От их поездки в Европу не осталось фотографий — только то, что мне удалось (в течение многих лет) выспросить у Элейн, и то, что неизбежно накрутило мое собственное воображение вокруг истории о том, как моя милая подруга избавилась от ребенка Киттреджа и затем приходила в себя в компании матери Киттреджа. Но если миссис Киттредж и правда соблазнила собственного сына, чтобы тот стал немного увереннее в себе, не объясняет ли это подозрение Киттреджа, что в его матери есть что-то не совсем (или слишком) материнское?
— И как долго Киттредж занимался сексом со своей матерью? — спросил я Элейн.
— Весь год, пока учился в восьмом классе, то есть ему было тринадцать-четырнадцать лет, — ответила Элейн. — И еще, может, три-четыре раза после того, как поступил в Фейворит-Ривер, — Киттреджу было пятнадцать, когда это прекратилось.
— Почему прекратилось? — спросил я. Не то чтобы я поверил, что это действительно имело место!
Вероятно, манеру безразлично пожимать плечами Элейн переняла у миссис Киттредж.
— Зная Киттреджа, могу предположить, что ему надоело, — сказала Элейн.
Она собирала вещи перед отъездом в Нортфилд — осенью 1960-го начинался второй год ее учебы там, — и мы сидели в ее спальне в Бэнкрофте. Стоял поздний август; в комнате было жарко. Место ночника с темно-синим абажуром заняла ничем не примечательная настольная лампа, а Элейн теперь носила короткую стрижку — почти под мальчика.
Хотя на каждой следующей стадии отъезда внешний вид Элейн становился все более андрогинным, она заявила, что отношений с женщинами у нее никогда не будет; однако она призналась, что экспериментировала с лесбийским сексом. Ставила ли она эти эксперименты с миссис Киттредж? Если Элейн когда-то и привлекали женщины, легко могу представить, что миссис Киттредж положила этому конец; но Элейн не вдавалась в подробности. Мне думается, что моя милая подруга обречена испытывать влечение к неподходящим мужчинам, но Элейн и на этот счет не распространялась. «Просто это не те мужчины, которые задерживаются надолго», — так она мне заявила.
Ах да, фотографии: я сохранил те, что были сделаны по время трехлетнего пребывания Элейн в Нортфилде. Конечно, это обычные цветные и черно-белые снимки, абсолютно любительские, но не настолько лишенные творческой искры, как кажется на первый взгляд.
Вот, например, фото Элейн, стоящей на веранде трехэтажного деревянного дома; непохоже, что она там живет — возможно, просто зашла кого-то повидать. На обороте фотографии, вместе с названием здания и датой постройки — «Коттедж Мур, 1899» — аккуратным почерком Элейн выведено: «Хотелось бы мне, чтобы это было мое общежитие». (Очевидно, этот дом им не был и быть не мог.)
Первый этаж коттеджа Мур был обшит досками, выкрашенными в белый цвет, но второй и третий этажи покрывала белая дранка — как будто отражая не только ход времени, но и томительную неопределенность. Возможно, эта неопределенность была как-то связана с назначением коттеджа Мур. Многие годы он служил общежитием — а потом сделался гостевым домом для приезжающих родителей. Здание выглядело просторным, и я предположил, что в нем порядка дюжины комнат — а ванных наверняка намного меньше — и, должно быть, имеется большая кухня, соединяющаяся с общей гостиной.
Наверняка родители порадовались бы, будь ванных комнат побольше, но школьницы (пока жили там) давно уже привыкли обходиться имеющимися. Веранда, на которой стояла непривычно смущенная Элейн, меня тоже заинтересовала. Зачем ученицам здание с верандой? В хорошей школе, а Нортфилд и был хорошей школой, ученики слишком заняты, чтобы рассиживаться на веранде, в отличие, к примеру, от гостей, у которых остается больше времени для безделья.
Может быть, на этом снимке — одном из первых, которые она прислала мне из Нортфилда, — Элейн и чувствует себя гостьей на веранде коттеджа Мур. Любопытно, что в одном из окон первого этажа, выходящих на веранду, видна женская фигура: возраст женщины неясен, поскольку судить остается только по ее одежде и прическе — ее лицо то ли скрыто в тени, то ли смазано неясным отражением в окне.
Еще среди первых фотографий, которые отправила мне Элейн из новой школы, то есть вообще-то очень старой школы, имелся снимок дома, где родился Дуайт Л. Муди. «Дом, где родился наш основатель; говорят, там живут призраки» — написала Элейн на обороте этого снимка, хотя лицо в маленьком окошке на верхнем этаже принадлежит явно не призраку Дуайта Л. Муди. Это женское лицо в профиль — ни молодое, ни старое, но явно симпатичное, — однако выражение его разобрать невозможно. Улыбающаяся Элейн стоит на переднем плане; вроде бы она указывает в направлении окошка. (Может, та девушка ее подруга — так я поначалу подумал.)
Потом идет снимок под названием «Лекторий, 1894 — на небольшом холме». Наверное, Элейн имела в виду «небольшом по меркам Вермонта». (Это первое фото, где таинственная женщина, похоже, позирует сознательно; увидев ее на этом снимке, я начал высматривать ее и на остальных.) Лекторий — здание красного кирпича с арочными окнами и дверями и двумя башнями, как у средневекового замка. Тень одной из башен падает на лужайку, где возле ствола огромного дерева стоит Элейн. Из-за дерева — на солнце, не в тени башни — высовывается стройная женская ножка. Ступня, направленная в сторону Элейн, обута в темную неброскую туфлю; гольф поддернут, как и положено, под самое голое колено, но длинная серая юбка задрана до середины бедра.
— Кто она такая? — спросил я Элейн.
— Не поняла, — ответила Элейн. — Какая еще она?
— На фотографиях. На всех твоих снимках всегда есть кто-то еще, — сказал я. — Ну ты чего, мне-то можешь рассказать. Кто это — твоя подруга или, может, учительница?
На фото Ист-холла женское лицо, очень маленькое и частично закрытое шарфом, виднеется в окне верхнего этажа. Очевидно, Ист-холл был общежитием, хотя Элейн этого не написала; его выдавала пожарная лестница.
На фотографии Стоун-холла видна башня с часами цвета позеленевшей меди и высоченными окнами; должно быть, в немногие солнечные дни, выпадающие в западном Массачусетсе, здание наполняется теплым светом. Элейн в немного неуклюжей позе стоит на краю кадра, лицом к камере, но спиной к спине с кем-то другим, почти полностью закрывая собой вторую фигуру. На левой руке Элейн можно насчитать два-три лишних пальца; чужая рука ухватилась за ее правое бедро.
Есть еще фото школьной часовни — наверное, так можно ее назвать, — внушительного строения с большой деревянной дверью, окованной железом. Голая женская рука придерживает эту тяжелую с виду дверь для Элейн, а та вроде как не замечает эту руку — с браслетом на запястье и кольцами на мизинце и указательном пальце, — а может, Элейн все равно, есть там эта женщина или нет. На стене часовни выгравировано на латыни: ANNO DOMINI MDCCCCVIII. Элейн перевела на обороте фотографии: «1908 год от Рождества Христова». (И прибавила: «Тут я хотела бы венчаться, если когда-нибудь отчаюсь настолько, чтобы собраться замуж, — в этом случае, будь добр, пристрели меня».)
Пожалуй, больше всего мне понравилась фотография Маргарет-Оливия-холла, музыкального корпуса Нортфилда, ведь я знал, как Элейн любила петь — ее голос был просто создан для пения. («Я люблю петь, пока не разрыдаюсь, а потом попеть еще немножко», — однажды написала она мне.)
Между окнами верхнего этажа музыкального корпуса выгравированы имена композиторов; я выучил их наизусть. Палестрина, Бах, Гендель, Бетховен, Вагнер, Глюк, Моцарт, Россини. В окне над Глюком виднеется женская фигура — только торс без головы — в одном лифчике. В отличие от Элейн, прислонившейся к стене здания, у безголовой женщины в окне грудь очень даже немаленькая.
— Кто она? — снова и снова спрашивал я Элейн.
По одному только музыкальному корпусу с композиторами можно оценить уровень Нортфилда; академия Фейворит-Ривер там и рядом не стояла. А уж по сравнению с государственной школой в Эзра-Фоллс это и вовсе был квантовый скачок.
В то время в большей части старших школ в Новой Англии господствовала раздельная система обучения. Многие интернаты для мальчиков обеспечивали дочерям преподавателей стипендию; девочки могли отправиться в женский интернат, а не довольствоваться тем, что предлагала государственная школа. (Хотя будем честны: не все государственные школы в Вермонте были так ужасны, как школа в Эзра-Фоллс.)
Когда супруги Хедли отправили Элейн в Нортфилд — сначала за свой счет, — академия Фейворит-Ривер приняла мудрое решение: выделила финансовую помощь для дочерей своих преподавателей. Кузина Джерри не переставала ворчать на эту тему — ведь эти перемены произошли слишком поздно, чтобы вызволить ее из Эзра-Фоллс. Как я уже говорил, той весной, когда Элейн вместе с миссис Киттредж отправились в Европу, Джерри уже училась в колледже. «Похоже, надо было и мне залететь пару лет назад — только чтобы у этого счастливчика еще нашлась и мать-француженка», — высказалась по этому поводу Джерри. (Что-то в таком духе запросто могла бы заявить Мюриэл в свои подростковые годы — хотя после регулярного созерцания груди Мюриэл на репетициях «Двенадцатой ночи» я не мог без содрогания представить свою тетю подростком.)
Я мог бы описать и остальные фотографии, которые Элейн присылала мне из Нортфилда, — я сохранил все до единой, — но на них повторяется одно и то же. На каждом снимке Элейн на фоне величественных зданий Нортфилда виднеется частичное или размытое изображение другой женщины.
— Кто она? Я знаю, что ты знаешь, о ком я, — она всегда рядом с тобой, — повторял я. — Да не стесняйся ты.
— Я не стесняюсь, Билли, — уж кто бы говорил о стеснительности, если так ты называешь стремление уклоняться от прямых ответов. Если ты понимаешь, о чем я, — отвечала Элейн.
— Ладно, ладно — значит, мне нужно догадаться, кто это? Так, что ли? Так ты мне мстишь за то, что я не все тебе рассказывал, — теплее, а? — спрашивал я свою подругу.
Мы с Элейн попытались жить вместе, хотя и много лет спустя, когда оба уже пережили немалые разочарования. Ничего у нас не получилось — по крайней мере, долго мы не протянули, — но, как давние друзья, не могли хотя бы не попробовать. К тому времени мы уже достаточно повзрослели, чтобы понять, что друзья важнее любовников — не в последнюю очередь потому, что дружба обычно длится дольше, чем любовная связь. (Не хотелось бы обобщать, но у нас с Элейн вышло именно так.)