Еще в одном романе — почти в самом начале — я написал: «Память — чудовище; ты можешь забыть, но она не забудет. Она все хранит; что-то держит наготове, что-то прячет. Память вызывает воспоминания к жизни, когда ей вздумается. Ты воображаешь, что обладаешь памятью, но это она обладает тобой!» (И под этими словами я по-прежнему готов подписаться.)
В конце февраля или начале марта шестьдесят первого года в академии Фейворит-Ривер узнали, что Киттредж проиграл матч; на самом деле он проиграл даже дважды. В этом году школьный чемпионат Новой Англии по борьбе проходил в Ист-Провиденс, штат Род-Айленд. В полуфинале Киттреджа просто размазали. «Чуть ли не всухую», — невнятно сказал мне Делакорт. (Я с трудом понял, что он говорит: Делакорту наложили шесть швов на язык.)
В утешительном раунде за третье место Киттредж снова проиграл — в этот раз борцу, которого он побеждал раньше.
— Когда его первый раз уложили, он как будто сдулся — и его уже не волновало, будет он третьим или четвертым. — Вот и все, что смог выговорить Делакорт. Я заметил кровь в его стаканчике для сплевывания; он прокусил себе язык — отсюда и шесть швов.
— Киттредж занял четвертое место, — сказал я Тому Аткинсу.
Наверное, для двукратного чемпиона это было страшно обидно. Школьные чемпионаты Новой Англии начались в сорок девятом году, спустя четырнадцать лет после того, как Ал Фрост завершил третий победный сезон, но в вестнике академии ничего не было сказано о его рекорде — как и о неудачной попытке Киттреджа его повторить. Через тринадцать лет двукратных чемпионов Новой Англии будет насчитываться восемнадцать — и Киттредж среди них. Если бы ему удалось победить и в третий раз, он стал бы первым троекратным чемпионом. «Первым и единственным» — цитировала наша школьная газета тренера Хойта. Как оказалось, шестьдесят первый год стал последним для общих соревнований по борьбе; начиная с шестьдесят второго года для частных и государственных школ ввели отдельные чемпионаты.
Как-то раз, уже весной, я спросил об этом Херма Хойта, случайно встретив его во дворе.
— Теперь все будет по-другому — один турнир для всех был круче, — сказал старый тренер.
Я спросил тренера Хойта и о Киттредже — я хотел знать, чем можно объяснить его поражения.
— Киттреджу было насрать на утешительный матч, — сказал Херм. — Раз не удалось получить все — ему уже было по херу, третье там или четвертое место.
— Ну а первое поражение? — спросил я.
— Я сто раз говорил Киттреджу, что всегда найдется кто-то лучше него, — сказал старый тренер. — Единственный способ победить того, кто лучше, — быть жестче. Тот парень оказался лучше, а Киттредж не был жестче.
Только и всего. Мы с Аткинсом не впечатлились. Когда я рассказал об этом Ричарду Эбботу, он ответил:
— Это прямо по Шекспиру, Билл; множество важных вещей у Шекспира происходит вне сцены — а зритель только слышит рассказ о них.
— По Шекспиру, — повторил я.
— И все равно я разочарован, — сказал Аткинс, когда я передал ему слова Ричарда.
Если Киттредж и присмирел, то разве что самую малость; я не заметил, чтобы поражения как-то на нем сказались. К тому же это был наш выпускной год, и мы начали получать ответные письма из колледжей и университетов. Сезон борьбы закончился.
Академия Фейворит-Ривер не принадлежала к числу престижных школ Новой Англии, и потому ее выпускники не подавали документы в престижные колледжи и университеты. Большая часть поступила в маленькие колледжи свободных искусств, но Том Аткинс считал, что его место в университете штата; он уже видел, что такое маленький — теперь ему хотелось чего-то побольше. Он с тоской сказал мне, что ищет «такое место, где можно затеряться».
Сам я, в отличие от Аткинса, не особенно стремился затеряться. Меня интересовал факультет английского языка — и возможность продолжить знакомство с теми писателями, которых мне рекомендовала мисс Фрост. Меня интересовал переезд в Нью-Йорк или его окрестности.
«В каком колледже вы учились?» — спросил я когда-то мисс Фрост.
«Я училась в Пенсильвании, ты об этом колледже все равно не слышал», — ответила она. (Идея учиться в колледже, о котором никто не слышал, мне тоже нравилась, но самым важным для меня было попасть в Нью-Йорк.)
Я отправил документы во все колледжи и университеты Нью-Йорка, в какие только мог, — и в те, что были на слуху, и в никому не известные. Заодно я решил поговорить с кем-нибудь на кафедре немецкого. В любом случае, заверили меня, мне помогут, если я захочу учиться в какой-нибудь немецкоговорящей стране.
Я уже чувствовал, что после лета в Европе мое желание оказаться как можно дальше от Ферст-Систер, штат Вермонт, будет только расти. Мне казалось, что самое подходящее для будущего писателя — жить в другой стране, где говорят на чужом языке, и одновременно делать первые серьезные попытки писать на языке родном, — как будто я был первым и единственным, кому это пришло в голову.
Том Аткинс в итоге поступил в Массачусетский университет в Амхерсте; университет был достаточно большой, чтобы Аткинс мог там затеряться — или даже потеряться совсем.
Конечно, моя подача документов в Нью-Хэмпширский университет вызвала дома некоторые подозрения. Прошел слух, будто бы мисс Фрост переезжает в Нью-Хэмпшир. Тетя Мюриэл на это заметила, что хорошо бы мисс Фрост переехала подальше от Вермонта — а я ответил, что и сам надеюсь переехать подальше. (Вероятно, это озадачило Мюриэл: она ведь знала, что я подал документы в университет Нью-Хэмпшира.)
Но той весной никакого подтверждения тому, что мисс Фрост якобы переезжает в Нью-Хэмпшир, не обнаружилось — и никто не уточнял, куда именно она планирует уехать. Правду сказать, я отправил документы в Нью-Хэмпширский университет вне всякой связи с будущим местожительством мисс Фрост. (Я сделал это исключительно ради того, чтобы моя семейка понервничала, — а поступать туда и не собирался.)
Гораздо большей тайной — занимавшей в основном меня и Тома Аткинса — было то, как Киттреджу удалось поступить в Йельский университет. Ну ладно, допустим, наши с Аткинсом результаты академического оценочного теста были такими, что Йель — и любой другой университет Лиги Плюща — был для нас недосягаем. Зато средние отметки даже у меня были получше, чем у Киттреджа, да и как могли в Йеле проглядеть, что Киттредж был вынужден остаться на второй год в выпускном классе? (У Аткинса оценки были неровные, но школу он окончил вовремя.) Мы с Аткинсом знали, что Киттредж получил высокие баллы за академический тест; но в Йель его приняли по другим причинам, это было яснее ясного.
Аткинс заикнулся про борцовскую карьеру Киттреджа, но я догадываюсь, что сказала бы на это мисс Фрост: отнюдь не борьба помогла Киттреджу попасть в Йель. (Как потом оказалось, в колледже он все равно уже не боролся.) Вероятно, баллы за академический тест тоже сыграли свою роль, но в итоге я выснил, что в Йеле учился отец Киттреджа.
— Уж поверь мне, — сказал я Тому, — Киттредж попал в Йель не благодаря немецкому — за это я ручаюсь.
— Билли, почему тебе так важно, где собирается учиться Киттредж? — спросила миссис Хедли. (У меня возникли проблемы со словом «Йель», поэтому она подняла эту тему.)
— Дело не в зависти, — сказал я. — Честное слово, я не хотел бы там учиться — я даже название-то выговорить не могу!
Как потом оказалось, не имело никакого значения, кто куда поступил, — но в то время сам факт зачисления Киттреджа в Йельский университет приводил меня в ярость.
— Ну хорошо, оставим в стороне справедливость, — сказал я Марте Хедли. — Но разве достоинства уже ничего не значат?
Это был вопрос восемнадцатилетнего юнца, хотя мне исполнилось уже девятнадцать (в марте 1961 года); конечно, со временем меня перестанет волновать, в каком колледже оказался Киттредж. Да и той весной шестьдесят первого года нас с Томом Аткинсом больше интересовало лето в Европе, чем то, как Киттредж попал в Йель.
Признаюсь, теперь, когда мы реже виделись, забывать Киттреджа стало легче. То ли он больше не нуждался в моей помощи с немецким, то ли просто перестал о ней просить. Поскольку Киттреджа уже зачислили в Йель, оценка по немецкому его не волновала — ему достаточно было просто окончить школу.
— Позволь тебе напомнить, — презрительно фыркнул Том Аткинс, — в прошлом году Киттреджу тоже нужно было всего лишь окончить школу.
Но в шестьдесят первом году Киттредж все же выпустился — как и все мы. Честно говоря, выпускной меня тоже разочаровал. Ничего особенного не случилось, но чего мы, собственно, ожидали? Очевидно, миссис Киттредж ничего не ожидала; она не явилась. Элейн тоже, но ее можно было понять.
И все же почему миссис Киттредж не приехала на выпускной своего единственного сына? «Не очень по-матерински, а?» — вот и все, что сказал на это сам Киттредж. Он, похоже, ничуть не удивился; к выпуску он относился с нескрываемым равнодушием. Чувствовалось, что мысленно он уже оставил нас всех позади.
— Можно подумать, что он уже учится в Йеле — он как будто уже где-то далеко, — высказал свое наблюдение Аткинс.
На выпускном я познакомился с родителями Тома. Его отец бросил на меня безнадежный взгляд и не стал пожимать мне руку; он не назвал меня педиком вслух, но в мыслях его сомневаться не приходилось.
— Мой отец очень… невежественный человек, — сказал мне потом Аткинс.
— Ему бы с моей мамой познакомиться, — только и ответил я. — Мы едем в Европу вместе — это самое главное.
— Это самое главное, — повторил Аткинс. Я ему не завидовал: оставшиеся дни перед поездкой ему придется провести дома, и было ясно, что все это время отец будет непрерывно капать ему на мозги. Аткинс жил в Нью-Джерси. Судя по тем нью-джерсийцам, которые приезжали в Вермонт покататься на лыжах (а других я и не видел), Аткинсу опять же нельзя было позавидовать.
Делакорт представил меня своей матери.
— Этот тот парень, который должен был играть шута Лира, — объяснил ей Делакорт.