с самого начала был на стороне Шейлока.
— Твоя мама умерла, Билл. Тебе совсем ее не жаль? — спросил Ричард.
— Не жаль, — повторил я. Я вспоминал ее ненависть к гомосексуалам — и то, как она отвергла меня, потому что я был не только похож на отца, но и унаследовал его необычную (и нежелательную) ориентацию.
— Что там говорит Шейлок? — спросил я Ричарда Эббота. (Я отлично знал, что говорит Шейлок, и Ричард давно понял, как близки мне эти слова.)
«Если нас уколоть — разве у нас не идет кровь? — спрашивает Шейлок. — Если нас пощекотать — разве мы не смеемся? Если нас отравить — разве мы не умираем?»
— Ладно, ладно, я понял. Ты сторонник кровавой мести, — сказал Ричард.
— «А если нас оскорбляют», — сказал я, цитируя Шейлока, — «разве мы не должны мстить? Если мы во всем похожи на вас, то мы хотим походить и в этом». И что сделали с Шейлоком, Ричард? — спросил я. — Его вынудили сделаться ебучим христианином!
— Это сложная пьеса — потому я ее и не ставил, — сказал Ричард. — Не уверен, что она подходит для учеников средней школы.
— Как у тебя дела, Ричард? — спросил я, надеясь сменить тему.
— Я помню одного мальчика, который готов был переписать Шекспира, — этот мальчик был уверен, что эпилог в «Буре» — излишнее дополнение.
— И я его помню, — сказал я. — Я ошибался насчет того эпилога.
— Если проживешь достаточно долго, Билл, тебя ждет целое море эпилогов, — сказал Ричард Эббот.
Это было первое предупреждение, на которое я не обратил внимания. Ричард всего на двенадцать лет старше меня; к 1978 году мы стали едва ли не ровесниками — ему было сорок восемь, а мне тридцать шесть. Но в тот давний вечер, когда Ричард повел меня в библиотеку и мы познакомились с мисс Фрост, мне было всего-то тринадцать. И Ричард в свои тогдашние двадцать пять казался мне таким очаровательным — и таким авторитетным.
В тридцать шесть я уже никого не считал за авторитет — даже Ларри, это время для меня прошло. Дедушка Гарри, хоть и был по-прежнему неизменно добродушен, становился все более чудаковатым; даже мне (столпу толерантности, каким я себя считал) казалось, что эксцентричным выходкам Гарри место скорее на сцене. Даже миссис Хедли уже не была для меня авторитетом, как когда-то, и хотя я выслушивал свою лучшую подругу Элейн, так хорошо меня знавшую, я все скептичнее относился и к ее советам. (В конце концов, по части отношений Элейн была не более удачливой и ответственной, чем я.) Вероятно, если бы я получил известие от мисс Фрост, ее авторитет я бы еще признал, даже в этом возрасте, но она не давала о себе знать.
Зато, хоть и с опаской, я последовал совету Херма Хойта. При следующей встрече с Артуром, тем борцом, что бегал вокруг озера в Центральном парке, я спросил, остается ли в силе его приглашение освежить мои скромные борцовские навыки в Нью-Йоркском спортивном клубе — теперь, когда Артур в курсе, что я не настоящий борец, а просто бисексуал, которому требуется поработать над самозащитой.
Бедняга Артур. Он был из тех благонамеренных гетеросексуалов, для которых просто немыслимо проявить жестокость или хотя бы тень неприязни к геям. Артур был либеральным ньюйоркцем без предрассудков; он гордился своей беспристрастностью — порой даже чрезмерной, — но при этом мучительно боялся сделать «неправильный» выбор. Он очевидно терзался, пытаясь решить, насколько «неправильно» будет отказать мне в приглашении в борцовский клуб только потому, что я, как сказал бы дядя Боб, малость голубоват.
Мои друзья-геи не одобряли мою бисексуальность; они либо отказывались верить, что мне всерьез нравятся женщины, либо считали, что я лукавлю насчет своей гомосексуальности (или ставлю одновременно на красное и черное). Большинство гетеросексуалов — даже лучшие из них, к которым относился и Артур, — считали бисексуалов просто-напросто геями. Единственное, что отпечатывалось в голове у гетеросексуальных мужчин, когда они узнавали о моей бисексуальности, — что мне нравятся мужчины. И Артуру придется столкнуться с этим, если он расскажет обо мне своим приятелям в борцовском клубе.
Был конец ветреных семидесятых; хотя терпимость к сексуальным различиям не была распространена повсюду, в Нью-Йорке она считалась почти нормой — в либеральных кругах толерантность предполагалась по умолчанию. Но я чувствовал свою ответственность за то, что предстояло Артуру; я не знал ничего о ревнителях традиций этого освященного веками древнего бастиона мужественности.
Понятия не имею, через что пришлось пройти Артуру, чтобы достать мне гостевой или, может, спортивный пропуск. (Как и с категорией моей готовности к службе, я уже не помню, как точно назывался этот дурацкий пропуск.)
— Ты с ума сошел, Билли? — спросила меня Элейн. — Смерти своей ищешь? Это же знаменитое анти-что-угодно. Антисемитский клуб, антинегритянский клуб.
— Да? — спросил я. — А ты-то откуда знаешь?
— Он антиженский — это я, блядь, точно знаю! — сказала Элейн. — Это ирландский католический мужской клуб — одного «католического» хватило бы, чтобы бежать оттуда со всех ног!
— Мне кажется, тебе понравится Артур, — сказал я. — Он хороший парень, честное слово.
— И наверняка женатый, — вздохнула Элейн.
Подумав, я вспомнил, что действительно видел кольцо на левой руке Артура. Я не связывался с женатыми мужчинами — время от времени с замужними женщинами, но с мужчинами — никогда. Я был бисексуалом, но давно уже не страдал от противоречий и сомнений. И я не выносил противоречий, которые раздирали женатых мужчин — если их при этом интересовали геи. К тому же, если верить Ларри, все женатики оказывались разочарованием в постели.
— Почему? — спросил я его.
— Они все просто помешаны на нежности — наверное, из-за того, что жены у них чересчур темпераментные. Эти ребята понятия не имеют, как скучна их «нежность», — сказал Ларри.
— По-моему, нежность вовсе не всегда скучна, — сказал я.
— Прошу меня извинить, дорогой Билл, — сказал Ларри со своим снисходительным взмахом руки. — Я забыл, что ты непоколебимый актив.
Ларри нравился мне все больше и больше — в качестве друга. Я даже начал находить удовольствие в его подколках. Мы оба как раз читали мемуары одного знаменитого актера — «знаменитого бисексуала», как называл его Ларри.
Актер признавался, что всю жизнь его привлекали женщины постарше и мужчины помладше. «Как вы сами понимаете, — писал знаменитый актер, — когда я был моложе, мне было доступно множество женщин постарше. Теперь, когда я постарел, — что ж, вокруг полно доступных молодых мужчин».
— Мне моя жизнь такой удобной не кажется, — сказал я Ларри. — Вряд ли бисексуальность когда-нибудь будет считаться просто разносторонним развитием.
— Дорогой Билл, — начал Ларри в этой своей манере, как будто писал мне деловое письмо. — Этот человек — актер, никакой он не бисексуал, он гей. Ничего удивительного, что теперь, когда он состарился, вокруг него обнаружилось много юных мужчин! Просто раньше он чувствовал себя в безопасности только с женщинами постарше!
— Это не мой случай, Ларри, — сказал я.
— Но ты еще молод! — воскликнул Ларри. — Просто подожди, дорогой Билл, — просто подожди.
Разумеется, и среди женщин, с которыми я встречался, и среди знакомых геев мои регулярные посещения борцовского клуба служили как предметом шуток, так и поводом для беспокойства. Мои друзья-геи отказывались верить в полное отсутствие у меня эротического интереса к борцам из клуба, но я уже оставил позади эту категорию влюбленностей; может быть, они были частью процесса принятия моей гомосексуальности. (Ладно, признаюсь, почти оставил позади.) Гетеросексуальные мужчины меня редко привлекали, по крайней мере всерьез; они и сами это чувствовали, как почувствовал и Артур, и дружить с ними становилось все проще.
Однако Ларри настаивал, что моя борцовская практика — разновидность активного и рискованного съема; а моя милая, но обидчивая транссексуальная подруга Донна обозвала ее «нырковой фиксацией» и «суицидальной тенденцией». (Вскоре после этого заявления Донна исчезла из Нью-Йорка — потом мне говорили, что ее видели в Торонто.)
Сборище борцов в Нью-Йоркском спортивном клубе было пестрое — во всех смыслах, не только в том, что касалось их отношения ко мне. Мои подруги, и Элейн в том числе, считали, что меня там рано или поздно изувечат, но в клубе мне ни разу не угрожали (и не причиняли боль намеренно).
Мужчины постарше в основном не обращали на меня внимания; как-то раз при знакомстве один из них весело сказал: «А, ты тот самый гей, да?» Но он пожал мне руку и хлопнул по спине; да и потом при встрече всегда улыбался и говорил что-нибудь дружелюбное. Мы были в разных весовых категориях. Может, он и отказался бы выйти со мной на борцовский мат, но у меня не было случая это проверить.
Однажды после тренировки я сунулся в сауну и спровоцировал этим массовую эвакуацию. Пришлось советоваться с Артуром.
— Как думаешь, может, мне стоит держаться подальше от сауны?
— Решай сам, Билли, — но это их проблема, а не твоя, — сказал Артур. (Все борцы называли меня Билли.)
Несмотря на слова Артура, в сауну я решил не ходить. Тренировки начинались в семь вечера; я уже почти чувствовал себя своим в клубе. Кроме того единственного случая, меня ни разу не назвали геем — по крайней мере в глаза. Обычно меня называли писателем; мало кто из борцов читал мои откровенные романы — мои призывы к толерантности к сексуальным различиям, по определению Ричарда Эббота, — но Артур оказался с ними знаком. Он сказал, что его жена — моя страстная поклонница.
Я постоянно слышал что-нибудь подобное от мужчин: дескать, их жены, подружки, сестры и даже матери — мои большие поклонницы. Видимо, женщины читают художественную литературу чаще мужчин.
Артур познакомил меня с женой, очень милой девушкой. Она действительно много читала, и вкусы у нас во многом совпадали — я имею в виду литературные вкусы. Эллен, так ее звали, была энергичной блондинкой со стрижкой под пажа и абсурдно крошечным тонкогубым ротиком. Ее в остальном бесполый образ нарушали стоящие торчком груди — вот эта девушка была точно не в моем вкусе! Но она была искренне приветлива со мной, и Артур — благослови его Бог — был прочно женат. Я не собирался знакомить его с Элейн.