— А жены преподавателей? — поинтересовался доктор Харлоу, немного подумав.
Мне довольно было вспомнить невзрачное лицо Марты Хедли, которое я снова и снова приставлял к телам моделей в тренировочных лифчиках из маминых каталогов.
— Почему бы нет? — спросил я в третий раз. — По крайней мере одна, — уточнил я.
— Только одна? — уточнил доктор Харлоу, но было видно, что лысому совоебу очень хочется спросить, которая именно.
В это мгновение меня осенило, как бы ответил на этот наводящий вопрос Киттредж. Прежде всего я напустил на себя скучающий вид — как будто мог бы рассказать гораздо больше, но не хотел утруждаться.
Моя актерская карьера была на исходе. (Тогда, в офисе доктора Харлоу, я этого еще не знал, но мне оставалось сыграть всего одну, очень маленькую роль.) Однако мне удалось исполнить лучшую свою имитацию жеста Киттреджа в сочетании с уклончивым мычанием дедушки Гарри.
— Ну как вам сказать… — начал я и умолк. Вместо продолжения я изобразил безразличное пожатие плечами — то самое, которое Киттредж унаследовал от матери, то самое, которому научилась у миссис Киттредж Элейн.
— Все понятно, Билл, — сказал доктор Харлоу.
— Сомневаюсь, что вам все понятно, — сказал я. Старый гомоненавистник на секунду замер от удивления.
— Ты сомневаешься, что мне все понятно! — возмущенно закричал доктор. Он снова яростно строчил в своем блокноте.
— Поверьте мне, доктор Харлоу, — сказал я, вспомнив наставление мисс Фрост. — Если начнешь повторять чужие слова, отвыкнуть будет не так-то просто.
Тем и закончилась моя встреча с доктором Харлоу; он отправил маме и Ричарду Эбботу короткую записку, где было сказано, что у меня «мало шансов на реабилитацию»; доктор Харлоу не стал объяснять свою оценку, сообщив только, что, по его профессиональному мнению, мои сексуальные проблемы заключаются «скорее в образе мыслей, нежели в активных действиях».
На это я сказал маме, что, по моему профессиональному мнению, беседа с доктором Харлоу прошла крайне успешно.
Бедняга Ричард Эббот, который всегда хотел как лучше, попытался дружески побеседовать со мной наедине.
— Как думаешь, что имел в виду доктор Харлоу под твоим образом мыслей? — спросил меня милый Ричард.
— Ну как тебе сказать… — сказал я Ричарду, сделав паузу, чтобы выразительно пожать плечами. — Полагаю, в его основе лежит явное отсутствие раскаяния.
— Явное отсутствие раскаяния, — повторил Ричард.
— Поверь мне, Ричард, — заявил я, уверенный, что совершенно точно воспроизвожу назидательную интонацию мисс Фрост. — Если начнешь повторять чужие слова, отвыкнуть будет не так-то просто.
Я увиделся с мисс Фрост еще дважды; оба раза она застала меня врасплох — я не ожидал ее встретить.
Несколько событий, последним из которых стал мой выпуск из академии и отъезд из Ферст-Систер, штат Вермонт, произошли едва ли не одно за другим.
Премьера «Короля Лира» состоялась перед каникулами в честь Дня благодарения. На короткое время, не больше недели-двух, Ричард присоединился к маминому бойкоту против меня; конечно, я оскорбил Ричарда до глубины души, проигнорировав его осеннего Шекспира. Я не сомневался, что дедушка Гарри в роли Гонерильи меня бы не разочаровал — в отличие от Киттреджа в двойной роли Эдгара и Бедного Тома.
Другой «бедный Том» — то есть Аткинс — рассказал мне, что Киттредж вытянул обе роли с равнодушием, сошедшим за благородство, а дедушка Гарри вволю развернулся в роли старшей и откровенно дрянной дочери Лира.
— А как Делакорт? — спросил я Аткинса.
— От Делакорта у меня мурашки по спине, — ответил Аткинс.
— Том, я спрашиваю, как он сыграл шута.
— Не так уж плохо, — признал Аткинс. — Только не знаю, почему он все время выглядит так, будто ему нужно сплюнуть!
— Потому что ему и нужно сплюнуть, — сообщил я.
Вскоре после Дня благодарения — значит, зимние тренировки уже начались, — я столкнулся с Делакортом, спешившим в спортзал. Его щеку украшала сочащаяся ссадина, а нижняя губа была глубоко рассечена; в руке он, как обычно, держал бумажный стаканчик. (Я обратил внимание, что стаканчик всего один — оставалось лишь надеяться, что он не многофункциональный, то есть не служит сразу и для полоскания, и для сплевывания.)
— Как это ты пропустил пьесу? — спросил Делакорт. — Киттредж сказал, что тебя не было.
— Жаль, что пропустил, — сказал я. — Было много других дел.
— Ага, я в курсе, — сказал Делакорт. — Киттредж рассказал.
Делакорт отхлебнул из бумажного стаканчика; он прополоскал рот и сплюнул в грязный сугроб рядом с дорожкой.
— Я слышал, из тебя получился отличный шут, — сказал я.
— Правда? — с изумлением спросил Делакорт. — Кто тебе сказал?
— Все говорят, — соврал я.
— Я пытался проникнуться осознанием того, что медленно умираю, — серьезно сказал Делакорт. — Мне кажется, каждая сцена, где появляется шут, отражает очередной шаг к смерти, — прибавил он.
— Очень интересно. Жаль, что я пропустил, — повторил я.
— А, ничего страшного — у тебя бы, наверное, лучше получилось, — сказал Делакорт; он отхлебнул еще воды и снова сплюнул в снег. Прежде чем убежать на тренировку, Делакорт внезапно спросил: — Она хорошенькая? Эта библиотекарша-транссексуалка?
— Очень, — ответил я.
— Никак не могу себе это представить, — озабоченно признался Делакорт и поспешил прочь.
Годы спустя, уже когда я узнал, что Делакорт умирает, мне вспомнились его слова про «очередной шаг к смерти». Теперь мне и правда жаль, что я не видел его на сцене. Ах, Делакорт, как я тебя недооценивал — ты шагал к смерти куда быстрее, чем я мог вообразить!
В декабре 1960-го Том Аткинс сообщил мне, что Киттредж повсюду трубит о моей «половой доблести».
— Киттредж тебе лично рассказал? — спросил я.
— Да он всем рассказывает, — ответил Аткинс.
— Кто знает, что на самом деле в голове у Киттреджа? — сказал я Аткинсу. (Я все еще страдал, вспоминая, как Киттредж огорошил меня словом «омерзительно», когда я меньше всего этого ожидал.)
В том декабре у борцовской команды не было домашних матчей — первые матчи были выездными, в других школах, но Аткинс уже изъявил желание посмотреть домашние матчи вместе со мной. Правда, я дал себе зарок не смотреть борьбу — отчасти потому, что теперь Элейн не могла ходить со мной, отчасти из-за того, что я морочил себе голову, будто пытаюсь избегать Киттреджа. Но Аткинсу было интересно, и его интерес снова разбудил и мое любопытство.
Потом, на Рождество 1960 года, Элейн приехала домой; на время рождественских каникул общежития академии опустели, и кампус оказался в нашем распоряжении. Я рассказал Элейн все о мисс Фрост; беседуя с доктором Харлоу, я поднаторел в мастерстве рассказчика, и мне очень хотелось наверстать те годы, на протяжении которых я многое скрывал от своей дорогой подруги Элейн. Она слушала внимательно и ни разу не обвинила меня в том, что я раньше не сказал ей о своих сексуальных пристрастиях.
Наконец-то мы могли говорить начистоту и о Киттредже, и я даже рассказал Элейн, что когда-то был влюблен в ее мать. (То, что миссис Хедли больше не привлекала меня сексуально, упрощало дело.)
Элейн, моя добрая подруга, даже вызвалась посредничать, если я попытаюсь назначить свидание мисс Фрост. Конечно, я постоянно думал о возможности такого свидания, но мисс Фрост так недвусмысленно обозначила свое намерение распрощаться — ее «до новой встречи» звучало так по-деловому. Я не мог представить, чтобы здесь крылся какой-то тайный намек на то, как нам устроить эту «встречу».
Мне было приятно желание Элейн стать посредником между нами, но я не питал особых надежд на то, что мисс Фрост когда-нибудь захочет снова со мной встретиться.
— Понимаешь, Элейн, — сказал я. — Похоже на то, что мисс Фрост решительно настроена меня оберегать.
— Ну, Билли, для первого раза у тебя, по-моему, все вышло неплохо, — сказала Элейн.
— За исключением того, что в нем приняла участие вся моя чертова семейка! — воскликнул я.
— Это очень странно, — сказала Элейн. — Не может быть, чтобы они все так боялись мисс Фрост. Не могли же они правда верить, что мисс Фрост способна причинить тебе вред.
— Что ты хочешь сказать? — спросил я.
— Они боятся чего-то в тебе самом, — сказала Элейн.
— Что я гомосексуал или бисексуал — ты об этом? — спросил я. — Я-то думал, это они уже сообразили или уж по крайней мере заподозрили.
— Они боятся чего-то, о чем ты еще не знаешь, — сказала Элейн.
— Как меня достало, что все вокруг пытаются меня оберегать! — взорвался я.
— Может, мисс Фрост действительно к этому и стремилась, — сказала Элейн. — Но я не уверена, что движет твоей, как ты выражаешься, чертовой семейкой.
На тех же каникулах из колледжа приехала моя хамоватая кузина Джерри. Я называю ее хамоватой почти с нежностью. Пожалуйста, не надо считать Джерри просто горластой злобной лесбиянкой, полной ненависти к родителям и вообще ко всем гетеросексуалам; ее всегда воротило от мальчишек, но я по глупости воображал, будто ко мне она относится чуточку лучше, потому что знал, что она (разумеется) слышала о моей скандальной связи с мисс Фрост. Однако, по крайней мере в ближайшие несколько лет, Джерри не собиралась делать никаких исключений для геев и бисексуалов.
Я иногда слышу от друзей, что в наши дни общество в целом более терпимо относится к лесбиянкам и бисексуалкам, чем к гомосексуальным и бисексуальным мужчинам. Реакция нашей семьи на ориентацию Джерри была практически незаметна по сравнению с тем, как все взбеленились из-за моих свиданий с мисс Фрост — и с тем, в какой ужас пришла моя мать, когда я оказался тем, кем «оказался», в сексуальном отношении. Я знаю, что многие относятся к лесбиянкам и бисексуалкам иначе, чем к геям и бисексуалам, но Джерри в семье не столько принимали, сколько игнорировали.
Дядя Боб любил Джерри, но он был трусом; отчасти Боб так обожал дочь именно потому, что она оказалась храбрее его самого. Я думаю, Джерри специально держалась нахально, и не только для самозащиты; мне кажется, она была такой «неотесанной» и агрессивной потому, что так ее родные хотя бы замечали ее.