Элейн пожала плечами; ее все еще тошнило, хотя уже не так часто.
— Какая разница, Билли? Жаклин знает куда.
— Ты зовешь ее Жаклин?
— Она попросила называть ее Жаклин, а не миссис Киттредж.
— Вот как.
Ричард взял на роль Виолы Лору Гордон; Лора в этом году должна была окончить школу в Эзра-Фоллс. Если верить моей кузине Джерри, Лора уже «давала» — сам я по ней ничего такого не заметил, но Джерри, похоже, в подобных делах разбиралась. (Она наконец вырвалась на волю из средней школы Эзра-Фоллс и теперь училась в колледже.)
Если Лора Гордон была слишком фигуристой для Хедвиг в «Дикой утке», то на Виолу, которая должна была притворяться мужчиной, она уж точно не подходила. (Лору пришлось перетянуть эластичными бинтами, и все равно полностью расплющить ее грудь не удалось.) Но Ричард знал, что Лора может быстро выучить роль; и несмотря на то, что на мою сестру-близняшку она нисколько не походила, Виола из нее получилась неплохая. Шоу продолжалось, хотя Элейн пропустила представления; она задержалась в Европе, и мне оставалось лишь догадываться, что она, должно быть, восстанавливается после операции.
«Двенадцатая ночь» завершается песней шута. Фесте остается на сцене один. «Тут как раз и ветер и дождь», — четырежды повторяет припев Киттредж.
— Бедняжка, — сказал мне Киттредж об Элейн. — Так не повезло — это ведь был ее первый раз и все такое.
И в который раз я не нашелся с ответом.
Если немецкий и стал даваться Киттреджу лучше или хуже, чем раньше, я этого не замечал. Я не видел маминого лица, когда она смотрела на своего отца в роли Марии. Я так переживал за Элейн, что позабыл о своем намерении проследить за суфлером.
Помните, я говорил, что мистер и миссис Хедли спровадили Элейн постепенно? Так вот, та поездка Элейн в Европу — не говоря уж об очевидной ее причине — стала только началом.
Элейн нужно было окончить школу, и супруги Хедли решили, что общежитие мужского интерната — не самое подходящее для этого место. Они отправили ее в женский интернат, но только по осени. Весенний семестр 1960 года Элейн не засчитали, и ей предстояло снова пойти в десятый класс.
Официально было объявлено, что у Элейн случился «нервный срыв», но в таком маленьком городке, как Ферст-Систер, Вермонт, все понимают, что к чему, если старшеклассница вдруг бросает школу. В академии тоже были в курсе, что произошло с Элейн. Даже Аткинс догадался. Я встретил его после очередного занятия с миссис Хедли в музыкальном корпусе академии, вскоре после того, как Элейн и миссис Киттредж отплыли в Европу. Миссис Хедли была сражена тем, с какой легкостью мне дается слово «аборт»; она отпустила меня на двадцать минут раньше, и на площадке между первым и вторым этажом я столкнулся с Аткинсом. Время для его визита к миссис Хедли еще не подошло, но ему не под силу было сказать это вслух. Вместо этого он спросил:
— Что еще за срыв такой? С чего бы у Элейн сдали нервы?
— Думаю, ты и без меня знаешь, — сказал я. Встревоженное лицо Аткинса напоминало мордочку зверька, но зато у него были ярко-голубые глаза и гладкая, как у девушки, кожа. Как и я, он учился в предпоследнем классе, но выглядел младше своих лет — он еще даже не начал бриться.
— Она беременна, да? От Киттреджа, да? Все так говорят, а он и не отрицает, — сказал Аткинс. — Элейн была такая хорошая, правда — по крайней мере, мне она всегда говорила что-нибудь милое, — прибавил он.
— Элейн и есть хорошая, — сказал я.
— Но при чем тут мать Киттреджа? Ты же видел его мать? Она вообще не похожа на мать. А похожа она на кинозвезду из старых фильмов, знаешь, потом еще оказывается, что она ведьма или дракон! — заявил Аткинс.
— Не понимаю, о чем ты, — сказал я.
— Женщина, которая когда-то была такой красавицей, никогда не смирится с тем, как… — Аткинс замолчал.
— Как уходит время? — догадался я.
— Да! — воскликнул он. — Такие, как миссис Киттредж, просто ненавидят юных девушек. Это сам Киттредж сказал, — добавил Аткинс. — Его отец бросил его маму ради женщины помоложе — не красивее, а просто моложе.
— Вот как.
— Не представляю, каково это — путешествовать с матерью Киттреджа! — воскликнул Аткинс. — У Элейн будет отдельная комната? — спросил он.
— Не знаю, — сказал я. Я как-то не задумывался о том, что Элейн может жить в одной комнате с миссис Киттредж; одна мысль об этом вызвала у меня мурашки. А что, если она не мать Киттреджу, да и вообще никому? Но нет, она просто обязана быть матерью Киттреджа; эти двое никак не могут не быть в родстве.
Аткинс протиснулся мимо меня и начал подниматься по лестнице. Я спустился еще на пару ступенек; мне казалось, что разговор окончен. Неожиданно Аткинс сказал:
— Не все здесь понимают таких, как мы с тобой, но вот Элейн понимала — и миссис Хедли тоже понимает.
— Да, — только и сказал я ему вслед. Я старался не углубляться в размышления над тем, что он имел в виду под «такими, как мы», но был уверен, что Аткинс подразумевал не только проблемы с речью. Он что, пытался ко мне подкатить? — думал я, пока шел через двор. Это что, был первый подкат от парня вроде меня?
Небо было еще светлое — теперь темнело уже не так рано, — но в Европе, конечно, уже наступила ночь. Скоро Элейн ляжет спать, в отдельной комнате или нет. Было теплее, чем раньше, — хотя настоящей весны в Вермонте не бывало никогда, — но я дрожал, пока шел через двор на репетицию «Двенадцатой ночи». Мне нужно было вспомнить свои слова, реплики Себастьяна, но в голове крутилась только песня шута, та, что Киттредж пел под занавес. «Тут как раз и ветер и дождь».
В этот самый момент дождь действительно пошел, и я подумал о том, что жизнь Элейн изменилась навсегда — а я все продолжаю играть.
Я сохранил фотографии, которые прислала мне Элейн; сами по себе они не бог весть что, обычные черно-белые и цветные карточки. Эти фотографии долгие годы стояли у меня на столе — часто под солнечными лучами — и сильно выцвели, но, конечно, я и так помню, что на них запечатлено.
Я хотел бы, чтобы Элейн прислала мне фотографии из той поездки в Европу с миссис Киттредж, но кто бы мог их сделать? Не могу представить, как Элейн фотографировала бы мать Киттреджа — за каким занятием? За чисткой зубов, чтением в постели, одеванием или раздеванием? И что бы такого могла делать Элейн, чтобы пробудить талант фотографа в миссис Киттредж? Блевать в унитаз, стоя на коленях? Ждать, мучаясь тошнотой, в лобби отеля, пока убирают ее номер — или их общий номер?
Сомневаюсь, что миссис Киттредж представлялось много возможностей для удачного кадра. Не посещение же доктора — или клиники? — и точно не сама грязная, но заурядная процедура. (Элейн была на первом триместре. Вероятно, врач обошелся стандартными расширителем и кюреткой — то есть произвел обычное выскабливание.)
Позднее Элейн рассказала мне, что после аборта, пока она еще принимала обезболивающие — а миссис Киттредж регулярно проверяла количество крови на прокладке, чтобы убедиться, что кровотечение не сильнее «нормального», — мать Киттреджа щупала ей лоб, чтобы убедиться, что у Элейн нет температуры, а заодно и рассказывала Элейн все эти невероятные истории.
Поначалу я даже заподозрил, что именно обезболивающие сыграли немалую роль в том, что услышала Элейн — или думала, что услышала.
— Таблетки были не такие уж сильные, и я принимала их не больше пары дней, — всегда отвечала на это Элейн. — Не так уж мне было больно, Билли.
— Но ты ведь еще и вино пила? Ты же говорила, что миссис Киттредж разрешала тебе пить красное вино сколько душе угодно, — напоминал я. — Обезболивающие не очень хорошо сочетаются с алкоголем.
— Я ни разу не выпила больше двух бокалов, — неизменно отвечала Элейн. — Я четко слышала каждое ее слово. Или это правда, или Жаклин мне врала — но зачем чьей бы то ни было матери выдумывать такие истории?
Признаюсь, не могу сказать, зачем «чьей бы то ни было матери» выдумывать истории о своем единственном ребенке — тем более такие истории, — но Киттредж и его мать определенно не отличались высокими моральными принципами. Неважно, поверил ли я в историю миссис Киттредж — зато Элейн, похоже, верила каждому ее слову.
Если верить миссис Киттредж, ее единственный сын рос хилым и болезненным ребенком; ему не хватало уверенности в себе, и другие дети, особенно мальчишки, к нему цеплялись. Это и вправду нелегко было вообразить, но еще сложнее мне было поверить, что когда-то Киттредж боялся девочек; он якобы был настолько застенчив, что заикался, если пытался заговорить с девочкой, и потому его или дразнили, или не замечали.
В седьмом классе Киттредж прикидывался больным, чтобы не ходить в школу — как пояснила миссис Киттредж, школы в Париже и Нью-Йорке предъявляли «очень высокие требования», — а в начале восьмого класса вовсе перестал разговаривать с одноклассниками — и с мальчиками, и с девочками.
— Ну вот я его и соблазнила — а что мне еще оставалось, — сказала миссис Киттредж. — Бедный мальчик, где-то же ему нужно было набраться уверенности!
— Похоже, уверенности он набрался с избытком, — отважилась заметить Элейн, но мать Киттреджа только пожала плечами.
Миссис Киттредж умела пожимать плечами с удивительным безразличием — оставалось только догадываться, обладала ли она этим навыком от рождения или — после того как муж бросил ее ради более молодой, но, несомненно, менее привлекательной женщины — у нее развилось инстинктивное безразличие к любого рода неприятию.
Миссис Киттредж невозмутимо сообщила Элейн, что спала со своим сыном «сколько ему хотелось», но только пока Киттредж не проявлял недостаток пыла или вовсе не терял интерес к сексу.
— Он ничего не может поделать с тем, что ему все тотчас надоедает, — сказала мать Киттреджа. — Поверь мне, когда я развивала в нем уверенность, скучать ему не приходилось.
Может, миссис Киттредж воображала, что в глазах Элейн это как-то оправдает поведение ее сына? На протяжении всего рассказа миссис Киттредж время от времени проверяла количество крови на прокладке и щупала лоб Элейн, чтобы убедиться, что ее не лихорадит.