего крушение корабля, друг Виолы. Не помню, как звали того борца, который его играл. А вот второй капитан — это Антонио, друг Себастьяна. Я боялся, что Ричард возьмет на эту роль Киттреджа, поскольку Антонио положено быть храбрым и бесшабашным. К тому же Антонио и Себастьяна связывает такая пылкая дружба, что я тревожился, куда это может завести — если роль Антонио достанется Киттреджу.
Но Ричард то ли почувствовал мою тревогу, то ли понял, что ставить Киттреджа на эту роль нерачительно. Скорее всего, Ричард с самого начала приберегал для Киттреджа роль получше.
Борец, которого Ричард выбрал на роль Антонио, был симпатичный парень по имени Уилок; ему удалось в полной мере передать неустрашимость удалого капитана.
— Это почти единственное, что может передать Уилок, — поделился со мной Киттредж. Оказывается, Киттредж смотрел свысока и на товарищей по команде; до того я думал, что он презирает только таких, как я и Элейн. Но теперь стало ясно, что я недооценил Киттреджа: он презирал вообще всех.
Ричард дал ему роль Фесте — лукавого и порой жестокого шута. Как и другие шекспировские шуты, Фесте умен и дерзок. (Известно, что шуты у Шекспира зачастую мудрее, чем высокородные господа; шут в «Двенадцатой ночи» — как раз из таких умных дураков.) В большинстве постановок этой пьесы, что мне довелось видеть, Фесте срывает львиную долю аплодисментов. В конце той зимы 1960 года Киттредж сорвал не только аплодисменты.
Я должен был догадаться, увидев тем вечером синий огонек в окне спальни Элейн, что этот свет и в самом деле служил маяком — как окрестил его Киттредж. Он оказался прав: ночник с синим абажуром светил для него.
Когда-то я воображал, будто синий свет в окне Элейн был последним, что смутно видел, замерзая, старик Грау. (Пожалуй, это я притянул за уши. Ведь доктор Грау ударился головой и лежал в сугробе без сознания. Скорее всего, никакого света старик Грау не видел, даже смутно.)
Но что увидел в этом синем свете Киттредж — что в этом маяке придало ему уверенности? «Я сама его поощряла, Билли», — скажет мне потом Элейн; но тогда-то она молчала; я понятия не имел, что она с ним трахается.
И все это время мой замечательный отчим Ричард Эббот таскал презервативы мне!
— Просто на всякий случай, — говорил Ричард, преподнося мне очередную упаковку. Мне они были ни к чему, но я с гордостью их хранил, а если когда и распечатывал, то только чтобы помастурбировать.
Конечно, надо было мне поделиться хотя бы дюжиной презервативов с Элейн. Я бы даже набрался храбрости всучить весь свой запас Киттреджу — если бы я только знал!
Элейн ничего мне не сказала, когда узнала о своей беременности. Уже наступил весенний семестр, и «Двенадцатой ночи» оставалось всего несколько недель до премьеры; мы уже некоторое время репетировали без текста, и получалось все лучше и лучше. Каждый раз мы просто валились от хохота, когда дядя Боб (сэр Тоби Белч) возмущался: «Или ты думаешь, что если ты добродетелен, так уже не должно быть ни пирожков, ни пива?»
У Киттреджа был сильный голос — он оказался весьма неплохим певцом. Фесте поет сэру Тоби и сэру Эндрю Эгьючику «Где ты, милая, блуждаешь?» — такую красивую, но такую печальную песенку. Она еще заканчивается словами «Юность — рвущийся товар». Слушать эту песню в столь безупречном исполнении было бы совсем тяжело, если бы не легкая насмешка в голосе — ее можно было приписать и Фесте, и самому Киттреджу. (Когда я узнал, что Элейн беременна, я вспомнил еще одну строчку из этой песни: «Все пути приводят к встрече».)
Ясно, что «встречи» Элейн и Киттреджа проходили в спальне Элейн на пятом этаже общежития. Супруги Хедли по-прежнему ездили смотреть кино в Эзра-Фоллс с Ричардом и моей мамой. Я помню, что некоторые фильмы были с субтитрами, но без эротики. В том году в Вермонте крутили фильм Жака Тати — «Мой дядюшка» или, может, «Каникулы господина Юло»? — и я тоже поехал в Эзра-Фоллс.
Элейн не хотела ехать; она осталась дома.
— Да там не про секс, Элейн, — уверяла ее моя мама. — Он французский, но это комедия — очень легкий фильм.
— Не хочется мне легкого — и комедии не хочется, — сказала тогда Элейн. Ее уже тошнило на репетициях «Двенадцатой ночи», но никто не догадывался, что у нее токсикоз.
Может, тогда-то Элейн и сказала Киттреджу, что залетела, — когда я сидел вместе с ее и моими родителями в кинотеатре в Эзра-Фоллс.
В конце концов Элейн созналась своей маме; затем, видимо, кто-то из супругов Хедли рассказал Ричарду и моей матери. Как-то вечером я лежал в постели — разумеется, в лифчике Элейн, — и тут мама ворвалась ко мне в спальню.
— Не надо, Золотко, не переживай так, — послышался голос Ричарда, но мама уже включила свет.
Я сел в постели, придерживая лифчик Элейн, будто прикрывал несуществующую грудь.
— Посмотри только на себя! — закричала моя мать. — Элейн беременна!
— Это не я, — сказал я; она залепила мне пощечину.
— Конечно, не ты, Билли! Я знаю, что это не ты! — крикнула мама. — Но почему не ты, почему это был не ты?! — Она выскочила из моей комнаты, рыдая, и ко мне вошел Ричард.
— Это, наверно, Киттредж, — сказал я Ричарду.
— Ну разумеется, это Киттредж, — сказал Ричард. Он присел на край моей кровати, изо всех сил стараясь не замечать лифчика. — Придется тебе простить маму — видишь, как она расстроилась, — сказал он.
Я не ответил. Я думал о том, что сказала мне миссис Хедли, — о «некоторых вопросах сексуальности», которые расстраивают мою мать. («Билли, дело в том, что она кое-что от тебя скрывает», — сказала Марта Хедли.)
— Видимо, Элейн придется на время уехать, — сказал Ричард.
— Но куда уехать? — спросил я, но Ричард то ли сам не знал, то ли не хотел мне говорить; он только помотал головой.
— Билл, прости, пожалуйста… прости за все, — сказал Ричард.
Вот тогда-то я и понял, что больше не влюблен в Ричарда — ни капельки. Нет, я любил Ричарда Эббота — и до сих пор люблю, — но тем вечером я в нем разочаровался. У него обнаружилось слабое место — он позволял моей матери собой помыкать. Мне стало ясно: что бы ни скрывала от меня мама, Ричард тоже будет об этом молчать.
Такое случается у многих подростков — наступает момент, когда тебя переполняют обида и недоверие к тем взрослым, которым ты некогда верил безоговорочно. С кем-то это происходит раньше, но мне только-только стукнуло восемнадцать, когда я попросту отгородился от мамы и Ричарда. Да, я стал больше доверять дедушке Гарри, я все еще любил дядю Боба. Но Ричард и мама отныне переместились в ту же категорию, что и бабушка Виктория с тетей Мюриэл. Тетю и бабушку я старался игнорировать из-за вечных придирок и язвительных замечаний. От Ричарда и мамы я отдалился из-за их скрытности.
Тем временем супруги Хедли постепенно спровадили Элейн подальше от Ферст-Систер. Могу лишь догадываться, как и о чем договорилась с ними миссис Киттредж — сделки между взрослыми редко объясняют детям, — но мистер и миссис Хедли разрешили ей отвезти Элейн в Европу. Не сомневаюсь, что Элейн сама хотела сделать аборт. Марта Хедли и мистер Хедли, видимо, согласились, что это лучший выход. Миссис Киттредж, конечно, добивалась именно этого. Вероятно, будучи француженкой, она была в курсе, где в Европе можно сделать аборт; а будучи матерью Киттреджа, она наверняка не в первый раз имела дело с незапланированной беременностью.
Уж такому, как Киттредж, не впервой случайно обрюхатить девчонку, — думал я. Возможностей у него было предостаточно. Но я предполагал, что и самой миссис Киттредж приходилось выбираться из передряг, когда она была помоложе. Трудно объяснить, с чего я это взял. Как-то раз я стал свидетелем разговора на репетиции «Двенадцатой ночи»; я случайно проходил мимо и услышал спор Киттреджа и Делакорта — того самого, что полоскал рот из стаканчика. Мне показалось, что Делакорт нервничает, но ничего удивительного в этом не было — Киттреджа боялись все.
— …Нет, я не то имел в виду — я просто сказал, что из всех матерей, которых я встречал, она самая красивая. Твоя мама выглядит лучше всех — вот и все, что я сказал, — взволнованно говорил Делакорт; он отхлебнул из стаканчика и сплюнул.
— Если она вообще чья-то мать, ты это хотел сказать, — сказал Киттредж. — Выглядит она не очень-то по-матерински, а? Выглядит она так, как будто напрашивается на неприятности, — вот как она выглядит.
— Я не говорил, как именно она выглядит, — настаивал Делакорт. — Я просто сказал, что она очень красивая. Она самая красивая из всех мам!
— Может, она не похожа на мать, потому что никакая она не мать, — сказал Киттредж. Делакорт испуганно молчал; он крепко стиснул свои стаканчики и снова прополоскал рот.
На мысль о том, что миссис Киттредж, должно быть, приходилось выбираться из передряг, меня навел сам Киттредж; это ведь он сказал: «Выглядит она так, как будто напрашивается на неприятности».
Вполне вероятно, что миссис Киттредж помогла Элейн не просто так; возможно, сделка, которую она заключила с семьей Хедли, позволила Киттреджу остаться в школе. «Аморальное поведение» было официальным основанием для исключения из академии Фейворит-Ривер. Обрюхатить дочь преподавателя — не забудьте, Элейн еще не было восемнадцати, по закону она считалась несовершеннолетней, — на мой взгляд, такой поступок безусловно попадал в категорию низменного и развращенного поведения, однако Киттреджа не исключили.
— Ты поедешь с матерью Киттреджа — вдвоем? — спросил я Элейн.
— Конечно, вдвоем — кто там еще нужен? — ответила она.
— Но куда именно в Европу? — спросил я.