Перечитав недавно «Комнату Джованни», я убедился, что роман действительно великолепен, как мне и запомнилось; кроме того, я обнаружил один отрывок, который в восемнадцать лет то ли пропустил, то ли проглотил, не заметив. Вот он: «Но, к несчастью, людям не дано выбирать себе эти вериги. Любовников и друзей так же не выбирают, как и родителей».
И это правда. Естественно, в восемнадцать лет я вовсю пытался выбирать; не только в сексуальном смысле. Я понятия не имел, что мне понадобятся какие-то «вериги» — не говоря уже об их количестве и о том, кто ими станет.
Но бедный Том Аткинс отчаянно нуждался в веригах, которые удержали бы его на месте. Уж это я кое-как сообразил, пока мы с Аткинсом беседовали, или пытались беседовать, на тему влюбленностей (или углубленностей) в кого не следует. В какой-то момент мне показалось, что мы так и застрянем на лестнице музыкального корпуса и наша беседа (если можно ее так назвать) затянется навечно.
— Ну что, Билл, есть какие-нибудь прорывы с твоими речевыми проблемами? — робко спросил Аткинс.
— Пока всего один, — ответил я. — Похоже, я осилил слово «тень».
— Здорово, — искренне сказал Аткинс. — Я со своими пока не разобрался.
— Сочувствую, — сказал я. — Тяжело, наверное, не выговаривать слова, без которых не обойтись. Как «время», например.
— Да, с ним сложно, — признал Аткинс. — А у тебя какое самое худшее?
— Ну, это самое, — сказал я. — Ну ты понимаешь — хрен, конец, елда, болт, прибор.
— Ты что, не можешь сказать «член»? — прошептал Аткинс.
— Ага. Получается «чшлен», — сказал я.
— Ну это хотя бы можно разобрать, — ободряюще сказал Аткинс.
— А у тебя есть слово хуже, чем «время»?
— Как член, только женское, — сказал Аткинс. — Я и ничего похожего не могу сказать — мне сразу плохо делается.
— Влагалище, что ли?
Аткинс яростно закивал; мне показалось, что бедный Том вот-вот расплачется — он все кивал и никак не мог остановиться, но его выручила миссис Хедли — на этот раз.
— Том Аткинс! — крикнула Марта Хедли в лестничный пролет. — Я слышу твой голос, и ты опаздываешь на занятие! Я тебя жду!
Аткинс сломя голову бросился вверх по лестнице. Он бросил на меня дружелюбный, но немного смущенный взгляд через плечо; я четко расслышал, как он крикнул миссис Хедли, поднимаясь по ступенькам:
— Извините! Уже иду! Я просто потерял счет времени!
Марта Хедли тоже это услышала.
— Том, похоже, это прорыв! — заорал я.
— Что ты сейчас сказал, Том Аткинс? Повтори! — раздался голос миссис Хедли.
— Время! Время! Время! — разнеслось по лестнице; потом Аткинс захлебнулся рыданиями.
— Да не плачь ты, глупый! — успокаивала его Марта Хедли. — Том, Том, ну что ты, не плачь. Радоваться же надо!
Но Аткинс все рыдал; он уже не мог остановиться. (Я по себе знал, каково это.)
— Слушай, Том! — крикнул я. — Дело пошло! Теперь пора попробовать «влагалище»! Я знаю, ты сможешь! Раз ты победил «время», то с «влагалищем» будет все просто! Давай, Том, скажи «влагалище»! Вла-га-ли-ще! Вла-га-ли-ще!
— Билли, следи за языком! — донесся до меня голос миссис Хедли. Я бы продолжил подбадривать бедного Тома, но мне совсем не хотелось получить взыскание от Марты Хедли или от какого-нибудь другого преподавателя.
Меня ждало свидание — свидание, черт подери! — с мисс Фрост, так что я счел за лучшее замолчать. Я спустился вниз, и до самого выхода мне вслед неслись рыдания Тома Аткинса.
Теперь, оглядываясь назад, легко понять, как я себя выдал. Раньше-то у меня не было привычки принимать душ и бриться перед вечерними походами в библиотеку. Хотя я не говорил матери и Ричарду, в какую библиотеку собираюсь, наверное, нужно было догадаться захватить с собой «Комнату Джованни». (Я оставил книгу под подушкой вместе с лифчиком Элейн, потому что возвращать ее пока не собирался. Я хотел одолжить ее Тому Аткинсу, но только после того, как посоветуюсь на этот счет с мисс Фрост.)
— Хорошо выглядишь, Билли, — прокомментировала мама, когда я выходил из квартиры. Такой комплимент от нее был редкостью; когда-то она то и дело повторяла, каким я стану красивым, но последние пару лет я и этого от нее не слышал. Кажется, по ее мнению, теперь я стал чересчур красивым, поскольку слово «хорошо» у нее прозвучало как-то нехорошо.
— Билл, ты в библиотеку? — спросил Ричард.
— Точно, — сказал я.
Надо было, конечно, захватить и тетради по немецкому. Из-за Киттреджа я практически не расставался со своими Гёте и Рильке. Но тем вечером моя сумка для книг была почти пуста. Я взял с собой только писательский блокнот — и все.
— Слишком хорошо выглядишь для библиотеки, Билли, — сказала мама.
— Не могу же я разгуливать по городу как тень Лира, — сказал я им обоим. Мне хотелось выпендриться, но теперь я понимаю, что не очень-то мудро было демонстрировать Ричарду Эбботу и маме мою свежеобретенную уверенность в себе.
Лишь немногим позже в тот вечер — я уверен, что еще сидел в комнате с ежегодниками в библиотеке академии, — в Бэнкрофт-холл заявился Киттредж. Дверь открыла мама, но увидев, кто пожаловал, вряд ли пригласила Киттреджа войти.
— Ричард! — должно быть, позвала она. — Жак Киттредж пришел!
— Я надеялся перемолвиться словечком со знатоком немецкого, — проворковал Киттредж.
— Ричард! — наверное, снова позвала мама.
— Иду, Золотко! — вероятно, ответил Ричард. Квартирка у нас была небольшая; хотя мама не собиралась вести разговоры с Киттреджем, она наверняка слышала каждое слово их диалога с Ричардом.
— Боюсь, что знатока немецкого тебе придется поискать в библиотеке, Жак, — сказал Киттреджу Ричард.
— В которой библиотеке? — спросил Киттредж. — Этот грамотей занимается сразу в обеих. Прошлым вечером он засиделся в городской библиотеке — ну, знаете, в публичной.
— Что Билли делать в публичной библиотеке, Ричард? — должно быть, спросила мама. (Или, по крайней мере, подумала; может, она задала этот вопрос, когда Киттредж ушел.)
— Видимо, мисс Фрост время от времени еще советует ему, что почитать, — вероятно, ответил Ричард Эббот.
— Мне пора, — сказал, наверное, Киттредж. — Передайте знатоку немецкого, что с тестом я разделался — это моя лучшая оценка за все время. Скажите ему, что он попал в точку с этим «страсть приносит страдания». И даже угадал про «ужасного ангела» — с ним я тоже справился.
— Передам, — должно быть, ответил Ричард. — Ты справился со «страсть приносит страдания» и с «ужасным ангелом» тоже разобрался. Обязательно ему скажу.
К тому времени мама, вероятно, уже нашла у меня в спальне библиотечную книгу. Она знала, что я храню лифчик Элейн под подушкой; наверняка первым делом она туда и заглянула.
Ричард Эббот был человек эрудированный; возможно, он слышал что-то о «Комнате Джованни». И конечно, мои тетради по немецкому — неизменные Гёте и Рильке — тоже остались в спальне на видном месте. Чем бы и в какой бы библиотеке я ни занимался, это явно не имело ничего общего с немецким. А в несравненный роман мистера Болдуина были вложены мои записи — в том числе, конечно, и выписки из «Комнаты Джованни». Разумеется, был там и «дурной запах любви», и та фраза, что неизменно приходила мне в голову, когда я думал о Киттредже: «В моем мозгу отчаянно билось: „Нет! нет!“, но тело мое сокрушенно твердило: „Да! да! да!“».
Киттредж, наверное, давно уже покинул Бэнкрофт к тому моменту, как мама и Ричард сделали свои выводы и оповестили остальных. Может, не миссис Хедли — то есть не в первую очередь, — но точно любопытную тетю Мюриэл и многострадального дядю Боба, и, конечно, бабушку Викторию и самого известного исполнителя женских ролей в Ферст-Систер, дедушку Гарри. Все они, вероятно, сделали свои выводы и даже набросали примерный порядок действий, пока я все еще сидел в комнате с ежегодниками; к тому моменту, как они окончательно разработали план наступления, я, скорее всего, уже был на пути в городскую библиотеку, куда и добрался незадолго до закрытия.
Мне было о чем расспросить мисс Фрост — особенно после того, как я дошел до «Совы» за 1935 год. Усилием воли я оторвал взгляд от фотографии невозможного красавчика из борцовской команды 1931 года; в ежегоднике тридцать второго никто не привлек мое внимание, даже среди борцов. На снимках Клуба драмы тридцать третьего и тридцать четвертого годов нашлись переодетые в девушек парни, которые выглядели довольно убедительно — по крайней мере на сцене, — но я не особенно в них всматривался, и я не разглядел мисс Фрост, стоявшую в заднем ряду на снимках борцовской команды тридцать третьего и тридцать четвертого года.
Зато фотография в «Сове» тридцать пятого года — выпускного года мисс Фрост в академии Фейворит-Ривер — сразила меня наповал. Мисс Фрост — хоть она и была парнем — невозможно было не узнать. Она сидела в середине первого ряда, поскольку в тридцать пятом году А. Фрост был капитаном борцовской команды; в подписи под фотографией значился только инициал «А.». Даже сидя она была на голову выше остальных парней в переднем ряду, и ее широкие плечи и крупные руки выделялись не меньше, чем если бы она надела платье и накрасилась.
Ее красивое лицо с тех пор почти не изменилось, только стрижка на фотографии, разумеется, была гораздо короче. Я поспешно пролистал ежегодник до портретов выпускников. К моему изумлению, Альберт Фрост родился в Ферст-Систер, Вермонт, — он не жил в интернате, а ходил на занятия из города, — и хотя с колледжем, как было указано, восемнадцатилетний Альберт еще «не определился», выбор карьеры его выдавал. Альберт указал «художественную литературу» — идеально для будущего библиотекаря и красивого юноши на пути превращения в убедительную (хоть и с небольшой грудью) женщину.
Я догадался, что тетя Мюриэл помнит Альберта Фроста, красавца и капитана борцовской команды, выпуск тридцать пятого года, — и говоря, что «когда-то» мисс Фрост была «просто загляденье», она имела в виду — когда та была парнем. (Несомненно, там было на что заглядеться.)