— За километр, — повторил я.
— Господи боже, Билли, хватит, прошу тебя! — сказала Элейн.
А вот и он: Уильям Фрэнсис Дин, самый хорошенький из всех мальчишек, что я видел; он сошел бы за девочку, и с куда меньшими усилиями, чем вложила в свое преображение мисс Фрост. Стало ясно, почему я пропустил его в предыдущих выпусках. Уильям Фрэнсис Дин был похож на меня; его черты были мне так знакомы, что я, видимо, толком его и не заметил. Выбор колледжа или университета: «Гарвард». Предполагаемая специальность: «артист эстрады».
— Артист эстрады, — повторил я. (Мы с Элейн еще не успели посмотреть другие фотографии; пока мы видели только фото крупным планом.)
Прозвище Уильяма Фрэнсиса Дина было «Фрэнни».
— Фрэнни, — повторил я.
— Слушай, Билли, я думала, ты знаешь, — сказала Джерри. — Папа всегда говорил, что это двойной удар.
— Что?! — спросил я.
— Ну что из тебя точно получится гей, — объяснила Джерри. — С материнской стороны у тебя гены дедушки Гарри, а с отцовской — да ты глянь на него! — сказала она, указывая на фотографию красавчика из выпуска 1940-го года. — С отцовской стороны твоего сраного генофонда у тебя Фрэнни Дин, голубой, как яйцо дрозда! Вот это, блядь, двойной удар. Неудивительно, что дедушка души не чаял в этом парне.
— Голубой, как яйцо дрозда, — повторил я.
Я начал читать краткую биографию Уильяма Фрэнсиса Дина. «Клуб драмы (четвертый курс)». Я почти не сомневался, что Фрэнни играл исключительно женские роли — и мне не терпелось увидеть эти фотографии. «Борцовская команда, менеджер (четвертый курс)». Разумеется, борцом он не был — просто менеджером, который следит, чтобы у борцов хватало воды и апельсинов и всегда было поблизости ведерко, чтобы сплевывать, да еще подает и собирает полотенца.
— С генетической точки зрения, Билли, это просто подстава, — говорила тем временем Джерри. — Мой папа, конечно, небольшого ума человек, но тебе сдали не те карты, это уж точно.
— Господи, Джерри, хватит уже, — сказала Элейн. — Будь добра, просто оставь нас.
— Дураку ясно, что вы тут обжимались, Элейн, — сказала Джерри. — У тебя такие маленькие сиськи — одна из них выпала из лифчика, а ты и не заметила.
— Я обожаю грудь Элейн, — сказал я своей кузине. — А ты иди на хер, Джерри. Почему ты ничего мне не рассказала?
— Да я думала, ты знаешь, придурок! — закричала Джерри. — Черт, да как ты мог не знать? Это же очевидно, мать твою! Как можно быть таким педиком и ничего не знать?!
— Ну и свинья же ты, Джерри! — заорала Элейн, но Джерри уже исчезла. Дверь в коридор она оставила нараспашку. Нас с Элейн это не смутило; мы и сами вскоре ушли. Нужно было успеть в библиотеку академии до закрытия; мы собирались отыскать все фотографии Уильяма Фрэнсиса Дина в тех выпусках, где я их проглядел.
Теперь я знал, где искать: Фрэнни Дин будет самой хорошенькой девочкой на фотографиях Клуба драмы в «Совах» за тридцать седьмой, тридцать восьмой и тридцать девятый годы; он будет самым женственным мальчиком на фотографиях борцовской команды и единственным, кто одет не в лосины. (Обычной формой менеджера команды в те годы были пиджак и галстук.)
Прежде чем отправиться в комнату с ежегодниками, мы занесли «Сову» за сороковой год на пятый этаж Бэнкрофт-холла и спрятали в спальне Элейн. Родители не роются в ее вещах, сказала Элейн. Она уже поймала их за этим вскоре после возвращения из поездки в Европу с миссис Киттредж. Элейн подозревала, что они пытаются выяснить, не занимается ли она сексом с кем-нибудь еще.
После этого Элейн рассовала по всей комнате презервативы. Разумеется, ей их дала миссис Киттредж. Может, супруги Хедли и сочли это знаком того, что Элейн спит одновременно с целым гарнизоном, но я-то знал, что миссис Хедли отнюдь не дура. Марта Хедли, вероятно, сообразила, что изобилие презервативов означает: выметайтесь на хер из моей комнаты! (И после того единственного раза мистер и миссис Хедли так и поступили.)
Так что в спальне Элейн Хедли «Сова» за сороковой год была в безопасности — раз уж у меня ее оставить было нельзя. Прежде чем разглядывать другие фотографии в этом выпуске, мы оба решили сначала посмотреть снимки более юного Уильяма Фрэнсиса Дина. У нас еще оставались все рождественские каникулы, чтобы выяснить побольше о выпуске академии Фейворит-Ривер 1940 года.
Во время уже упомянутого рождественского ужина Нильс Боркман отвел меня в сторонку, чтобы поверить мне секрет.
— Твоя подруга-библиотекарша — как ее несправедливо остудили, Билл! — хрипло прошептал Боркман.
— Осудили, да, — поправил я.
— Сплошные стиральные сексотипы! — воскликнул Боркман.
— Сексуальные стереотипы? — переспросил я.
— Ну да, я так и сказал! — заявил норвежский драматург. — Такая жалость, у меня были прекрасные роли для вас двоих, — прошептал наш режиссер. — Но, конечно, теперь я не могу вывести мисс Фрост на сцену — эти пуританские сексотипы ее камнями забросают или еще что-нибудь учинят!
— Прекрасные роли в чем? — спросил я.
— В американском Ибсене! — воскликнул Нильс Боркман. — Это новый Ибсен, с задворок вашего американского Юга!
— Кто это? — спросил я.
— Теннесси Уильямс — самый крупный драматург после Ибсена, — благоговейно произнес Боркман.
— А что за пьеса? — спросил я.
— «Лето и дым», — ответил Боркман, весь трепеща. — Там внутри подавленной героини тлеет новая женщина.
— Понятно, — сказал я. — Это была бы роль для мисс Фрост?
— Из мисс Фрост вышла бы просто идеальная Альма! — воскликнул Нильс.
— Но теперь… — начал я.
Боркман меня перебил:
— Но теперь у меня нет выбора — или миссис Фримонт на роль Альмы, или вообще никого, — мрачно пробурчал Боркман. Мне миссис Фримонт была известна под именем тети Мюриэл.
— Я думаю, подавленную женщину Мюриэл вполне способна изобразить, — попытался я ободрить Нильса.
— Но Мюриэл не тлеет, Билл, — прошептал он в ответ.
— Это верно, — согласился я. — А какая роль была бы у меня?
— Роль все еще за тобой, если захочешь, — сказал Нильс. — Это маленькая роль — она не помешает тебе заниматься готовкой.
— Готовиться к занятиям, — поправил я.
— Ну да — я так и сказал! — снова заявил норвежец. — Ты будешь играть молодого коммивояжера. В последней сцене пьесы ты флиртуешь с Альмой.
— То есть с тетей Мюриэл, — сказал я пылкому режиссеру.
— Но не прямо на сцене — не волнуйся! — воскликнул Боркман. — Все шуры-муры только подразумеваются; вся стайная сексуальная активность происходит потом, вне сцены.
Я был уверен, что Нильс Боркман не подразумевает «стайную» сексуальную активность — даже вне сцены.
— Тайная сексуальная активность? — переспросил я.
— Ну да, но никаких шуров-муров с твоей тетушкой на сцене! — взволнованно заверил Боркман. — Но вышло бы так символично, если бы в роли Альмы была мисс Фрост.
— Ты хотел сказать «так неприлично»? — спросил я.
— И неприлично, и символично! — воскликнул Боркман. — Но с Мюриэл нам остается только «неприлично» — если ты понимаешь, о чем я.
— Хорошо бы мне для начала хотя бы прочитать пьесу — я даже не знаю, как зовут моего персонажа, — сказал я.
— Я принес тебе экземпляр, — прошептал Боркман. Книга в мягкой обложке оказалась сильно потрепанной — из нее вываливались страницы, словно наш восторженный режиссер зачитал эту небольшую пьесу до дыр в буквальном смысле. — Тебя будут звать Арчи Крамер, — проинформировал меня Боркман. — Молодой коммивояжер должен быть в котелке, но в твоем случае мы можем обойтись без головной уборной!
— Без головного убора, — поправил я. — И что же я продаю?
— Туфли, — сообщил Нильс. — А в конце ты уговариваешь Альму поехать на свидание в казино — и у тебя будет последняя реплика в пьесе, Билл!
— А именно? — уточнил я.
— «Такси!» — заорал Боркман.
Неожиданно оказалось, что мы уже не одни. Все сборище содрогнулось от крика Нильса Боркмана. Моя мать и Ричард Эббот впились взглядом в «Лето и дым» Теннесси Уильямса у меня в руках; похоже, они опасались, что это продолжение «Комнаты Джованни».
— Зачем тебе такси, Нильс? — спросил дедушка Гарри старого друга. — Ты разве не на машине приехал?
— Все в порядке, Гарри, мы с Биллом просто куковали о делах, — объяснил Нильс.
— Толковали о делах, Нильс, — сказал дедушка Гарри.
— А какая будет роль у дедушки Гарри? — спросил я норвежского любителя драмы.
— Ты не предлагал мне никакой роли, Нильс, — сказал дедушка.
— Я как раз собирался! — воскликнул Боркман. — Твой дедушка будет отличной миссис Уайнмиллер, матерью Альмы, — сообщил мне хитрый режиссер.
— Если ты в деле, то и я в деле, — сказал я дедушке Гарри.
Эта пьеса станет весенней постановкой «Актеров Ферст-Систер», первой весенней серьезной драмой — и последним моим выступлением на сцене перед отбытием из Ферст-Систер и летней поездкой в Европу с Томом Аткинсом. Я спою свою лебединую песнь не для Ричарда Эббота и Клуба драмы, а для Нильса Боркмана и «Актеров Ферст-Систер» — и маме в последний раз представится возможность мне суфлировать.
Мне уже нравилась эта идея — еще до того, как я прочел пьесу. Я лишь взглянул на титульный лист, где Теннесси Уильямс поставил эпиграф из Рильке. Этой фразы мне хватило. «Кто, если стану взывать, услышит меня в ангельском сонме?» Похоже, куда ни глянь, повсюду меня поджидали ужасные ангелы Рильке. Я подумал, известен ли Киттреджу немецкий оригинал этой строчки.
— Ладно, Билл, если ты в деле, то и я в деле, — сказал дедушка Гарри; мы скрепили наш договор рукопожатием.
Позже я изловчился незаметно спросить Нильса, удалось ли ему записать тетю Мюриэл и Ричарда Эббота на роли Альмы и Джона.
— Не волнуйся, Билл, — сказал Боркман. — Мюриэл и Ричард у меня в резервации.
— У тебя в резерве, да, — сказал я этому хитрому преследователю оленей на лыжах.
Той рождественской ночью, когда мы с Элейн бежали по опустевшему кампусу Фейворит-Ривер к библиотеке, мы заметили следы лыж, пересекающие двор. (Когда ученики разъезжались по домам на