— В таком случае, — решился прервать красноречивую паузу Ричард Эббот, — кто из присутствующих, хотя бы в теории, мог бы сыграть обреченную Хедвиг, это несчастное дитя?
На том пятничном собрании не было ни одной четырнадцатилетней девочки — никого, кто подходил бы на роль Хедвиг — невинной обожательницы уток (и своего папочки).
— У нас и раньше были… сложности с ролью Хедвиг, Нильс, — осмелился вставить дедушка Гарри. Боже, да еще какие! У нас были трагикомические четырнадцатилетние девочки, игравшие настолько чудовищно, что, когда Хедвиг стрелялась, зрители ликовали! Были и другие четырнадцатилетние девочки, настолько милые, наивные и невинные, что, когда они стрелялись, зрители приходили в ярость!
— А ведь там еще Грегерс, — вставил Ричард Эббот. — Этот несчастный моралист. Я мог бы сыграть Грегерса, но я буду играть его как надоедливого дурака, самодовольного клоуна, упивающегося жалостью к себе!
Нильс Боркман нередко называл своих собратьев-норвежцев, склонных к самоубийству, «фьордопрыгами». Очевидно, изобилие фьордов в Норвегии предоставляло множество возможностей для удобного и непыльного самоубийства. (Нильс, вероятно, заметил отсутствие в штате Вермонт не только фьордов, но и моря — и это привело его в еще большее уныние.) Наш мрачный режиссер взглянул на Ричарда Эббота так, словно желал бы, чтобы этот новенький выскочка немедленно пустился на поиски ближайшего фьорда.
— Но Грегерс же идеалист… — начал Боркман.
— Если «Дикая утка» — трагедия, тогда Грегерс — клоун и болван, а Ялмар — просто жалкий ревнивец, которому не дает покоя, с кем жена была до него, — продолжил Ричард. — С другой стороны, если ставить «Дикую утку» как комедию, то клоуны и болваны там вообще все поголовно. Но разве может быть комедией пьеса, где ребенок погибает из-за ханжества взрослых? Тут нужна кристально чистая, наивная четырнадцатилетняя Хедвиг, такая, чтобы сердце на части рвалось; и не только на роль Грегерса, но и на Ялмара, Гину и даже фру Сербю, и старика Экдала, и негодяя Верле — нужны блестящие актеры! И даже тогда пьеса будет испорчена — это не самая простая пьеса Ибсена для любителей.
— Испорчена! — возопил Нильс Боркман, как будто ему (и его дикой утке) выстрелили в самое сердце.
— В последней постановке я играл фру Сербю, — сообщил дед Ричарду. — Когда я был помоложе, мне, разумеется, доверяли Гину — хотя всего лишь разок-другой.
— Я подумывал взять на роль Хедвиг юную Лору Гордон, — сказал Нильс. Лора была младшей дочкой Гордонов. Джим Гордон преподавал в академии Фейворит-Ривер; раньше он и его жена Эллен тоже играли в нашем театре, а обе их старшие дочери уже успели застрелиться в роли бедняжки Хедвиг.
— Извини меня, Нильс, — вмешалась тетя Мюриэл, — но у Лоры Гордон весьма заметная грудь.
Я смекнул, что не я один обращаю внимание на удивительные метаморфозы четырнадцатилетних девочек; Лора была едва ли на год старше меня, но грудь у нее явно была великовата для наивной и невинной Хедвиг.
Нильс Боркман вздохнул; затем (с почти самоубийственным смирением) снова обратился к Ричарду:
— И какую же из пьес Ибсена молодой мистер Эббот считает более доступной для нас, смертельно простых любителей? — Конечно, он хотел сказать «простых смертных».
— Ну как… — начал дедушка Гарри и тут же оборвал себя. Происходящее ему явно нравилось. Он питал глубокое уважение и привязанность к Нильсу Боркману как к деловому партнеру, но все — без исключения — участники наших представлений, от самых преданных до случайно заглянувших, знали, что как режиссер Нильс абсолютный тиран. (И Генрик Ибсен, и одержимость Боркмана «серьезной драмой» уже осточертели нам едва ли не больше Агаты Кристи.)
— Как вам сказать… — начал Ричард Эббот и остановился, размышляя. — Если это обязательно должен быть Ибсен — а мы, в конце концов, всего лишь любители, — то надо ставить или «Гедду Габлер», или «Кукольный дом». В первой пьесе детей вообще нет, а во второй не так уж важно, кто их сыграет. Конечно, обе пьесы нуждаются в очень сильной и сложной женщине — и, как обычно, в слабых или отталкивающих, или и таких и других, мужчинах.
— Слабых или отталкивающих — или и таких и других?! — переспросил Нильс Боркман, не веря своим ушам.
— Йорган, муж Гедды, человек бесхарактерный и заурядный — сочетание кошмарное, но среди мужчин весьма распространенное, — продолжил Ричард Эббот. — Эйлерт Левборг — безвольный слюнтяй, а асессор Бракк попросту отвратителен, как и его фамилия. Разве Гедда стреляется не из-за перспективы будущего и с мужем-неудачником, и с гнусным Бракком?
— А что, Нильс, норвежцы только и делают, что стреляются? — игриво спросил дед. Гарри знал, за какие ниточки дергать Боркмана; однако на этот раз Нильс устоял перед искушением и не стал рассказывать про прыжки во фьорды — он просто проигнорировал старого друга и партнера. (Дедушка Гарри в свое время неоднократно исполнял роль Гедды; играл он и Нору в «Кукольном доме» — но теперь по возрасту уже не подходил ни на одну из этих ролей.)
— И какие же… слабости и другие неприятные черты обнаруживают мужские персонажи в «Кукольном доме» — если мне позволено будет спросить молодого мистера Эббота? — выдавил Боркман, нервно потирая руки.
— Ибсен вообще недолюбливает мужей, — начал Ричард Эббот; в этот раз ему не потребовалось времени на раздумья — он вещал со всей уверенностью юнца, получившего современное образование. — Торвальд Хельмер, муж Норы, в общем-то похож на мужа Гедды. Он зауряден и скучен — Нора в этом браке задыхается. Крогстад — человек уязвленный и испорченный; в нем есть некое спасительное достоинство, но и в его случае на ум приходит слово «слабость».
— А доктор Ранк? — осведомился Боркман.
— Доктор Ранк не больно-то важен. Нам нужна Нора или Гедда, — ответил Ричард Эббот. — В случае Гедды — женщина, которая настолько ценит свою свободу, что готова покончить с собой, чтобы ее не лишиться; ее самоубийство — не слабость, а демонстрация сексуальной силы.
К несчастью — или к счастью, как посмотреть, — именно в этот момент Ричард взглянул на тетю Мюриэл. Несмотря на привлекательную внешность и шикарный бюст оперной дивы, Мюриэл отнюдь не была столпом сексуальной силы; она грохнулась в обморок.
— Мюриэл, только давай без мелодрам! — воскликнул дедушка Гарри; но Мюриэл (сознательно или подсознательно) поняла, что не дотягивает до самоуверенного молодого новичка, этого блистательного героя-любовника, объявившегося столь внезапно. Так что Мюриэл физически выбыла из схватки за роль Гедды.
— А если говорить о Норе… — подсказал Нильс Ричарду Эбботу, едва прервавшись, чтобы взглянуть, как моя мама хлопочет вокруг обычно чопорной, а теперь бессознательной старшей сестры.
Мюриэл неожиданно села с выражением изумления на лице, ее грудь бурно вздымалась.
— Вдыхай носом, Мюриэл, и выдыхай ртом, — суфлировала сестре моя мать.
— Я знаю, Мэри, знаю! — огрызнулась Мюриэл.
— Но ты же делаешь все наоборот — в смысле вдыхаешь ртом, а выдыхаешь носом, — сказала мама.
— Ну… — начал Ричард Эббот и умолк. Даже я заметил, как он смотрит на мою маму.
Ричард, лишившийся пальцев на левой ноге в результате несчастного случая с газонокосилкой и потому освобожденный от службы в армии, устроился преподавателем в академию Фейворит-Ривер сразу после получения степени магистра по истории театра и драмы. Ричард родился и вырос в западном Массачусетсе. Он с теплотой вспоминал о семейных лыжных каникулах в Вермонте; работа в Ферст-Систер (для которой его образование было явно чрезмерным) привлекала его по причинам сентиментального характера.
Ричард Эббот был всего лишь на четыре года старше, чем мой отец-связист на той фотографии по пути в Тринидад. Ричарду было двадцать пять, моей матери — тридцать пять. Ричард был на умопомрачительные десять лет младше моей матери. Маме, видимо, нравились мужчины помоложе; уж я-то ей точно больше нравился, когда был младше.
— А вы играете на сцене, мисс?.. — начал Ричард, но мама уже поняла, что он обращается к ней, и прервала его.
— Нет, я всего лишь суфлер, — сообщила она. — Я не играю.
— Но, Мэри… — начал дедушка Гарри.
— Я не играю, папуля, — сказала моя мать. — Это вы с Мюриэл актрисы, — добавила она, не запнувшись на «актрисах». — А я только суфлирую.
— Что там насчет Норы? — спросил Ричарда Нильс Боркман. — Вы что-то высказывали…
— Нора стремится к свободе еще сильнее, чем Гедда, — уверенно сказал Ричард Эббот. — Она не только находит силы оставить мужа; она и детей бросает! В этих женщинах есть такая неукротимая свобода — я считаю, вам нужно дать карты в руки той, кто будет Геддой или Норой. Эти женщины распоряжаются своими пьесами.
Излагая все это, Ричард Эббот обозревал собравшихся в поисках Норы или Гедды, но его взгляд то и дело возвращался к моей матери. Однако она твердо вознамерилась остаться суфлером. Ричарду так и не удалось сделать Гедду или Нору из моей мамы, неизменно следующей сценарию.
— Ну как вам сказать… — сказал дедушка Гарри; он всерьез рассматривал обе роли (несмотря на возраст).
— Нет уж, Гарри, сколько можно, — сказал Нильс; в нем снова пробудился диктатор. — Молодой мистер Эббот прав. Тут требуется необузданность — и еще неудержимая свобода, и сексуальная сила. Нам нужна женщина помоложе и более сексуально активированная, чем ты.
Ричард Эббот проникался к деду все большим уважением; он понял, что Гарри заставил всю труппу воспринимать себя как женщину — пусть и не как сексуально активированную женщину.
— Мюриэл, а ты не хочешь попробовать? — спросил Боркман мою надменную тетю.
— Да, может быть, вы? — спросил Ричард Эббот (на десять с лишним лет младше Мюриэл). — В вас есть несомненная сексапильность…
Увы, больше молодой Эббот ничего сказать не успел, поскольку тетя Мюриэл снова лишилась чувств.
— По-моему, это означает «нет», — сообщила моя мама ослепительному молодому новичку.