Вообще-то, если не считать пива с Артуром в клубном баре, с борцами из клуба я почти не общался. Зал для борьбы тогда располагался на четвертом этаже — на противоположном конце коридора от боксерского. Один из моих частых партнеров по борьбе, Джим Как-его-там (не помню фамилию), был еще и боксером. Все борцы были в курсе, что я никогда не участвовал в соревнованиях, что я пришел заниматься для самозащиты — и точка. Как-то раз Джим взял меня с собой в боксерский зал; он пытался научить меня уклоняться и закрываться от ударов.
Это оказалось познавательно; сносно боксировать я так и не научился, но Джим показал мне, как защищаться. Удары у Джима иногда получались сильнее, чем он рассчитывал; он каждый раз извинялся.
В борцовском зале со мной время от времени тоже случались неприятности (всегда по неосторожности): рассеченная губа, расквашенный нос, расплющенный палец. Стараясь всеми способами провести (по возможности внезапно) свой нырок, я то и дело сталкивался лбами с партнером; если любишь применять захват, так или иначе приходится стукаться головой. Однажды Артур ненароком врезался головой мне в лоб, и мне пришлось наложить несколько швов в районе правой брови.
Ох, видели бы вы реакцию Элейн и Ларри — да и всех остальных.
Ларри какое-то время дразнил меня «настоящим мачо».
— Значит, говоришь, все там хорошо к тебе относятся — да, Билли? — спросила Элейн. — И по лбу тебе дали тоже из дружеских чувств?
Но, несмотря на издевательства моих друзей-литераторов, я потихоньку учился. И нырок у меня стал получаться гораздо лучше.
В мои первые дни в зале Артур называл меня «парнем с одним приемом» — но со временем я выучил и еще несколько. Вероятно, настоящим борцам скучно было работать со мной в паре, но они не жаловались.
К моему удивлению, трое или четверо клубных ветеранов тоже кое-что мне подсказали. (Может, в благодарность за то, что я держался подальше от сауны.) В зале было довольно много борцов, которым уже перевалило за сорок, — и несколько суровых стариканов за пятьдесят. Были и юнцы, едва окончившие колледж; несколько потенциальных и бывших олимпийцев; русские эмигранты (и один кубинец); много восточноевропейцев, но всего двое иранцев. Одни занимались греко-римской, другие — вольной или традиционной борьбой — последние были в основном из юнцов и ветеранов.
Эд показал мне, как можно подготовить нырок с помощью зацепа ноги; Вулфи научил меня нескольким рывкам за руку; Сонни показал русский захват руки и коварный захват ступни. Я написал о своих успехах Херму Хойту. Мы с Хермом понимали, что мне не сделаться борцом — возраст уже не тот, — но если говорить о самозащите, то я понемногу учился. И мне нравилось, что тренировки в семь вечера занимают свое место в моей жизни.
— Да ты превращаешься в гладиатора! — сказал как-то Ларри; в кои-то веки он не пытался съязвить.
Даже непрестанные опасения Элейн как будто пошли на убыль.
— Билли, твое тело изменилось — ты ведь заметил? Я не говорю, что ты из тех качков, кто занимается этим для красоты, — я знаю, что у тебя свои причины, — но ты начинаешь выглядеть несколько устрашающе, — сказала она.
Никого я, конечно, не «устрашал». Но когда десятилетие закончилось и начались восьмидесятые, я стал замечать, как застарелые страхи покидают меня самого.
Напомню вам: в Нью-Йорке восьмидесятых было небезопасно; по крайней мере, даже близко не настолько «безопасно», как сейчас. Но лично я чувствовал себя в большей безопасности — или был спокойнее насчет того, кто я есть, — чем когда бы то ни было. Я даже начал думать, что мисс Фрост напрасно за меня боялась или просто слишком долго прожила в Вермонте; пожалуй, в Вермонте ее опасения были бы обоснованны, но не в Нью-Йорке.
Бывали дни, когда мне не хотелось идти на тренировку, но Артур и остальные из кожи вон лезли, чтобы я чувствовал себя в клубе как дома. Я не хотел их разочаровывать, но все чаще спрашивал себя: для чего тебе уметь защищаться? От кого тебе защищаться?
Я даже был на пути к официальному членству в клубе; сейчас я едва помню этот процесс, но он был очень запутанный и требовал времени.
— Пожизненное членство — отличная идея. Ты ведь не собираешься уезжать из Нью-Йорка, да, Билли? — спросил Артур; он был моим поручителем. Назвать меня знаменитым писателем можно было разве что с натяжкой, но — с четвертым романом, готовящимся к печати, — я был по крайней мере известен.
С деньгами проблем тоже не возникло. Дедушка Гарри радовался, что я «не бросаю борьбу» — я догадывался, что Херм Хойт с ним поговорил. Гарри сказал, что с удовольствием оплатит мне пожизненное членство.
— Не надо так уж надрываться — ты и так много сделал, — сказал я Артуру. — Мне нравится в клубе, но не хотелось бы, чтобы тебя начали сторониться.
— Тебя примут без проблем, Билли, — сказал Артур. — Ничего страшного, что ты гей.
— Я би… — начал я.
— Да, то есть бисексуал — никаких проблем, — сказал Артур. — Времена изменились.
— Похоже на то, — сказал я, и так оно и выглядело в конце 1980 года.
Каким-то мистическим образом одно десятилетие незаметно перетекло в другое, хотя для меня этот переход оказался отмечен смертью Нильса Боркмана — и последовавшим за ней самоубийством миссис Боркман.
— Они оба покончили с собой, Билл, — прошептал в трубку дедушка Гарри, будто боялся, что телефон прослушивают.
Нильсу было восемьдесят восемь лет — исполнилось бы восемьдесят девять, доживи он до 1981 года. Незадолго до Рождества 1980-го, в сезон охоты на оленей с огнестрельным оружием, Нильс снес себе затылок выстрелом из карабина калибра .30-30 на спортивной площадке академии. Ученики уже разъехались на каникулы, и Нильс позвонил своему старому недругу Чаку Биби — тому самому егерю, который возражал против того, чтобы Нильс и дедушка Гарри превращали охоту на оленей в биатлон.
— Браконьеры, Чак! Я видел их собственноглазно — на площадках Фейворит-Ривер. Я, как мы говорим, отправляюсь на них поохотиться! — возбужденно прокричал в трубку Нильс.
— Чего? Эй! — крикнул в ответ Чак. — Какие браконьеры в сезон, из чего они стреляют, из пулеметов, что ли? Нильс!
Но Нильс уже повесил трубку. Позже Чак обнаружил тело; по всей видимости, карабин выстрелил, когда Нильс вытаскивал его из-за спины. Чак с готовностью объявил это несчастным случаем, он ведь был давно убежден, что способ охоты Нильса и дедушки Гарри небезопасен.
Но Нильс прекрасно знал, что делает. Обычно он охотился на оленей с винтовкой калибра .30-06. Более легкий карабин калибра .30-30 был, как говорил дедушка, «ружьем на вредителей». (Гарри охотился с ним на оленей: он утверждал, что они-то и есть вредители.) Ствол у карабина был короче; Гарри понимал, что Нильсу легче было выстрелить себе в затылок из такого ружья.
— Но почему Нильс решил застрелиться? — спросил я дедушку Гарри.
— Ну, Билл, — Нильс ведь был норвежец… — начал дедушка Гарри; лишь через несколько минут он сообразил, что забыл мне сказать: у Нильса нашли неоперабельную раковую опухоль.
— Понятно.
— Миссис Боркман уйдет следующей, — театрально возвестил дедушка Гарри. Мы вечно шутили насчет ибсеновской женщины, но миссис Боркман действительно застрелилась в тот же день.
— Как Гедда, из пистолета в висок! — с восхищением сказал дедушка Гарри, перезвонив мне спустя недолгое время.
Не сомневаюсь, что потеря Нильса, партнера и старого друга, ускорила угасание дедушки Гарри. И разумеется, перед тем Гарри потерял жену и обеих дочерей. Так что вскоре нам с Ричардом предстояло заняться подготовкой к переселению дедушки Гарри в Заведение, где его «удивительные» приключения в женской одежде спустя короткое время истощат гостеприимство обитателей. И тогда — еще в начале восемьдесят первого года, как мне помнится, — мы с Ричардом перевезем дедушку обратно в дом на Ривер-стрит и наймем ему сиделку. Сиделку звали Эльмирой; она не только сохранила теплые воспоминания о женских ролях Гарри в театре (Эльмира тогда была еще маленькой девочкой), но даже помогала ему выбирать наряды из обширных запасов, оставшихся от бабушки Виктории.
Где-то в начале того же года мистер Хедли бросил миссис Хедли; как выяснилось, он сбежал со свежеиспеченной выпускницей академии Фейворит-Ривер. Девушка только поступила в колледж — не помню, в какой именно. Она бросила учебу, чтобы начать семейную жизнь с мистером Хедли, которому исполнился шестьдесят один год — он был ровесником Марты Хедли. Миссис Хедли, ровесница моей матери, была на умопомрачительные десять лет старше Ричарда Эббота, но, видимо, Элейн не напрасно подозревала, что ее мать всегда любила Ричарда. (Догадки Элейн вообще, как правило, оказывались верными.)
— Какая-то мелодрама, — устало сказала Элейн летом восемьдесят первого года, когда миссис Хедли и Ричард поселились вместе. Марта Хедли, хоть и была старой хиппи, отказалась снова выходить замуж, а Ричарду, уверен, для счастья хватало и одного присутствия невозмутимой миссис Хедли. Зачем бы Ричарду понадобилось жениться во второй раз?
Кроме того, оба понимали, что если они не поженятся, их попросят покинуть Бэнкрофт-холл. Может, на дворе были и восьмидесятые, но Ферст-Систер был маленьким городком в штате Вермонт, и в академии Фейворит-Ривер были свои правила. Неженатая пара, живущая в преподавательской квартире в школьном общежитии, — ну нет, такого здесь потерпеть не могли. И миссис Хедли, и Ричард были по горло сыты мужским общежитием; в этом у нас с Элейн не было сомнений. Очень может быть, что они решили не жениться и жить во грехе именно ради того, чтобы сбежать из общежития!
У миссис Хедли и Ричарда было все лето, чтобы найти жилье в городе или, по крайней мере, рядом с Ферст-Систер — какой-нибудь скромный домик, который был бы по карману двоим школьным преподавателям. Они подыскали дом на Ривер-стрит, буквально через несколько домов от здания, которое некогда было публичной библиотекой Ферст-Систер — а теперь дало приют историческому обществу. Их новый дом за последние годы сменил нескольких владельцев; он нуждался в ремонте, как несколько сбивчиво сообщил мне Ричард по телефону.