— И вы все молчали, — выдавил я.
— Ну как тебе сказать, Билл, не думаю, чтобы кто-то из нас этим гордился! — воскликнул дедушка Гарри. — Так уж оно вышло. Твоей маме эта история причинила немало огорчений. Бедняжка Мэри так и не поняла, в чем штука с этим переодеванием — по-моему, она считала, что Фрэнни рано или поздно перерастет эту привычку.
— Ну а тот, с «Госпожой Бовари»? — спросил я.
— Ну как тебе сказать, Билл… С кем только нас не сводит жизнь, — сказал дедушка Гарри. — По большей части это просто случайные прохожие, но однажды ты встречаешь любовь всей жизни, и, знаешь ли, это совсем другое дело.
Мне оставалось увидеться с мисс Фрост всего только два раза. Где мне было знать, какой след может оставить встреча с «любовью всей жизни», — мне только предстояло это узнать.
Глава 10. Всего один прием
В предпоследний раз я увидел мисс Фрост в январе 1961 года, на борцовском состязании в академии Фейворит-Ривер. Это был первый домашний матч сезона; мы пошли на него вместе с Томом Аткинсом. Зал для борьбы — некогда единственный спортзал в академии — располагался в старом кирпичном здании и соединялся с новым, более современным и просторным спортзалом посредством крытого, но не отапливаемого бетонного коридора.
Старый спортзал по периметру огибала нависающая беговая дорожка; на поворотах она была слегка скошена внутрь. Зрители рассаживались на краю дорожки, облокачиваясь на железные перила. В ту субботу мы с Томом Аткинсом тоже устроились на ней и смотрели вниз, на борцов.
Мат, судейский стол и две скамьи для команд занимали большую часть зала. У стены стояла секция трибун, не больше чем в дюжину рядов. Среди учеников скамейки на трибуне считались «пенсионерскими». Там сидели преподаватели и родители. Кое-кто из горожан тоже приходил посмотреть на состязания и занимал места на трибуне. В тот день, когда мы с Элейн наблюдали за миссис Киттредж, она тоже сидела там — а мы с Элейн разглядывали ее с высоты беговой дорожки.
Я как раз вспоминал миссис Киттредж, когда мы с Томом заметили мисс Фрост. Она сидела на трибуне в первом ряду, у самого мата. (Миссис Киттредж в тот единственный раз села на самом верху, словно подчеркивая свое безразличие к возне пыхтящих и гримасничающих борцов.)
— Билл, смотри, кто пришел — вон там, в первом ряду. Видишь? — спросил Аткинс.
— Вижу, Том, вижу, — сказал я.
Мне тут же пришло в голову: а вдруг мисс Фрост и раньше посещала школьные состязания? Но если она была частой гостьей на домашних матчах, как могло получиться, что мы с Элейн ее не замечали? Мало того, что мисс Фрост была высокая и широкоплечая; дело было не только в габаритах. Если она всегда садилась в первом ряду, возможно ли вообще было ее не заметить?
Сидя возле мата и наблюдая, как разминаются борцы, мисс Фрост, казалось, чувствовала себя как рыба в воде. Вряд ли она видела нас с Аткинсом: она ни разу не посмотрела вверх, на дорожку — даже во время разминки. А когда началось состязание, все взгляды, понятное дело, были прикованы к мату и борцам на нем.
Поскольку Делакорт боролся в легком весе, он выходил на мат одним из первых. И как Делакорт играл шута, «медленно умирая» на сцене, так он и боролся; наблюдать за ним было сущим мучением. Делакорт умудрялся превратить весь матч в аллегорию медленной смерти. Постоянное голодание давало о себе знать. Казалось, он совершенно изможден — сплошь обвисшая кожа да торчащие кости. Делакорт выглядел так, словно умирает от истощения.
Он был заметно выше большинства своих противников; в первом раунде он зачастую побеждал по очкам и сохранял преимущество после второго — и вот тогда начинал уставать. В третьем раунде для Делакорта наступал момент расплаты за поддержание легкого веса.
Каждый матч Делакорта завершался тем, что он отчаянно пытался сохранить ежесекундно убывающее преимущество. Он тянул время, он сбегал с мата; он едва не падал под тяжестью противника. Голова Делакорта повисала, язык высовывался из уголка приоткрытого рта. Если верить Киттреджу, бензин у Делакорта стабильно кончался в третьем раунде; матч для него всегда длился на пару минут дольше, чем нужно.
— Держись, Делакорт! — неизменно кричал кто-нибудь из зрителей; вскоре все мы подхватывали:
— Дер-жись! Дер-жись! Дер-жись!
В эти моменты мы с Элейн переключали внимание на тренера борцовской команды — сурового старикана с кривым носом и ушами, напоминавшими цветную капусту. Почти все звали тренера Хойта по имени — Херм.
Когда в третьем раунде Делакорт начинал помирать, Херм Хойт брал полотенце из стопки на скамье команды, ближайшей к судейскому столу. Тренер Хойт всегда садился рядом с полотенцами, как можно ближе к судьям.
Пока Делакорт старался продержаться еще немного, Херм разворачивал полотенце; он был кривоногий, как многие старые борцы, и когда вставал со скамьи, казалось (какую-то долю секунды), что он вот-вот прыгнет на Делакорта и придушит его полотенцем; но вместо этого он натягивал полотенце себе на голову. Тренер Хойт заворачивался в полотенце, будто в капюшон; из-под полотенца он следил за последними истекающими секундами, поглядывая на часы и на судью (который в эти убывающие секунды третьего раунда обычно сначала выносил Делакорту предупреждение, а затем штрафовал за уклонение от схватки).
Зрелище медленного умирания Делакорта было для меня невыносимо, так что я смотрел на Херма Хойта, который тоже по-своему умирал под полотенцем — одновременно от ярости и сострадания. Тому Аткинсу я тоже посоветовал смотреть лучше на старого тренера, чем на долгую агонию Делакорта, поскольку Херм Хойт раньше всех прочих (включая самого Делакорта) понимал, продержится ли Делакорт и победит или все-таки наконец умрет и проиграет.
В ту субботу, пережив очередной околосмертный опыт, Делакорт продержался и победил. Он сошел с мата и рухнул на руки Херму Хойту. Старый тренер сделал то же, что делал всегда — независимо от того, побеждал Делакорт или проигрывал. Он накрыл голову Делакорта полотенцем, и тот, шатаясь, проковылял к скамье своей команды, где и остался сидеть, всхлипывая и хватая ртом воздух.
— В кои-то веки Делакорт не полощет и не сплевывает, — ехидно заметил Аткинс, но я в это время смотрел на мисс Фрост, и вдруг она тоже взглянула на меня и улыбнулась.
Ее улыбка была непринужденной, без следа смущения, и вдобавок она помахала мне, легонько пошевелив пальцами руки. Я тут же понял: мисс Фрост видела меня с самого начала, она пришла, зная, что я тоже приду.
Я был так ошеломлен ее улыбкой и приветствием, что боялся лишиться чувств; я представил, как проскальзываю под перилами и падаю с дорожки в зал. Скорее всего, жизни такое падение не угрожало: дорожка была не так уж высоко. Но было бы позорно шлепнуться на мат или приземлиться на голову кому-нибудь из борцов.
— Том, что-то мне нехорошо, — сказал я Аткинсу. — Голова немного кружится.
— Я тебя держу, Билл, — сказал Аткинс и обнял меня. — Просто пару минут не смотри вниз.
Я по-прежнему смотрел в дальний конец зала, где стояла трибуна, но мисс Фрост снова переключила внимание на борьбу; уже начался следующий матч, а Делакорт под полотенцем все еще исходил всхлипами и вздохами.
Тренер вернулся на скамью и снова сел рядом со стопкой чистых полотенец. Я заметил Киттреджа; он уже разминался позади скамьи, покачиваясь на пятках и поворачивая голову из стороны в сторону. Киттредж разогревал шею, но при этом не сводил взгляда с мисс Фрост.
— Все в порядке, Том, — сказал я, но его рука оставалась у меня на плечах еще несколько секунд; я успел досчитать до пяти, прежде чем Аткинс убрал руку.
— Хорошо бы нам вместе поехать в Европу, — сказал я ему, но сам продолжал наблюдать за Киттреджем: теперь он прыгал через скакалку. Киттредж никак не мог отвести глаз от мисс Фрост; он подпрыгивал на месте и таращился на нее, не сбиваясь с ритма.
— Смотри, кого она теперь очаровала, — с обидой в голосе сказал Аткинс.
— Вижу, Том, вижу, — сказал я. (Киттредж и мисс Фрост вместе — что это, мой худший кошмар или тайная фантазия?)
— Мы поедем в Европу этим летом — я тебя правильно понял, Билл? — спросил Аткинс.
— А почему бы нет? — Я постарался, чтобы это прозвучало небрежно. Я все еще наблюдал за Киттреджем.
— Если родители разрешат — но ведь можно их попросить, да? — сказал Аткинс.
— Все в наших руках, Том, — мы должны им объяснить, что для нас это важно, — сказал я.
— Билл, она на тебя смотрит! — задохнулся Аткинс.
Когда я взглянул (так небрежно, как только мог) на мисс Фрост, она снова улыбалась мне. Она поднесла сложенные средний и указательный пальцы к губам и поцеловала их. Прежде чем я успел ответить на ее воздушный поцелуй, она снова отвернулась к мату.
— Ого, вот теперь Киттредж заинтересовался! — возбужденно заметил Том Аткинс. Еще несколько секунд я не сводил глаз с мисс Фрост; я и без Аткинса знал, что Киттредж смотрит на меня.
— Билл, Киттредж… — начал Аткинс.
— Я в курсе, Том, — сказал я.
Я задержал взгляд на мисс Фрост еще на мгновение, прежде чем — как бы невзначай — взглянуть на Киттреджа. Он перестал прыгать и смотрел на меня. Я улыбнулся ему, стараясь, чтобы улыбка вышла безразличной, и Киттредж снова принялся подпрыгивать; то ли намеренно, то ли бессознательно он ускорил темп, но теперь снова повернулся к мисс Фрост. Я не мог не задаться вопросом, не пересмотрел ли Киттредж свое мнение насчет «омерзительности» произошедшего. Может, то, чем занимались мы с мисс Фрост, больше не казалось Киттреджу омерзительным, или просто мне хотелось так думать?
Атмосфера в зале резко изменилась, когда Киттредж вышел на мат. Со скамеек обеих команд оценивающе наблюдали за последовавшим избиением. Прежде чем прижать соперника к мату, Киттредж обычно успевал порядочно его измочалить. Дилетанту вроде меня было сложно различить, где проявлялась техническая сноровка Киттреджа, где — физическая подготовка, а где — просто превосходство в грубой силе; Киттредж просто валял соперника как хотел, перед тем как уложить на лопатки. В последнем раунде всегда наступал момент, когда Киттредж бросал взгляд на часы на судейском столе; в этот момент болельщики начинали скандировать: «Кла-ди! Кла-ди! Кла-ди!» К тому моменту пытка так затягивалась, что противник Киттреджа, казалось, уже и сам мечтал, чтоб его уложили; через несколько секунд судья наконец-то объявлял туше́, что выглядело запоздалым актом милосердия. При мне Киттредж не то что ни разу не проиграл — никто даже не оказал ему хоть сколько-то достойного сопротивления.