Однако мне все представлялось именно в таком свете. Зачем было отдавать Киттреджу такого выигрышного персонажа, как Эдгар, который потом прикидывается Бедным Томом? Зачем Ричард вообще решил занять Киттреджа в «Короле Лире» после всего случившегося в «Двенадцатой ночи»? Нет, я не собирался играть в этой пьесе — ни шута, ни кого бы то ни было еще.
— Просто скажи Ричарду, что тебе неприятно общество Киттреджа, — сказала Марта Хедли. — Ричард поймет.
Я не стал ей говорить, что и общество Ричарда мне тоже неприятно. И ч следить за маминым выражением лица в этой постановке? Дедушка Гарри играл Гонерилью, старшую из дочерей Лира; Гонерилья такая ужасная дочь, что отвращение при взгляде на нее естественно. (Мюриэл была Реганой, средней дочерью; я предполагал, что и на свою сестру мама будет смотреть безо всякой симпатии.)
Дело было не только в Киттредже. У меня не было ни малейшего желания созерцать Боба в главной роли, до которой он явно недотягивал: именно добряк Боб — «Мячик для сквоша», как прозвал его Киттредж, — был выбран на короля Лира. Полное отсутствие трагизма в характере дяди Боба было очевидно всем, кроме Ричарда Эббота; вероятно, Ричард считал, что бедняга Боб трагичен сам по себе: в конце концов, он был женат на Мюриэл — чем не трагедия!
Телосложение Боба совершенно не подходило его персонажу — или дело было в голове? Сам Боб был крупный и крепко сбитый, а его голова, маленькая и круглая, как мячик для сквоша, терялась между громадными плечами. Дядя Боб был слишком добродушный и слишком здоровенный для Лира.
Вскоре после начала пьесы (акт 1, сцена 4) король Лир (дядя Боб) взывает: «Скажите мне, кто я теперь?»
Разве можно забыть, что отвечает королю шут? Но я забыл; я вообще не помнил, что сейчас моя реплика.
— «Скажите мне, кто я теперь», Билл? — повторил Ричард Эббот.
— Твоя реплика, Нимфа, — прошептал Киттредж. — Я подозревал, что у тебя с ней могут возникнуть небольшие трудности.
Все ждали, пока я отыщу реплику шута. Сначала я даже не сообразил, что столкнулся с проблемой; до недавних пор у меня не было сложностей с этим словом, и ни я, ни Марта Хедли не подозревали, что оно может стать камнем преткновения. В отличие от Киттреджа.
— Ну-ка, Нимфа, давай послушаем, как ты это скажешь, — подзадоривал меня Киттредж. — По крайней мере, попытаешься.
«Скажите мне, кто я теперь?» — спрашивает Лир.
Шут отвечает: «Тень Лира».
С каких пор слово «тень» стало для меня непроизносимым? С тех пор, как Элейн вернулась из той поездки в Европу прозрачной как тень — по сравнению с прежней Элейн. С тех пор, как Элейн вернулась и привезла незнакомую тень, всюду следовавшую за ней по пятам, — тень, имевшую призрачное, едва заметное сходство с миссис Киттредж. С тех пор, как Элейн снова уехала, на этот раз в Нортфилд, и со мной осталась лишь тень — неупокоенная, неотмщенная тень моей лучшей подруги.
— Пень Лира, — сказал я.
— Пень! — восхитился Киттредж.
— Давай еще раз, Билл, — сказал Ричард.
— Я не могу это сказать, — ответил я.
— Похоже, нам нужен новый шут, — предположил Киттредж.
— Это мне решать, Киттредж, — сказал Ричард.
— Или мне, — заметил я.
— Ну как… — начал дедушка Гарри, но дядя Боб его перебил.
— Ричард, мне кажется, Билли мог бы сказать «отражение Лира» или даже «призрак Лира» — если, по твоему мнению, именно это шут имеет в виду, — предложил дядя Боб.
— Это будет уже не Шекспир, — сказал Киттредж.
— Твоя реплика — «Тень Лира», Билли, — сказала моя мать. — Или ты говоришь ее как надо, или нет.
— Золотко, прошу тебя… — начал Ричард, но я его прервал.
— Лиру нужен нормальный шут — который выговаривает все реплики, — сказал я Ричарду Эбботу.
Уходя, я понимал, что это была моя последняя репетиция в академии Фейворит-Ривер — возможно, последняя для меня пьеса Шекспира. (Как оказалось, «Король Лир» действительно стал последней пьесой Шекспира, в которой мне довелось играть.)
На роль Корделии Ричард выбрал какую-то преподавательскую дочку; я ее совсем не знал и теперь даже не могу вспомнить, как ее звали.
— Девочка пока не сформировалась, но память у нее что надо, — отметил дедушка Гарри.
— И сейчас не красотка, и никогда ей не станет, — припечатала тетя Мюриэл, подразумевая, что на этой Корделии никто в пьесе не женился бы, даже если бы она осталась в живых.
Роль шута в итоге досталась Делакорту. Скорее всего, об освободившейся роли он узнал от Киттреджа — он ведь тоже был борцом. Позднее Киттредж просветил меня, что в этот раз Делакорту не так мешала необходимость поддерживать вес: осенняя постановка вышла до начала борцовских соревнований. Однако легковес Делакорт, из которого, по словам Киттреджа, в более тяжелом весе сделали бы отбивную, все еще страдал от сухости во рту, даже если не был обезвожен, — а может, даже в перерыве между соревнованиями грезил о том, чтобы сбросить еще пару килограммов. В результате он непрерывно прихлебывал из одного бумажного стаканчика и постоянно сплевывал воду в другой. Уверен, если бы Делакорт был жив, он и сейчас точно так же проводил бы рукой по волосам. Но Делакорт мертв, как и многие другие. Мне еще предстояло стать свидетелем смерти Делакорта.
Как мудро наставляет шут Лира, «Считай то, что тратишь, / Хватай, что ухватишь, / Таи то, что знаешь». Хороший совет, но шута он не спасет; не спас он и Делакорта.
Киттредж как-то чуднó обращался с Делакортом: чуть ли не с нежностью и в то же время с каким-то раздражением. Как будто Делакорт был его другом детства, но потом разочаровал его, поскольку вырос не таким, как ожидал Киттредж.
Привычка Делакорта полоскать и сплевывать вызывала у Киттреджа нездоровый восторг; он даже сказал Ричарду, что если бы шут на сцене постоянно полоскал рот и сплевывал, это была бы интересная находка.
— Это уже будет не Шекспир, — сказал дедушка Гарри.
— Ричард, бульканье и плевки я суфлировать отказываюсь, — сказала моя мать.
— Делакорт, попрошу тебя полоскать и сплевывать за кулисами, — сказал Ричард незадачливому легковесу.
— Я просто предложил, — сказал Киттредж, пренебрежительно пожав плечами. — Пожалуй, довольно и того, что у нас есть шут, который может выговорить слово «тень».
В разговоре со мной Киттредж пустился в философские рассуждения:
— Ты же понимаешь, Нимфа, не бывает настоящих актеров с ограниченным словарем. Но есть и положительная сторона: ты осознал свои слабости в таком юном возрасте, — уверял меня Киттредж. — На самом деле это даже удача — теперь ты точно знаешь, что актером тебе не бывать.
— Ты имеешь в виду, что тут одного желания мало, — сказал ему я, как однажды сказала мне мисс Фрост — когда я впервые сообщил ей, что хочу стать писателем.
— Боюсь, что да, Нимфа, — если ты не хочешь лишить себя последнего шанса на успех.
— Вот как.
— И с кое-какими другими желаниями надо бы определиться — прежде чем думать о карьере, — сказал Киттредж. Я ничего не ответил; я ждал. Я достаточно хорошо знал Киттреджа и видел, что он хочет вынудить меня подставиться. — Есть еще вопрос твоих половых наклонностей, — продолжил Киттредж.
— Мои половые наклонности предельно ясны, — ответил я, попутно удивляясь самому себе: я играл, и моя проблема с речью никак себя не проявляла.
— Не знаю, не знаю, Нимфа, — сказал Киттредж, случайно или намеренно напрягая широкие мышцы на сильной шее. — На мой взгляд, в том, что касается половых наклонностей, ты еще не совсем определился.
— А, это ты! — весело сказала мисс Фрост, увидев меня; казалось, мой визит ее удивил. — А я думала, это твой друг. Он только что ушел. Я думала, это он вернулся.
— Какой еще друг? — спросил я. (Конечно, я тут же подумал о Киттредже — хотя я не назвал бы его другом.)
— Том, — сказала мисс Фрост. — Том только что заходил. Никак не могу понять, зачем он приходит. Он всегда просит книги, которые якобы не может найти в библиотеке академии, но я-то отлично знаю, что они там есть. В любом случае у меня никогда не находится нужной ему книги. Возможно, он ищет тебя.
— Что за Том? — спросил я. Я не мог припомнить ни одного Тома среди своих знакомых.
— Аткинс — кажется, так? — спросила мисс Фрост. — Лично мне он известен как Том.
— В школе все зовут его Аткинсом, — сказал я.
— Ох, сколько же еще в этой ужасной школе будут звать всех по фамилиям! — сказала мисс Фрост.
— Разве тут не полагается говорить шепотом? — прошептал я.
В конце концов, мы же были в библиотеке. Меня смутило, что мисс Фрост говорит в полный голос, зато ее слова об «ужасной школе» привели меня в восторг; я и сам втайне так считал, но, будучи преподавательским отпрыском, никогда не сказал бы ничего такого вслух, из солидарности с Ричардом Эбботом и дядей Бобом.
— Уильям, тут больше никого нет, — прошептала мисс Фрост. — Можно говорить так громко, как нам вздумается.
— Понятно.
— Полагаю, ты пришел писать, — громко сказала мисс Фрост.
— Нет, мне нужен ваш совет о том, что почитать, — сказал я.
— Все еще на тему влюбленностей в кого не следует, Уильям?
— Еще как не следует, — прошептал я.
Она наклонилась ко мне; она все еще была настолько выше меня, что мне показалось, будто я совсем не вырос.
— Можем об этом пошептаться, если хочешь, — прошептала она.
— Вы знаете Жака Киттреджа?— спросил я.
— Кто не знает Киттреджа, — безразлично сказала мисс Фрост; было непонятно, что она о нем думает.
— Я влюблен в Киттреджа, но пытаюсь что-то с этим сделать, — сказал я. — Бывают романы про что-нибудь такое?
Мисс Фрост положила руки мне на плечи. Я знал, что она чувствует, как я дрожу.
— Знаешь ли, Уильям, случаются вещи и похуже, — сказала она. — Да, у меня как раз есть один роман, который тебе нужно прочесть, — сообщила она, снова перейдя на шепот.
— Я знаю, зачем Аткинс сюда ходит, — выпалил я. — Он не меня ищет — он, наверное, влюблен в вас!