— Я должен был умереть, — сказал Ларри. Он не подхватил вирус; он был совершенно здоров. Я тоже не заболел. Мы держали пальцы крестиком.
В том же восемьдесят первом году, ближе к концу, произошел и тот инцидент в борцовском зале Нью-Йоркского спортивного клуба. Не уверен, все ли борцы были в курсе, что вирус СПИДа передается через кровь и сперму, поскольку одно время даже работники больниц боялись заразиться от кашля или чихания; но в тот день, когда у меня пошла носом кровь, все уже знали достаточно, чтобы перепугаться до смерти.
Во время борьбы такое случается то и дело: ты даже не чувствуешь, что у тебя идет кровь, пока не испачкаешь ей противника. Мы работали с Сонни; я заметил кровь на его плече и отстранился.
— У тебя кровь… — начал я — и тут увидел его лицо. Он смотрел на меня не мигая. Я дотронулся до лица и увидел кровь — на пальцах, на груди, на мате. — А, это у меня, — сказал я, но Сонни уже вышел — выбежал — из зала. Раздевалка и тренерская были на другом этаже.
— Билли, сходи за тренером и скажи ему, что у нас тут кровь, — сказал Артур. Остальные перестали бороться; никто не хотел дотрагиваться до крови на мате. Кровотечение из носа не было чем-то из ряда вон; обычно мы просто вытирали кровь с мата полотенцем. Раньше кровью в борцовском зале никого было не напугать.
Сонни уже позвал тренера; тот явился в резиновых перчатках и принес полотенца, смоченные спиртом. Через несколько минут я увидел, как Сонни стоит под душем в раздевалке — прямо в форме, не сняв даже обуви. Я вытащил все вещи из своего шкафчика и только потом пошел в душ. Я хотел дать Сонни время помыться и выйти, прежде чем приближаться к душевой. Наверняка Сонни не сказал тренеру, что у «писателя» пошла носом кровь; скорее всего, Сонни сказал, что кровь пошла у «гея». В то время я и сам сказал бы именно так.
Артур увидел меня, когда я уже выходил из раздевалки; я принял душ, оделся и предосторожности ради сунул в ноздри ватные шарики — не было видно ни капли крови, но в руке у меня был зеленый мусорный пакет, а в пакете — все содержимое моего шкафчика. Пакет я взял у служащего в комнате со снаряжением; то-то он обрадовался, что я ухожу!
— Ты в порядке, Билли? — спросил Артур. Этот вопрос мне предстояло часто слышать следующие четырнадцать-пятнадцать лет.
— Знаешь, Артур, я, пожалуй, отзову свою заявку на пожизненное членство — если ты не возражаешь, — сказал я. — Все-таки клубный дресс-код не для писателей. Я же не надеваю пиджак и галстук, когда сажусь писать. А здесь я должен приходить в пиджаке и при галстуке, просто чтобы попасть внутрь — и тут же их снять перед тренировкой.
— Прекрасно тебя понимаю, Билли. Надеюсь, у тебя все будет хорошо, — сказал Артур.
— Не могу я посещать клуб с таким строгим дресс-кодом. Для писателя это никуда не годится, — сказал я.
Некоторые другие борцы начали возвращаться в раздевалку после тренировки — среди них Эд, и Вулфи, и Джим, мои бывшие партнеры по борьбе. Все видели зеленый пакет у меня в руке; мне не пришлось объявлять, что это была моя последняя тренировка.
В районе Централ-Парк-Саут как-то не принято бродить с мусорными мешками в руках. Так что я вышел из Нью-Йоркского спортивного клуба через заднюю дверь, на Западную Пятьдесят восьмую улицу, где разгружают продукты для отелей. Мой мешок отправился в первый же мусорный бак — а с ним и моя жизнь начинающего борца на заре эпидемии СПИДа.
Вскоре после того кровотечения, которым бесславно завершилась моя борцовская карьера, мы с Ларри ужинали в центре города, и он рассказал, что слышал, будто бы у пассивов больше шансов заболеть, чем у активов. Я знал и активов, которые заразились, но заболевших пассивов и правда было больше. Никогда не понимал, как Ларри удавалось «слышать» обо всем на свете, но в основном услышанное им соответствовало истине.
— При минете риск не особенно высокий — просто к твоему сведению, Билл.
Ларри был первым, кто мне об этом сообщил. Конечно, он знал (или предполагал), что количество партнеров тоже имеет значение. Забавно, что я не услышал от Ларри ничего о презервативах.
После смерти Рассела Ларри с головой ушел в заботу о всех своих заболевших знакомых; мне же, в отличие от него, не хватало самообладания, чтобы посещать больных СПИДом в больнице Святого Винсента и в хосписах. Я чувствовал, что пытаюсь отгородиться от происходящего, и осознавал, что меня самого стали сторониться — и не только бывшие соратники по клубу.
Рейчел сбежала сразу же. «Наверное, побоялась подхватить заразу от твоей прозы, Билли», — сказала Элейн.
Мы с Элейн поговаривали о том, чтобы переехать в другой город, но вот беда: стоит хоть немного пожить в Нью-Йорке — и уже не представляешь, как можно жить где-то еще.
По мере того как все больше наших друзей заболевали, мы с Элейн принялись воображать у себя разные оппортунистические инфекции, сопутствующие СПИДу. У Элейн началась ночная потливость. Я просыпался ночью и представлял, как белые язвочки Candida наползают на мои зубы. (Я признался Элейн, что часто просыпаюсь по ночам и разглядываю свои десны — с фонариком!) При себорейном дерматите жирные хлопья появлялись на бровях, на коже головы, на крыльях носа. На губах расцветал герпес; язвы просто не заживали. А еще встречались высыпания контагиозного моллюска, похожие на оспу, — они покрывали лицо целиком.
Волосы, слипшиеся от пота и примятые подушкой, приобретают специфический запах. Но мало того, что они выглядят почти прозрачными и неприятно пахнут. Вдобавок от непрекращающейся лихорадки и непрестанного потоотделения соль высыхает и затвердевает на лбу; слизистые забиваются спорами грибка. И тогда появляется новый запах — дрожжевой, кисловатый и в то же время фруктовый — так пахнет творог, или плесень, или мокрые собачьи уши.
Я не боялся умереть; я боялся вечно мучиться виной за то, что не умираю. Я не мог смириться с тем, что у меня есть шанс избежать смерти от СПИДа просто потому, что доктор, которому я не нравился, велел мне пользоваться презервативами, или потому, что мне повезло оказаться активом. Я не стыдился своей половой жизни; я стыдился того, что не хочу поддерживать умирающих.
— У меня это плохо получается. В отличие от тебя, — сказал я Ларри; он-то и правда умел гораздо больше, чем просто подержать за руку и сказать пару ободряющих слов.
Криптококковый менингит вызывается грибком; он поражает головной мозг, но диагностируется пункцией спинного мозга. У больного начинается лихорадка, головные боли и помутнение сознания. Встречалась еще и отдельная болезнь спинного мозга, вызывавшая нарастающую слабость — отказывали ноги, начиналось недержание. Называется она вакуолярная миелопатия, и лекарства от нее нет.
Я наблюдал, как Ларри выносит утку за одним из наших друзей, страдающим этой жуткой миелопатией; я искренне поражался, глядя на Ларри — он превратился в настоящего святого, — и неожиданно осознал, что у меня нет сложностей с произношением слова «миелопатия» или любого другого, связанного со СПИДом. (К примеру, «пневмоцистную пневмонию» я мог выговорить. «Саркому Капоши», с ее жуткими наростами, — без проблем; я мог сказать «криптококковый менингит», как будто он значил для меня не больше, чем обычная простуда. Я без запинки выговаривал «цитомегаловирус» — основную причину слепоты при СПИДе.)
— Надо бы позвонить твоей матери, — сказал я Элейн. — Похоже, у меня прорыв в произношении.
— Это просто потому, что ты дистанцируешься от болезни, Билли, — сказала Элейн. — Ты вроде меня, тоже воображаешь, будто наблюдаешь за ней откуда-то издалека.
— Надо бы позвонить твоей матери, — повторил я, но понял, что Элейн права.
— Давай послушаем, как ты скажешь «член».
— Так нечестно, Элейн, это совсем другое дело.
— Давай, скажи, — сказала Элейн.
Но я знал, как прозвучит это слово. Он был, есть и будет чшленом во веки веков; некоторые вещи не меняются. Я и пробовать не стал.
— Хрен, — сказал я.
Не стал я и звонить миссис Хедли насчет своего прорыва. Я действительно старался отдалиться от болезни — даже когда эпидемия только начиналась. Я уже чувствовал вину за то, что не заболел.
В 1981 году открытка от семьи Аткинсов пришла вовремя. В этот раз никаких запоздавших поздравлений с праздниками, просто обычная открытка «Веселого Рождества», пришедшая, как и положено, в декабре.
— Ой-ёй, — сказала Элейн, когда я показал ей фотографию. — А где Том?
Аткинса на фотографии не было. Имена членов семьи были напечатаны на карточке капителью: Том, Сью, Питер, Эмили и Жак Аткинс. (Жаком звали лабрадора; Аткинс назвал собаку в честь Киттреджа!) Но Том на семейный снимок не попал.
— Может, он чувствовал себя не очень фотогеничным, — сказал я Элейн.
— Цвет лица у него на прошлой фотографии был так себе, помнишь? И он так похудел, — сказала Элейн.
— А еще из-за лыжной шапочки у него не было видно ни волос, ни бровей, — добавил я. (Я отметил, что Том Аткинс так и не прислал отзыв на мой четвертый роман. Однако я сомневался, что он изменил свое мнение относительно «Госпожи Бовари».)
— Черт, Билли, — сказала Элейн. — Это еще что такое?
Сообщение, написанное от руки на обороте рождественской фотографии, было от жены Тома. Оно было не очень содержательным и не особенно рождественским.
«Том говорил о вас. Он хотел бы с вами увидеться. Сью Аткинс».
— Я думаю, он умирает, — сказал я.
— Билли, я поеду с тобой, Тому я всегда нравилась, — сказала она.
Элейн была права — бедный Том всегда восхищался ею (и миссис Хедли), — к тому же, почти как в прежние времена, присутствие Элейн придавало мне храбрости. Если Аткинс умирал от СПИДа, его жена наверняка уже знала все о том лете, что мы с Томом провели в Европе.
Тем вечером я позвонил Сью Аткинс. Оказалось, что Тому устроили хоспис в его доме в Шорт-Хиллс, штат Нью-Джерси. Я понятия не имел, чем занимался Аткинс, но его жена сообщила, что Том был исполнительным директором в страховой компании; он работал в Нью-Йорке, пять дней в неделю, больше десяти лет. Видимо, ему не приходило в голову пригласить меня пообедать вместе, но, к моему удивлению, Сью Аткинс считала, что ее муж виделся со мной; очевидно, бывали вечера, когда Том Аткинс запаздывал домой к ужину.