Мне всегда нравилась Джерри, но я держал свою симпатию в тайне. Надо было, конечно, сказать ей, что она мне нравится, — раньше, чем я это сделал в итоге.
С возрастом мы с Джерри подружимся; сейчас мы довольно близки. Мне правда нравится Джерри — ну, насколько она вообще может нравиться, — но в юности она порой бывала невыносима. Я просто пытаюсь объяснить, что Джерри нарочно вела себя бесцеремонно. Элейн всегда ее терпеть не могла — и до сих пор не изменила своего отношения.
В то Рождество мы с Элейн занимались своими обычными изысканиями в комнате с ежегодниками. Библиотека академии была открыта на время каникул — за исключением самого Рождества. Многим преподавателям нравилось там работать; к тому же на рождественских каникулах в академию приезжало множество будущих учеников с родителями. Последние три года во время летних каникул я проводил ознакомительные туры по академии: показывал свою ужасную школу потенциальным ученикам и их родителям. Я подрабатывал экскурсоводом и во время рождественских каникул; дети преподавателей часто так делали. Дядя Боб, ответственный за прием абитуриентов, был нашим чрезвычайно снисходительным шефом.
Так вот, мы с Элейн сидели в комнате с ежегодниками; там нас и разыскала кузина Джерри.
— Говорят, ты гомик, — сказала мне Джерри, не обращая внимания на Элейн.
— Похоже на то, — сказал я. — Но некоторые женщины мне тоже нравятся.
— Ничего не хочу об этом знать, — сказала Джерри. — Мне в задницу или еще куда никто ничего совать не будет.
— Пока не попробуешь, не узнаешь, — сказала Элейн. — Может, тебе и понравится, Джерри.
— А ты, я вижу, не беременна, — сказала Джерри. — Разве только ты снова залетела, только по тебе пока не видно.
— У тебя есть подружка? — спросила ее Элейн.
— Она тебя может по стенке размазать, — ответила Джерри. — Да и тебя, пожалуй, тоже, — сообщила она мне.
Я старался быть снисходительным к Джерри: наверняка непросто было иметь матерью Мюриэл, особенно будучи лесбиянкой. Труднее было простить то, как она обращалась со своим отцом; дядя Боб мне всегда нравился. Но Элейн не испытывала к Джерри ни малейшего сочувствия. Должно быть, между ними что-то произошло; может, Джерри пыталась ее подцепить, или, когда Элейн была беременна, Джерри сказала или написала ей что-нибудь грубое — такое вполне могло случиться.
— Билли, папахен тебя ищет, — сказала Джерри. — Там явилась одна семейка, надо показать им школу. Пацан, судя по его виду, ссытся в постель, но, может, он тоже гомик и вы сможете друг другу отсосать где-нибудь в пустой комнате.
— Господи, ну ты и хамло! — сказала Элейн. — А я-то наивно думала, будто колледжу удалось тебя цивилизовать — хотя бы самую малость. Но, видимо, то, что называется культурой в Эзра-Фоллс, — единственный вид культуры, которую ты способна перенять.
— Судя по всему, та культура, которую переняла ты, не научила тебя держать ноги вместе, Элейн, — сказала Джерри. — Почему бы тебе не попросить папахена дать тебе универсальный ключ от Тилли, чтобы показать общежитие ссыкуну и его родителям? — спросила меня Джерри. — Тогда вы с Элейн сможете заглянуть в комнату Киттреджа. И даже подрочить друг другу на кровати Киттреджа, — предложила Джерри. — Это я к тому, Билли, что тебе все равно нужен универсальный ключ, чтобы показать комнату в общаге, так? Так почему бы не взять ключ от Тилли? — С этими словами Джерри нас покинула. Как и ее мать Мюриэл, Джерри могла быть бесчувственной сукой — но, в отличие от Мюриэл, она не была ханжой. (Пожалуй, озлобленность Джерри меня даже восхищала.)
— Видать, вся твоя чертова семейка — как ты выражаешься, Билли, — не устает тебя обсуждать, — сказала Элейн. — Они просто с тобой не разговаривают.
— Похоже на то, — сказал я, но было ясно, что зачинщицы в этом семейном заговоре — моя мама и тетя Мюриэл.
— Ну что, посмотрим комнату Киттреджа в Тилли? — спросила Элейн.
— Если хочешь, — ответил я. Конечно же, нам обоим не терпелось взглянуть на комнату Киттреджа.
Я несколько поостыл к старым ежегодникам после того, как наткнулся на мисс Фрост во главе борцовской команды 1935 года. С тех пор я не успел далеко продвинуться — как и Элейн.
Элейн завязла в последних выпусках; если точнее, ее поглотили «годы Киттреджа», как она их называла. Она посвятила себя поискам фотографий юного и (хотя бы внешне) невинного Киттреджа. Теперь Киттредж учился в академии пятый и последний год, а Элейн разыскивала фотографии его первого и второго года. Да, на них он действительно выглядел более юным; вот невинность заметить было сложнее.
Если верить рассказам миссис Киттредж — если родная мать Киттреджа и вправду занималась с ним сексом, — Киттредж утратил невинность уже давно и определенно не был невинным ко времени поступления в академию. Даже в первый год — даже в тот самый день, когда Киттредж впервые появился в Ферст-Систер, штат Вермонт. (Я с трудом мог себе представить, что он хоть когда-нибудь был невинен.) Однако Элейн неустанно изучала старые фотографии в поисках хоть какого-то свидетельства невинности Киттреджа.
Я совсем не запомнил того парнишку, которого Джерри обвинила в том, что он мочится в постель. Он был (скорее всего) допубертатного возраста, и ему предстояло стать или геем, или гетеросексуалом — но навряд ли бисексуалом. Родители предполагаемого ссыкуна в постель мне тоже ничем не запомнились. Однако разговор с дядей Бобом остался у меня в памяти.
— Конечно, покажи им Тилли, почему бы нет? — сказал мой добродушный дядя. — Только комнату Киттреджа не показывай — она нестандартная.
— Нестандартная, — повторил я.
— Да ты сам погляди, Билли, — только им покажешь другую комнату, — сказал дядя Боб.
Не помню, чью комнату я показал ссыкуну и его родителям; это была обычная двухместная комната, с двумя комплектами мебели — двумя кроватями, двумя столами, двумя комодами.
— У всех есть соседи по комнате? — спросила мать ссыкуна; вопрос о соседях обычно задавали именно матери.
— Да, у всех, без исключений, — сказал я; таковы были правила академии.
— Что такого «нестандартного» в комнате Киттреджа? — спросила меня Элейн после того, как посетители закончили тур по общежитию.
— Скоро увидим, — сказал я. — Дядя Боб мне не сказал.
— Господи, Билли, в твоей семье никто тебе ничего не рассказывает! — воскликнула Элейн.
Я думал о том же. Мне оставалось просмотреть еще двадцать ежегодников, и я только что обнаружил, что в библиотеке не хватает выпуска за сороковой год. Я перескочил от «Совы» тридцать девятого года к сорок первому и сорок второму, прежде чем сообразил, что не видел выпуска сорокового года.
Обратившись за помощью к библиотекарю, я сказал:
— Ежегодники не выдают на руки. Похоже, «Сову» за сороковой год украли.
Библиотекарь академии был старый угрюмый холостяк; в Фейворит-Ривер пожилых одиноких сотрудников считали, как мы тогда выражались, «непрактикующими гомосексуалистами». Кто знал, «практикуют» они или нет, гомосексуалы они или нет? Мы видели только, что они живут одни, и замечали в том, как они одеваются, едят и говорят, какую-то особенную утонченность — поэтому мы считали их чрезмерно женственными.
— Студентам не разрешается брать ежегодники, Билли, — только сотрудникам, — чопорно сказал библиотекарь; звали его мистер Локли.
— Только сотрудникам, — повторил я.
— Да, им, разумеется, можно, — сообщил мистер Локли; он порылся в картотеке и объявил: — «Сову» за сороковой год взял мистер Фримонт.
— Вот как.
Мистер Фримонт — Роберт Фримонт, выпуск тридцать пятого года, одноклассник мисс Фрост — он же, разумеется, мой дядя Боб. Но когда я спросил Боба, нужна ли ему еще «Сова» за сороковой год, покладистый старина Боб оказался на сей счет не таким уж покладистым.
— Я точно помню, что вернул этот номер в библиотеку, — сказал дядя; лжец из него был никудышный. Вообще-то дядя Боб был не из тех, кто скрытничает, но вот «Сову» за сороковой год он явно придержал у себя с какой-то неведомой мне целью.
— Мистер Локли считает, что он все еще у тебя, — сообщил я.
— Ну я поищу, но готов поклясться, что возвращал его, — сказал Боб.
— Зачем он тебе понадобился? — спросил я.
— Один из выпускников сорокового года недавно скончался, — ответил дядя Боб. — Вот я и хотел написать его родным что-нибудь приятное о нем.
— Вот оно что.
Бедняге Бобу никогда не стать писателем, подумал я; он не смог бы выдумать ничего путного, даже чтобы спасти собственную задницу.
— Как его звали? — спросил я.
— Кого? — переспросил Боб полузадушенным голосом.
— Покойного, дядя Боб.
— Боже мой, Билли, как нарочно, вылетело из головы!
— Вот как.
— И тут сраные секреты, — сказала Элейн, когда я пересказал ей эту историю. — Попроси Джерри найти ежегодник и передать тебе. Джерри терпеть не может своих родителей — она не откажет.
— По-моему, Джерри и меня терпеть не может, — сказал я.
— Но своих родителей — еще сильнее, — ответила она.
Мы нашли комнату Киттреджа в Тилли, и я открыл дверь универсальным ключом, который дал мне дядя Боб. Сначала мне бросилась в глаза только чистота, царившая в комнате, но ни меня, ни Элейн не удивила аккуратность Киттреджа.
На единственной книжной полке стояло всего несколько книг; там оставалось еще много места. Единственный стол был практически пуст; на единственном стуле не висела одежда. На одиноком комоде стояла всего пара фотографий в рамках, а платяной шкаф, как обычно, без дверцы — даже без занавески — открывал взгляду знакомую (и недешевую на вид) одежду Киттреджа. Даже на единственной кровати не валялось никаких забытых вещей, и постель была идеально заправлена — покрывало без единой складочки, подушка без единой морщинки.
— Господи, — внезапно сказала Элейн. — Как этому говнюку удалось разжиться одиночкой?!
Да, комната была одиночной; у Киттреджа не было соседа — вот что было «нестандартно». Мы с Элейн предположили, что одиночная комната могла быть частью сделки, которую миссис Киттредж за