— Я никогда вас не забуду, — прошептал я мисс Фрост.
— Думаю, пора заканчивать, Уильям — раз ты не можешь сосредоточиться на приеме, — сказала она.
— Хорошо, я сосредоточусь — еще десять нырков! — сказал я; она только улыбнулась и взъерошила мои пропотевшие волосы. Кажется, она не ерошила мне волосы с тех пор, как мне было тринадцать или пятнадцать — в общем, уже очень давно.
— Нет, Уильям, хватит — теперь у тебя есть Херм. Тренер Хойт меня сменит, — сказала мисс Фрост. Я вдруг понял, что она устала — раньше я никогда не замечал, чтобы она выглядела уставшей.
— Обними меня, но не целуй, Уильям, — давай просто сыграем по правилам, и пусть все будут довольны, — сказала мисс Фрост.
Я обнял ее изо всех сил, но она едва ответила на мое объятие — и вполовину не так крепко, как могла бы.
— Счастливого пути, Ал, — сказал дядя Боб.
— Спасибо, Боб, — ответила мисс Фрост.
— Мне пора домой, пока Мюриэл не отправила на мои поиски полицию и пожарных, — сказал дядя Боб.
— Я закрою зал, Боб, — сказал тренер Хойт. — Мы с Билли прогоним еще пару-тройку нырков.
— Пару-тройку, — повторил я.
— Пока не увижу, что ты понял, — сказал мне тренер Хойт. — Не пора ли вам всем по домам? И тебе, Ричард, и тебе тоже, Гарри, — сказал Херм; вероятно, тренер не был знаком с Нильсом Боркманом, а об Элейн Хедли если и слышал, то только как о невезучей преподавательской дочке, залетевшей от Киттреджа.
— Увидимся, Ричард! Люблю тебя, Элейн! — крикнул я им вслед.
— А я тебя люблю, Билли! — крикнула в ответ Элейн.
— Увидимся дома — я не буду гасить свет, — ответил мне Ричард.
— Береги себя, Ал, — сказал дедушка Гарри мисс Фрост.
— Я буду по тебе скучать, Гарри, — сказала мисс Фрост.
— И я по тебе тоже! — ответил дед.
Я понял, что не должен смотреть, как уходит мисс Фрост, и отвернулся. Иногда просто знаешь, что видишь кого-то в последний раз.
— Так вот, Билли, вся штука в том, чтобы заставить противника сделать все самому — в этом весь фокус, — говорил тем временем тренер Хойт. Когда я попробовал взять его в уже знакомый захват-воротник, мне показалось, что я пытаюсь обнять ствол дерева — у тренера была такая толстая шея, что обхватить ее было не так-то просто.
— Руку противника можно прижать куда угодно, лишь бы ему было неудобно, — объяснял Херм. — К горлу, ко рту — да хоть к носу, если сможешь. Ты это делаешь, просто чтобы вызвать реакцию. Важно, чтобы он отпихнул тебя сильнее, чем надо, — вот и все.
Старый тренер провел на мне примерно два десятка нырков; он проделал их довольно быстро, но к концу моя шея просто вопила о пощаде.
— Ладно, теперь твоя очередь. Посмотрим, как у тебя получится, — сказал Херм Хойт.
— Двадцать раз? — спросил я. (Он видел, что у меня текут слезы.)
— Начнем считать, как только перестанешь плакать. Давай-ка еще раз сорок — пока что без счета, — сказал тренер Хойт.
Мы пробыли в старом спортзале еще часа два — а может, все три. Я перестал считать нырки, но у меня появилось чувство, что я могу провести нырок хоть во сне, хоть пьяным, что было особенно забавно: я ведь еще ни разу не напивался. (Все когда-то бывает впервые, и мне предстояло сделать впервые еще многое.)
В какой-то момент я сдуру сказал старому тренеру:
— Кажется, я уже могу провести нырок с завязанными глазами.
— Да что ты говоришь? — спросил Херм. — Стой на месте — не сходи с мата.
Он куда-то ушел; я слышал его шаги в переходе, но не видел его самого. Вдруг свет погас, и зал погрузился во тьму.
— Спокойно, Билли, — просто стой где стоишь! — крикнул тренер. — Я сам тебя найду.
Вскоре я ощутил его присутствие; сильная рука взяла меня в захват, и мы сцепились во тьме.
— Если ты меня чувствуешь, видеть тебе уже не надо, — сказал Херм. — Если ты держишь меня за шею, то примерно понимаешь, где у меня руки и ноги, так?
— Да, сэр, — ответил я.
— Лучше делай нырок, пока я сам его не сделал, — предупредил Херм. Но я замешкался. Тренер Хойт успел раньше и как следует приложил меня головой.
— Ну что, теперь твоя очередь — только не заставляй меня ждать всю ночь, — сказал старый тренер.
— Вы знаете, куда она едет? — спросил я потом. В зале стояла кромешная тьма, и мы оба распростерлись на мате, отдыхая.
— Ал велел не говорить тебе, — сказал Херм.
— Понимаю, — сказал я.
— Я с самого начала знал, что Ал хочет быть девочкой, — послышался из темноты его голос. — Просто не думал, что ему хватит мужества.
— Уж чего-чего, а мужества ему не занимать, — сказал я.
— Ей — ей мужества не занимать! — поправил меня Хойт с безумным смехом.
Окна над деревянной беговой дорожкой, огибающей зал, начали тускло светиться; занимался рассвет.
— Слушай сюда, Билли, — сказал старый тренер. — У тебя есть один прием. Довольно неплохой нырок со сбросом, но это всего лишь один прием. Ты можешь уложить нападающего — и, может, даже сделать ему немножко больно. Но любой крепкий парень встанет и снова на тебя нападет. Один прием еще не делает тебя борцом.
— Понятно, — сказал я.
— Проводишь нырок — и сваливаешь к чертям собачьим — где бы ты ни был. Ясно? — спросил тренер Хойт.
— Только один прием — делаю его и бегу. Правильно? — спросил я.
— Делаешь и бежишь — бегать-то ты умеешь, правда? — сказал тренер.
— Что с ней будет? — вдруг спросил я.
— Чего не знаю, того не знаю, — со вздохом ответил Херм.
— У нее-то не один прием в запасе, да? — спросил я.
— Да, но Ал не молодеет, — сказал тренер Хойт. — Пора тебе домой, Билли, — уже достаточно рассвело.
Я поблагодарил его и побрел домой по совершенно пустому кампусу академии Фейворит-Ривер. Мне хотелось увидеть Элейн, и обнимать ее, и целовать, но я сомневался, что нас ждет общая судьба. Впереди меня ожидало целое лето исследований достославного «всего» с Томом Аткинсом, но мне нравились и парни, и девушки; я понимал, что Аткинс не сможет дать мне все.
Был ли я до такой степени романтиком, чтобы вообразить, будто мисс Фрост уже видела это во мне? Верил ли я, будто она первой поняла, что один-единственный человек никогда не сможет дать мне все?
Да, наверное, так оно и было. В конце концов, я был всего лишь девятнадцатилетним бисексуальным юнцом, неплохо овладевшим нырком со сбросом. У меня был всего лишь один прием, и борцом я так и не стал, но хорошие наставники способны многому научить.
Глава 11. España
«Повремени, Уильям, — сказала мне когда-то мисс Фрост. — Время читать „Госпожу Бовари“ приходит, когда рушатся все твои романтические надежды и желания и тебе кажется, что все будущие встречи принесут только разочарование — и даже опустошение».
«Тогда я подожду такого случая», — ответил я.
Неудивительно, что именно этот роман я взял с собой в Европу летом 1961 года, когда отправился путешествовать с Томом Аткинсом.
Не успел я начать «Госпожу Бовари», как Аткинс требовательно вопросил: «Кто она такая, Билл?» Увидев, как Том с несчастным видом прикусил нижнюю губу, я сообразил, что он ревнует меня к Эмме Бовари. А я еще даже не успел с ней познакомиться! (Пока что я читал о недотепе Шарле.)
Я даже прочел Аткинсу отрывок, где отец Шарля учит мальчика «пить залпом ром и высмеивать крестные ходы»[12]. (Многообещающее воспитание, заключил я — и как же ошибся!) Но я не мог не заметить, как емкая характеристика Шарля: «отвага его желаний бунтовала против его рабского поведения» — покоробила бедного Тома. Не в последний раз я недооценил Аткинсов комплекс неполноценности. С этого момента мне больше не дозволялось читать «Госпожу Бовари» про себя; Том разрешил мне продолжать только при условии, что я буду читать ему вслух.
Безусловно, далеко не каждый читатель «Госпожи Бовари» выносит из романа недоверие к моногамии (граничащее с ненавистью), но во мне оно зародилось как раз тем летом шестьдесят первого года. Справедливости ради нужно сказать, что Флобер не виноват: меня бесила отчаянная тяга к моногамии, которую проявил бедный Том.
Какой кошмарный способ читать такой превосходный роман — декламировать его вслух Тому Аткинсу, который уже страшился измен, хотя первое сексуальное приключение в его юной жизни только начиналось! Отвращение Аткинса к неверности Эммы было сродни его рвотному рефлексу на слово «влагалище»; однако бедный Том возненавидел Эмму еще задолго до ее измен — описание ее «атласных башмачков, подошвы которых пожелтели от скользкого воска», вызвало у него гадливость.
— Кого волнуют ноги этой мерзкой женщины! — возопил Аткинс.
Конечно, Флобер тем самым хотел показать нам сердце Эммы: «коснувшись роскоши, оно покрылось чем-то, чего уже нельзя было стереть».
— Как воск от паркета остался на ее башмачках — разве не понятно? — спросил я бедного Тома.
— Меня тошнит от Эммы, — ответил Том. А меня вскоре начало тошнить от уверенности Тома, что секс со мной — единственное средство от «мучений», причиняемых ему чтением «Госпожи Бовари».
— Тогда дай мне читать про себя! — умолял я. Но в таком случае получалось, что я пренебрегаю им — хуже того, предпочитаю компанию Эммы его обществу!
Так что я продолжал читать Аткинсу вслух: «А она в это время кипела желаниями, бешенством и ненавистью», — пока тот корчился, словно под пыткой.
Когда я прочел отрывок, в котором Эмма приходит в восторг от того, что впервые завела любовника, и радуется «чувству наступившей для нее второй юности», мне показалось, что Аткинса вырвет прямо в постель. (Думаю, Флобер оценил бы иронию — мы с Томом как раз были во Франции, и в нашей комнате в пансионе не было унитаза — только биде.)
Пока Аткинса выворачивало в биде, я размышлял, как неверность, пугающая бедного Тома, — моя неверность — для меня желанна. Теперь-то мне понятно, почему с подачи Флобера я занес моногамию в список неприятных аспектов гетеросексуальности, но, вообще говоря, винить следовало скорее Тома Аткинса. Мы путешествовали по Европе и пробовали все то, от чего оберегала меня мисс Фрост, — но Аткинс не переставал терзаться, что когда-нибудь я его брошу (возможно, хотя и не обязательно, ради кого-то другого).