ключила с академией, когда пообещала ее руководству — и супругам Хедли — отвезти Элейн в Европу и обеспечить бедной девочке безопасный аборт. Конечно, дело могло быть и в том, что Киттредж был слишком грубым и неприятным соседом и никто просто не хотел делить с ним комнату, но мы с Элейн сразу отбросили эту версию. В академии Фейворит-Ривер жить в одной комнате с Киттреджем считалось бы престижным; даже рискуя стать постоянной мишенью для его оскорблений, никто не захотел бы поступиться такой честью. Одиночная комната в сочетании с явно компульсивной опрятностью Киттреджа неприкрыто намекала на особое положение. Киттреджа просто-таки окутывал ореол избранности, как будто, еще не успев родиться, он уже уверился, что ему в этом мире полагается больше, чем прочим.
Элейн заметно расстроилась, не обнаружив в комнате Киттреджа совершенно никаких свидетельств их знакомства; наверное, она надеялась увидеть свою фотографию. (Она призналась, что подарила ему несколько своих снимков.) Я не стал спрашивать, не давала ли она Киттреджу лифчик, но только потому, что надеялся выпросить у нее еще один для себя.
Мы обнаружили несколько фотографий из школьной газеты и ежегодников, запечатлевших Киттреджа на борцовском мате. Никаких фотографий подружек (или бывших подружек). Никаких детских фотографий; если у него и была когда-нибудь собака, то фото собаки он у себя тоже не держал. Ни одной фотографии кого-нибудь, кто был бы похож на его отца. Единственное фото миссис Киттредж было сделано в тот первый и последний раз, когда она приезжала в академию на соревнования по борьбе. Должно быть, этот снимок сделали после матча; мы с Элейн там тоже были, но с тех пор я никогда не видел миссис Киттредж. Мы не помнили, чтобы кто-нибудь фотографировал тогда Киттреджа вместе с матерью, но, очевидно, кто-то это все же сделал.
Мы с Элейн одновременно заметили, что кто-то — должно быть, сам Киттредж, — вырезал голову миссис Киттредж и приклеил к телу ее сына. Получилась мать Киттреджа в борцовских лосинах и трико. А красивое лицо Киттреджа смотрело с привлекательного и изысканно одетого тела его матери. Вышло забавно, но мы с Элейн не рассмеялись.
Дело в том, что лицо Киттреджа подходило к женскому телу, к женской одежде, а лицо миссис Киттредж совсем не смотрелось нелепо на теле Киттреджа в борцовском трико.
— Возможно, — сказал я Элейн, — это сама миссис Киттредж поменяла лица на фотографии.
(На самом деле я так не думал, но все равно сказал.)
— Нет, — ровно сказала Элейн. — Только Киттредж мог это сделать. У этой женщины нет ни воображения, ни чувства юмора.
— Как скажешь, — сказал я своей дорогой подруге. (Как я уже вам говорил, я не собирался оспаривать знания о миссис Киттредж, которыми обладала Элейн. Да и как бы мне это удалось?)
— Лучше начинай обрабатывать Джерри и добудь ежегодник, — сказала Элейн.
Я взялся за дело на семейном рождественском ужине — когда тетя Мюриэл, дядя Боб и Джерри, а также мы с мамой и Ричардом Эбботом собрались в доме дедушки Гарри на Ривер-стрит. Бабушка Виктория вечно разводила суету вокруг непременного «традиционного» рождественского ужина.
По семейной традиции, за рождественским столом к нам неизменно присоединялись и Боркманы. Кажется, Рождество было одним из немногих дней в году, когда мне доводилось видеть миссис Боркман. По настоянию бабушки Виктории все мы называли ее именно «миссис» Боркман; я так и не узнал ее имени. Под словом «все» я имею в виду не только детей. Как ни странно, тетя Мюриэл и моя мать тоже обращались к миссис Боркман по фамилии — и так же поступали дядя Боб и Ричард Эббот, заговаривая с предполагаемой «ибсеновской женщиной», на которой женился Нильс. (Пока что она не ушла от Нильса и не выстрелила себе в висок, но, разумеется, Нильс Боркман не женился бы на неибсеновской женщине, и потому нас ничуть не удивило бы, если бы миссис Боркман вдруг совершила что-нибудь леденящее кровь.)
У Боркманов не было детей, из чего тетя Мюриэл и бабушка Виктория делали вывод, что в их отношениях что-то неладно (или действительно кроется какая-то ужасная тайна).
— Едрить твою мать! — сказала мне Джерри в то Рождество 1960 года. — Разве нельзя предположить, что Нильс и его жена просто слишком депрессивные, чтобы заводить детей? Лично меня мысль о детях вгоняет в жуткую тоску, а я-то не суицидница и не норвежка!
На этой радостной ноте я решил поведать Джерри о таинственной пропаже «Совы» за 1940 год, которую — согласно картотеке мистера Локли — взял из библиотеки академии дядя Боб.
— Не знаю, зачем твой отец держит ее у себя, — сказал я Джерри. — Но мне нужно ее заполучить.
— А что там? — спросила Джерри.
— Некоторые члены нашей чудной семейки не хотят, чтобы я это выяснил, — ответил я.
— Не парься, найду я этот сраный ежегодник. Мне самой до смерти охота узнать, что там такое, — сказала Джерри.
— Возможно, это что-то очень деликатного свойства, — сказал я.
— Ха! — гаркнула Джерри. — Уж если я до чего доберусь, долго оно деликатным не останется!
Когда я передал Элейн ее слова, моя дорогая подруга заметила:
— От одной мысли о сексе с Джерри меня тошнит.
Меня тоже, едва не ответил я. Но вслух сказал о другом. Я полагал, что мой сексуальный прогноз туманен; я был совершенно не уверен в своих сексуальных перспективах.
— Половое влечение — довольно избирательная штука, — сказал я Элейн. — И обычно определенная, так ведь?
— Пожалуй, — ответила Элейн. — Ты к чему ведешь?
— К тому, что раньше мое половое влечение было довольно избирательным — и определенным, — сказал я. — Но, похоже, оно меняется. Например, твоя грудь — она мне нравится потому, что она именно твоя, а не просто потому, что она маленькая. Эти темные круги… — попытался объяснить я.
— Ареолы, — сказала Элейн.
— Да, мне они ужасно нравятся. И еще целовать тебя — это мне тоже очень нравится.
— Господи, Билли, и ты теперь решил мне об этом сообщить! — воскликнула Элейн.
— Я только сейчас это понял, Элейн, — во мне что-то меняется, но совсем не уверен, в какую сторону, — сказал я. — Кстати, не дашь ли ты мне какой-нибудь из своих лифчиков — тот мама разрезала на куски.
— Да ладно?! — поразилась Элейн.
— Может, найдется какой-нибудь, из которого ты уже выросла или он просто тебе надоел, — сказал я.
— Моя дурацкая грудь выросла совсем чуть-чуть, даже когда я была беременна. А теперь, кажется, и вовсе перестала расти. Бери столько лифчиков, сколько захочешь, — сказала Элейн.
Однажды вечером, уже после Рождества, мы сидели у меня в спальне — разумеется, с открытой дверью. Наши родители отправились в кино в Эзра-Фоллс; нам предложили присоединиться, но мы отказались. Элейн только начала меня целовать, а я ласкал ее груди — и даже высвободил одну из них из лифчика, — и тут кто-то забарабанил в дверь квартиры.
— Билли, открывай, мать твою! — орала кузина Джерри. — Я знаю, что твои уехали в кино вместе с Хедли — мои придурочные предки тоже умотали с ними!
— Господи, эта ужасная девчонка, — прошептала Элейн. — Спорим, она достала ежегодник.
Джерри не понадобилось много времени, чтобы отыскать «Сову». Пускай из библиотеки академии ее взял дядя Боб, но Джерри нашла ежегодник под кроватью с той стороны, где спала ее мать. Несомненно, это тете Мюриэл пришло в голову спрятать его от меня, или тетя с мамой вместе до этого додумались. Ну а дядя Боб просто сделал то, что ему велели Уинтропши; если верить мисс Фрост, дядя Боб был слюнтяем еще до того, как его загнали под каблук.
— Не знаю, с чего столько шума, — сказала Джерри, вручая мне ежегодник. — Ну да, это выпуск твоего беглого папаши — ну и что, блядь, с того?
— Мой отец учился в Фейворит-Ривер? — спросил я Джерри. Я знал, что в пятнадцать лет Уильям Фрэнсис Дин был «парнем из Гарварда», но мне никто не говорил, что до того он учился в академии.
— Так он, наверное, познакомился с мамой здесь, в Ферст-Систер! — сказал я.
— Ну и что, блядь, с того?! — повторила Джерри. — Какая разница, где они встретились?
Но моя мама была старше отца; это означало, что, когда они встретились, Уильям Фрэнсис Дин был еще моложе, чем я думал. Если он закончил Фейворит-Ривер в 1940 году — и ему было пятнадцать, когда он начал учиться в Гарварде осенью того же года, — то ему могло быть всего двенадцать или тринадцать, когда они встретились. Может, он не достиг даже полового созревания.
— Ну и что, блядь, с того?! — снова сказала Джерри. Очевидно, она не изучила ежегодник во всех подробностях и не заглянула в более ранние выпуски (за тридцать седьмой, тридцать восьмой и тридцать девятый), где могли найтись фотографии Уильяма Фрэнсиса Дина в возрасте всего двенадцати, тринадцати и четырнадцати лет. Как же я мог его проглядеть? Если в сороковом году он был в выпускном классе, значит, он поступил в академию осенью тридцать шестого — когда ему было всего одиннадцать!
Что, если мама знала его, когда он был одиннадцатилетним мальчишкой? Их «история любви» могла кардинально отличаться от той, что я себе воображал.
— Ты заметила в нем что-нибудь женолюбивое? — спросил я Джерри, пока мы с Элейн торопливо перелистывали страницы с портретами выпускников.
— Кто сказал, что он женолюбивый? — спросила Джерри в ответ.
— Я думал, это ты и сказала, — ответил я. — Или это я от твоей мамы что-то такое услышал.
— Не припомню слова «женолюбивый», — сказала Джерри. — Я слышала только, что он был типа женоподобный.
— Женоподобный, — повторил я.
— Господи, Билли, эта твоя привычка повторять… Пора уже с ней завязывать, — сказала Элейн.
— Не был он женоподобным! — возмущенно сказал я. — Он был женолюбивым — мама его застукала, когда он с кем-то целовался!
— Ага, наверное, с каким-то парнем, — сказала кузина Джерри. — По крайней мере, я так слышала, и как по мне, он точно похож на голубка.
— На голубка! — воскликнул я.
— Мой папа говорил, что по твоему отцу за километр было видно, что он гей.