В нашем семействе соблюдали столько обетов молчания, что кажется просто чудом, как мне удалось избежать религиозного воспитания; однако Уинтропы не были религиозны. Хотя бы эта ложь миновала дедушку Гарри и меня. Что до Ричарда Эббота и дяди Боба, думаю, порой их семейная жизнь напоминала религиозное служение — и требовала не меньшего усердия, чем строгий пост или ночные бдения (когда все нормальные люди спят).
— И чего всем дались эти панихиды? — спросил нас с Элейн дедушка Гарри. Первым делом мы отправились к нему на Ривер-стрит; я не исключал, что Гарри встретит нас в виде женщины или, по крайней мере, одетым в платье бабушки Виктории, но нет, он выглядел как обычный лесоруб — джинсы, фланелевая рубашка, щетина. — Не пойму, зачем живые считают нужным сидеть над мертвыми — ну, перед тем как перейти собственно к похоронам? Куда могут подеваться покойники? Почему нужно над ними сидеть? — недоумевал дедушка Гарри.
Вермонт. Февраль. Никто не собирался хоронить маму или Мюриэл до апреля, пока не оттает земля. Я догадался, что в похоронной конторе дедушку Гарри спросили, хочет ли он провести панихиду; вероятно, это и послужило причиной его тирады.
— Господи, да мы над ними до весны просидим! — воскликнул Гарри.
Никакой религиозной службы не планировалось. Дом у дедушки Гарри был большой; было решено, что семья и друзья соберутся на коктейли и фуршет. Поминальные речи разрешались, но никакой «поминальной службы» — дед вообще ни разу не произнес слова «служба». Он выглядел рассеянным и смущенным. На наш взгляд, он не походил на человека, который только что потерял обеих дочерей сразу; скорее, на забывчивого старика, который никак не может отыскать очки, — казалось, мысли дедушки Гарри витают где-то далеко, и это наводило на нас жуть. Мы оставили его готовиться к «вечеринке»; я не оговорился, он так и сказал — «вечеринка».
— Ой-ёй, — сказала Элейн, когда мы вышли из дома на Ривер-стрит.
С тех пор как я сам учился в Фейворит-Ривер, я впервые приехал «домой» — то есть в квартиру Ричарда Эббота в Бэнкрофт-холл — в то время, когда в школе шли занятия. Элейн даже приуныла от того, какими юными выглядели ученики.
— Вообразить не могу, как хоть с кем-то из них можно заниматься сексом! — сказала она.
По крайней мере, Бэнкрофт остался мужским общежитием; и без того было непривычно видеть всех этих девчонок в кампусе. Как и большинство интернатов Новой Англии, в 1973 году академия Фейворит-Ривер ввела совместное образование. Дядя Боб больше не заведовал приемом учеников. Теперь Ракетка работал в отделе по связям с выпускниками. Не стоило труда вообразить, как добряк Боб с легкостью добивается расположения (и денег) сентиментальных выпускников академии. Еще он наловчился вставлять свои запросы в новостную колонку журнала для выпускников «Вестник Ривер». Он увлекся выслеживанием тех выпускников, что не поддерживали связей со школой. (Дядя Боб называл свои запросы «Воплями о помощи из отдела „Куда вы подевались?“».)
Кузина Джерри заранее меня предупредила, что в результате рабочих командировок Боб «сорвался с привязи» со своим пьянством, но я считал Джерри последней из Уинтропш — пусть в ней их устойчивый ген вечного недовольства и был несколько разбавлен. (Как вы помните, я всегда полагал, что репутация пьяницы, закрепившаяся за Бобом, сильно преувеличена.)
Из других новостей: вернувшись в Бэнкрофт-холл, мы с Элейн обнаружили, что мистер и миссис Хедли не разговаривают друг с другом, а Ричард Эббот не говорит вовсе. Разрыв контактов между Мартой Хедли и ее мужем не стал для меня неожиданностью; Элейн еще давно предсказала, что у ее родителей все идет к разводу. («Никаких скандалов не будет, Билли, — они давно друг другу безразличны», — сказала тогда Элейн.) А Ричард Эббот признался мне — еще когда мама была жива, а Ричард мог говорить, — что они перестали водить компанию с супругами Хедли.
Мы с Элейн тогда обсуждали, что могло бы значить это таинственное «перестали водить компанию». Разумеется, оно увязывалось с двадцатилетней теорией Элейн о том, что ее мать влюблена в Ричарда Эббота. Что мог добавить я, некогда влюбленный и в миссис Хедли, и в Ричарда?
Я всегда считал, что моя мать не заслуживает такого мужа, как Ричард Эббот, и что Марта Хедли слишком уж хороша для мистера Хедли. Мало того, что я не мог припомнить его имя, если оно у него вообще было; недолгая слава мистера Хедли — ею он был обязан своей роли политического историка и голоса протеста во время войны во Вьетнаме — что-то в нем вывихнула. Он и раньше казался чужаком в собственной семье — далеким не только от миссис Хедли, но и от своего единственного ребенка, Элейн, — но теперь отождествление с общим делом (он участвовал в антивоенных крестовых походах вместе с учениками Фейворит-Ривер) окончательно отдалило его от Элейн и Марты Хедли, и он практически не имел дел со взрослыми.
Такое случается в интернатах: время от времени какой-нибудь преподаватель, не слишком довольный своей взрослой жизнью, пытается сам превратиться в ученика. К несчастью, стремление мистера Хедли стать одним из учеников (по словам Элейн), когда самому ему уже перевалило за пятьдесят, как раз совпало с решением академии принимать девочек. Это было всего за два года до окончания войны во Вьетнаме.
— Ой-ёй, — снова повторила Элейн, но в этот раз добавила: — Когда война закончится, какой крестовый поход возглавит мой отец? На какие баррикады он поведет этих девчонок?
Дядю Боба мы с Элейн не видели до самого начала «вечеринки». Незадолго до того я прочел новый запрос Ракетки в свежем выпуске «Вестника Ривер»; после новостей о выпуске шестьдесят первого года, то есть о моем выпуске, в рубрике «Вопли о помощи из отдела „Куда вы подевались?“» было размещено очередное жалобное воззвание.
«Как ты там, Жак Киттредж?» — писал дядя Боб. Получив базовую степень в Йеле (выпуск шестьдесят пятого года), Киттредж окончил трехлетний курс в йельской школе драмы; в шестьдесят седьмом он получил степень магистра изящных искусств. После этого мы ничего о нем не слышали.
— Магистра чего, блядь, именно?! — спросила Элейн больше десяти лет назад — когда «Вестник Ривер» получил последнюю весточку от Киттреджа (или о нем). Элейн имела в виду, что он мог получить степень по актерской игре, дизайну, режиссуре, звукорежиссуре, сценарному искусству, театральному менеджменту, техническому дизайну — даже по драматургии и критике.
— Спорим, он стал сраным критиком, — сказала Элейн. Я ответил, что меня не волнует, кем стал Киттредж; я сказал, что ничего не хочу об этом знать.
— Еще как хочешь. Меня-то не проведешь, — ответила на это Элейн.
Мы обнаружили Ракетку в гостиной дедушки Гарри, растекшимся по дивану — практически утонувшим в диване. Казалось, чтобы поднять Боба на ноги, потребовалась бы целая борцовская команда.
— Соболезную насчет тети Мюриэл, — сказал я ему. Дядя Боб привстал с дивана, чтобы меня обнять, и пролил пиво.
— Черт, Билли, — сказал Боб. — Исчезают те, от кого меньше всего этого ожидаешь.
— Исчезают, — настороженно повторил я.
— Возьмем твоего одноклассника. Кто бы мог подумать, что Киттредж может исчезнуть? — спросил дядя Боб.
— Ты же не думаешь, что он умер, правда? — спросил я.
— Скорее просто не желает ком-мму-нни-цировать, — проговорил дядя Боб. Слово «коммуницировать» прозвучало так, будто в нем была пара лишних слогов; я понял, что Боб тихо, но очень сильно пьян, хотя поминки только начинались.
В ногах у дяди Боба валялось несколько пустых пивных бутылок; допив (и частично пролив) содержимое очередной бутылки, он уронил ее на пол и ногой ловко задвинул все бутылки, кроме одной, под диван — даже не глядя на них.
Когда-то я гадал, не отправился ли Киттредж во Вьетнам; было в нем эдакое показное бесстрашие. Я знал, что двое других борцов из Фейворит-Ривер погибли на этой войне. (Помните Уилока? Я сам едва его помню — удалого Антонио, друга Себастьяна в «Двенадцатой ночи». А Мэддена, тяжеловеса, полного жалости к себе, исполнителя роли Мальволио? Мэдден считал себя «вечной жертвой»; вот и все, что я о нем помню.)
Но, видимо, дядя Боб, как бы ни был пьян, прочитал мои мысли, потому что внезапно сказал:
— Уж Киттредж-то как-нибудь отмазался от призыва.
— Наверняка, — только и ответил я.
— Без обид, Билли, — прибавил Ракетка, принимая следующее пиво от проходящей официантки — по виду ровесницы моей мамы или Мюриэл, с крашенными в рыжий волосами. Она выглядела смутно знакомой; может, она работала с дядей Бобом в отделе по делам выпускников или же (много лет назад) вместе с ним занималась приемом учеников.
— Папахен набрался еще до того, как приехал, — сказала Джерри нам с Элейн, пока мы вместе стояли в очереди к буфету. Я уже знал нынешнюю подружку Джерри; она иногда выступала в стендап-шоу в одном клубе в Гринвич-Виллидж. Она произносила свои монологи с каменным лицом и носила исключительно черные мужские костюмы или смокинг со свободной белой рубашкой.
— Никакого лифчика, — заметила как-то Элейн. — Но рубашка ей велика, и ткань непрозрачная. Она просто не хочет, чтобы кто-нибудь знал, что у нее есть грудь — и как она выглядит.
— Вот оно что.
— Соболезную насчет твоей мамы, Билли, — сказала Джерри. — Конечно, с головой у нее было не все в порядке, но мама есть мама.
— И я насчет твоей, — сказал я Джерри. Стендап-комикесса издала лошадиное фырканье. «Что-то морда кирпичом ей в этот раз не очень удалась», — сказала потом Элейн.
— Надо бы кому-нибудь забрать у папахена ключи от машины, — сказала Джерри.
Я то и дело поглядывал в сторону дедушки Гарри. Я боялся, что он ускользнет с вечеринки и вернется уже в виде реинкарнации бабушки Виктории. Нильс Боркман тоже посматривал на своего старого партнера. (Если миссис Боркман и была здесь, я или не видел ее, или не узнал.)
— Я приглядываю за спиной твоего дедушки, Билл, — сказал мне Нильс. — Если его чудачества выйдут из-под контроля, я сделаю тебе срочный вызов!