— Он встречался не со мной, — сказал я миссис Аткинс. Я упомянул, что Элейн тоже хочет повидать Тома — если мы не «напрашиваемся», как я выразился.
Прежде чем я успел объяснить, кто такая Элейн, Сью Аткинс сказала:
— Да, конечно, я много слышала об Элейн.
(Я не стал спрашивать миссис Аткинс, что именно она слышала обо мне.)
Элейн преподает в этом семестре — ей нужно выставить оценки за экзамены, объяснил я по телефону. Мы могли бы приехать в Шорт-Хиллс в субботу; тогда поезд не будет так забит жителями пригорода, подумал я про себя.
— Дети будут дома, но Тома это устраивает, — сказала Сью. — Питер, конечно, знает, кто вы такой. Та поездка в Европу… — Ее голос прервался. — Питер знает, что происходит, и никогда не отвернется от отца, — начала миссис Аткинс заново. — Но Эмили, наша младшая… Я не представляю, сколько на самом деле знает Эмили. Мало что можно поделать с тем, что дети слышат в школе от других детей — особенно если твои дети не говорят тебе, что именно они услышали.
— Сочувствую, вам столько всего пришлось пережить, — сказал я жене Тома.
— Я всегда знала, что такое может случиться. Том не скрывал прошлого, — сказала Сью Аткинс. — Я только не знала, что он снова к этому вернулся. И эта ужасная болезнь… — Она снова замолчала.
Пока мы говорили, я разглядывал рождественскую открытку. Сколько лет Эмили, я с ходу сказать не мог: я вообще не очень-то умею определять возраст маленьких девочек. Питеру Аткинсу на вид было лет пятнадцать — примерно как бедному Тому в тот день, когда я встретился с ним и мысленно окрестил его недотепой за то, что он не мог даже выговорить «время». Аткинс говорил мне, что начал звать меня Биллом, а не Билли, потому что заметил, что Ричард всегда называет меня Биллом, а всем было очевидно, как я люблю Ричарда.
В другой раз бедный Том сознался мне, что слышал возглас Марты Хедли, когда я сидел у нее в кабинете, а он дожидался своей очереди. «Билли, Билли, ты ни в чем не виноват!» —воскликнула миссис Хедли — так громко, что Аткинс услышал ее даже через закрытую дверь. (Я рассказал тогда Марте Хедли о своих влюбленностях в мужчин и парней, включая угасающее увлечение Ричардом и гораздо более разрушительную одержимость Киттреджем.)
Оказалось, бедный Том вообразил, будто у меня с миссис Хедли роман! «Я правда подумал, что ты только что кончил у нее в кабинете или вроде того, а она уговаривает тебя, что ты не виноват».
«Ну ты и кретин!» — сказал я ему тогда; теперь мне стало стыдно за себя.
Я спросил Сью Аткинс, как чувствует себя Том, — я хотел узнать о тех оппортунистических инфекциях, в которых уже кое-что понимал, и о том, какие лекарства он принимает. Она сказала, что от «Бактрима» у него появилась сыпь, и я понял, что бедного Тома пытались лечить от пневмонии. Поскольку Том лежал дома, об ИВЛ речи не шло, а значит, дыхание у него будет шумным и трудным — это я тоже уже знал.
Сью Аткинс сказала что-то о том, как Тому тяжело есть.
— Ему трудно глотать, — сказала она.
(Одно это короткое предложение заставило ее подавить кашель, или, может, приступ тошноты; внезапно мне показалось, что ей не хватает воздуха.)
— Это из-за грибка он не может есть? — спросил я.
— Да, у него кандидозный эзофагит, — сказала миссис Аткинс, и этот термин тоже был мне до боли знаком. — И еще недавно ему поставили катетер Хикмана, — сообщила Сью.
— Насколько недавно? — спросил я.
— Только в прошлом месяце, — сказала она. Значит, теперь его кормили через катетер — то есть сам он уже не мог нормально есть. (В случае с Candida трудности с глотанием обычно разрешал флуконазол или амфотецирин-В — если только грибок не приобрел к ним сопротивляемость.)
«Если тебя переводят на внутривенное кормление, это означает, что ты умираешь с голоду, Билл», — сказал мне Ларри.
Мальчик, Питер, не шел у меня из головы; на рождественской фотографии он напомнил мне Тома Аткинса, которого я когда-то знал. Мне пришло в голову, что и Питер может быть из тех, кого бедный Том когда-то назвал «такими, как мы». Я задумался, заметил ли Аткинс, что его сын «такой, как мы». «Не все здесь понимают таких, как мы», — сказал он много лет назад, а я еще подумал, не подкатывает ли ко мне Аткинс (это оказался первый подкат от кого-то вроде меня).
— Билл! — резко сказала в трубке Сью Аткинс. Я понял, что плачу.
— Извините, — сказал я.
— Не смейте плакать, пока будете у нас, — сказала миссис Аткинс. — В этой семье уже все глаза выплакали.
— Не давай мне плакать, — сказал я Элейн в ту субботу, незадолго до Рождества 1981 года. Все ехали за подарками в обратную сторону, в Нью-Йорк. В ту декабрьскую субботу в поезде на Шорт-Хиллс, Нью-Джерси, не было почти ни души.
— И как я должна это сделать, Билли? Ружья у меня нет, я не могу тебя пристрелить, — сказала Элейн.
Слово «ружье» вызвало у меня смутную тревогу. Эльмира, сиделка, которую мы с Ричардом наняли для дедушки Гарри, непрестанно жаловалась Ричарду насчет «ружья». Речь шла о карабине Моссберга калибра .30-30, рычажного действия — из такой же короткоствольной винтовки застрелился Нильс. (Уже не помню точно, но, кажется, у Нильса был «Винчестер» или «Саваж», не рычажного действия; но помню, что калибр у него был тоже .30-30.)
Эльмира жаловалась, что дедушка Гарри «постоянно начищает» чертову винтовку; очевидно, он протирал ее платьями бабушки Виктории, по крайней мере, ружейная смазка обнаружилась на многих ее вещах. Необходимость то и дело отдавать их в химчистку расстраивала Эльмиру. «Он обещал мне, что не будет охотиться, какая уж охота на лыжах в его возрасте, — но он начищает и начищает эту проклятую винтовку!» — сказала она Ричарду.
Ричард спросил самого дедушку Гарри. «Что толку держать ружье, если не следишь, чтобы оно было вычищено как надо», — сказал Гарри.
«Но, может, когда ты его чистишь, лучше тебе надевать свою одежду, Гарри, — сказал Ричард. — Ну то есть джинсы, старую рубашку… Что-нибудь, что Эльмире не надо было бы отдавать в химчистку».
Гарри не ответил — по крайней мере Ричарду. Но Эльмире он велел не волноваться. «Если я застрелюсь, Эльмира, обещаю, что тебе не придется за мной убирать».
Естественно, теперь Эльмира и Ричард начали переживать, как бы дедушка Гарри не застрелился, а я все думал об этом начищенном до блеска карабине. Да, меня тоже беспокоили намерения дедушки Гарри, но, если честно, я был рад, что чертова винтовка в рабочем состоянии. Если быть уж совсем честным, я волновался не столько за дедушку Гарри, сколько за самого себя. Я знал, что сделаю, если заболею. Будучи уроженцем Вермонта, я не стал бы колебаться. Я поехал бы домой в Ферст-Систер — в дом дедушки Гарри на Ривер-стрит. Я знал, где Гарри держит винтовку; я знал, где он хранит патроны. «Ружье на вредителей», как называл его дедушка, вполне сгодилось бы и для меня.
В таком состоянии ума, преисполненный решимости не плакать, я приехал в Шорт-Хиллс, штат Нью-Джерси, чтобы навестить своего умирающего друга Тома Аткинса, которого не видел двадцать лет — в буквальном смысле полжизни.
Не будь я таким тупицей, я мог бы догадаться, что дверь откроет сын, Питер. Следовало ожидать, что нас встретит почти точная копия Тома Аткинса — такого, каким я его увидел впервые, — но я все равно онемел.
— Это его сын, Билли! Скажи что-нибудь! — прошептала мне на ухо Элейн. (А я, разумеется, изо всех сил боролся с собой, чтобы не расплакаться.) — Привет, я Элейн, а это Билли, — сказала она мальчику с волосами цвета морковки. — А ты, наверное, Питер. Мы старые друзья твоего папы.
— Да, мы вас ждали, входите, пожалуйста, — вежливо сказал Питер. (Ему только что исполнилось пятнадцать; он подал документы в школу Лоуренсвилль на второй год обучения и теперь ждал ответа.)
— Мы не знали точного времени вашего приезда, но сейчас удачное время, — говорил Питер Аткинс, впуская нас с Элейн. Мне захотелось его обнять — он сказал «время» два раза подряд, без малейшей запинки, — но, учитывая обстоятельства, мне хватило ума до него не дотрагиваться.
Сбоку от роскошной прихожей обнаружилась столовая — впрочем, сразу было видно, что в ней никто и никогда не садился обедать. По дороге мальчик сообщил нам, что Чарльз только что ушел.
— Чарльз — это папин медбрат. Он следит за катетером — его нужно промывать, иначе он забьется, — объяснил он нам с Элейн.
— Забьется, — повторил я; это были первые мои слова в доме Аткинсов. Элейн ткнула меня локтем под ребра.
— Мама отдыхает, но она сейчас спустится, — сказал мальчик. — Сестра тоже где-то здесь.
Мы прошли по коридору первого этажа и остановились у закрытой двери.
— Здесь раньше был папин кабинет, — сказал Питер Аткинс; он помедлил, прежде чем открыть дверь. — Но наши спальни на втором этаже — а папа не может подниматься по лестнице, — продолжил Питер. — Если моя сестра тут, с ним, она может закричать — ей всего тринадцать, скоро будет четырнадцать, — предупредил мальчик; он держался за ручку двери, но еще не был готов нас впустить. — Я вешу примерно сто сорок фунтов, — сказал Питер Аткинс так спокойно, как только мог. — Папа потерял в весе с тех пор, как вы его видели, — сказал мальчик. — Сейчас он весит почти сто фунтов — может, девяносто с чем-то[15].
И он открыл дверь.
«У меня сердце на части рвалось, — сказала мне потом Элейн. — Мальчик так старался нас подготовить». Но мое знакомство с этой проклятой болезнью только начиналось, и подготовиться оказалось невозможно.
— А, вот она где — это моя сестра, Эмили, — сказал Питер Аткинс, наконец впустив нас в комнату, где лежал его умирающий отец.
Жак, шоколадного цвета лабрадор с бело-серой мордой, был уже немолод — возраст выдавала не только седая шерсть на носу и вокруг пасти, но и то, как медленно и неуверенно он выбрался из-под больничной кровати, чтобы нас встретить. Жак слегка приволакивал заднюю лапу; даже хвостом он вилял еле-еле, как будто это причиняло ему боль.