— Жаку почти тринадцать лет, — сказал Питер. — Но для собаки это довольно много — и еще у него артрит.
Пес ткнулся холодным влажным носом в ладонь мне, потом Элейн; больше ему ничего не было от нас нужно. Он убрел обратно под кровать и тяжело рухнул на пол.
Девочка, Эмили, словно еще одна собака, свернулась в ногах отцовской постели. Наверное, Тому было хоть немного легче от того, что дочь согревает ему ноги. Аткинс дышал с непередаваемым усилием; я знал, что руки и ноги у него ледяные; кровоток в конечностях угасал, тело старалось сохранить кровь для мозга.
Эмили читала книгу и поэтому не сразу заметила нас с Элейн. А когда наконец заметила — подскочила и закричала. Книга полетела на пол, но шороха страниц мы не услышали — так громко вопила Эмили. Я заметил в захламленной комнате баллон с кислородом — бывший «кабинет» Аткинса теперь был переоборудован для бдений у постели умирающего.
Крик дочери не произвел впечатления на Тома Аткинса — он едва пошевелился в постели. Вероятно, ему было больно поворачивать голову; усохшее тело не шевелилось, но обнаженная грудь яростно вздымалась. Катетер Хикмана, вставленный под ключицу, свисал с правой стороны груди Тома; он проходил несколько дюймов под кожей над соском и входил в подключичную вену.
— Это папины школьные друзья, Эмили, — раздраженно сказал Питер младшей сестре. — Ты знала, что они придут.
Девочка прокралась через комнату, чтобы подобрать с пола книгу; снова завладев ей, она повернулась и с ненавистью уставилась на нас. По крайней мере, на меня — хотя, может быть, тем же взглядом она одарила и Элейн и своего брата. Затем девочка заговорила, и я понял, что она спрашивает только меня, хотя потом, в обратном поезде, Элейн безуспешно пыталась меня убедить, что дочь Тома обращалась к нам обоим. (Я до сих пор так не думаю.)
— Вы тоже больны? — спросила Эмили.
— Нет, не болен — прости, — сказал я. Девочка прошествовала вон из комнаты.
— Скажи маме, что они пришли, Эмили! Маме скажи! — крикнул Питер вслед своей рассерженной сестре.
— Скажу! — услышали мы ее ответный крик.
— Это ты, Билл? — спросил Том Аткинс; я увидел, как он пытается пошевелить головой, и шагнул к его кровати. — Билл Эббот, ты здесь? — спросил Аткинс; он говорил тихо и со страшным усилием. В легких у него клокотало. Наверное, баллон с кислородом должен был иногда (и ненадолго) облегчать его страдания; вероятно, где-то здесь была и маска — кислород служил заменой ИВЛ. Затем, перед самым концом, последует морфин.
— Да, Том, это я, Билл, и Элейн тут со мной, — сказал я Аткинсу. Я дотронулся до его руки. Она была липкой и холодной как лед. Теперь я разглядел лицо бедного Тома. Жирные хлопья себорейного дерматита покрывали его скальп и брови и лежали на крыльях носа.
— И Элейн тоже! — выдохнул Аткинс. — Элейн и Билл! Ты в порядке, Билл? — спросил он.
— Да, я в порядке, — сказал я; никогда еще мне не было так стыдно за то, что я «в порядке».
На столике у кровати стоял поднос с лекарствами и прочими жутковатыми предметами. (Почему-то мне запомнился раствор гепарина — для промывания катетера.) Я заметил белый творожок грибка Candida в уголках губ бедного Тома.
«Билли, я его не узнала», — сказала Элейн, когда мы возвращались в Нью-Йорк. Да и как узнать взрослого человека, который весит всего девяносто с чем-то фунтов?
Нам с Томом было по тридцать девять лет, но ему можно было легко дать шестьдесят, а то и больше; его волосы не просто истончились — они полностью поседели. Глаза запали в глазницах, виски и щеки глубоко ввалились; ноздри бедного Тома были плотно склеены, как будто он уже чувствовал зловоние собственного трупа, а его натянувшаяся кожа, когда-то такая румяная, стала пепельно-серой.
Медики называют лицо умирающего «маской Гиппократа» — эту маску предстояло рано или поздно надеть еще многим моим друзьям и любовникам, умирающим от СПИДа. Кожа натягивается на черепе, становится поразительно жесткой и тугой, словно вот-вот лопнет.
Я держал Тома за одну холодную руку, а Элейн за другую, и я видел, что она старается не смотреть на катетер в груди Аткинса, — как вдруг раздался сухой кашель. На секунду мне показалось, что Том умер и этот кашель каким-то образом вырвался из его тела. Но потом я увидел глаза его сына; Питер знал, что это за кашель и откуда он взялся. Мальчик повернулся к открытой двери — в проеме стояла его мать и кашляла. Кашель казался не особенно серьезным, но подавить его Сью Аткинс не могла. Мы с Элейн уже слышали такой кашель; на ранних стадиях пневмоцистной пневмонии он звучит не так уж страшно. Одышка и лихорадка зачастую хуже самого кашля.
— Да, я тоже больна, — сказала Сью Аткинс; она старалась сдержать кашель, но у нее не получалось. — У меня оно только начинается, — сказала миссис Аткинс; ей явно было тяжело дышать.
— Я заразил ее, Билл, — вот и вся история, — сказал Том Аткинс.
Питер, прежде такой уравновешенный, попытался проскользнуть мимо матери в дверь.
— Нет, останься тут, Питер. Тебе нужно услышать, что твой отец хочет сказать Биллу, — велела сыну Сью Аткинс; теперь мальчик плакал, но он отступил назад, все еще глядя на дверь, которую заслонила его мать.
— Не хочу я тут сидеть, и слушать не хочу, — заговорил мальчик; он тряс головой, как будто так ему легче было сдержать слезы.
— Питер, тебе придется остаться и придется выслушать, — сказал Том Аткинс. — Это из-за Питера я хотел тебя видеть, Билл, — сказал мне Том. — У Билла остались кое-какие следы нравственной ответственности — правда, Элейн? — неожиданно спросил ее Том. — Я хочу сказать, Билл ведь пишет — по крайней мере, в его книгах эти следы можно различить, верно? Я уже совсем не знаю Билла, — признался Аткинс. (Подряд, без передышки, он не мог выговорить больше трех-четырех слов.)
— Нравственной ответственности, — повторил я.
— Да, мне кажется, у Билли есть нравственная ответственность, — сказала Элейн. — И не только в книгах, Билли, — прибавила она.
— Мне оставаться не надо, я это уже слышала, — неожиданно сказала Сью Аткинс. — И вам тоже не обязательно, Элейн. Мы можем попробовать поговорить с Эмили. С ней не так-то просто иметь дело, но с женщинами она обычно ведет себя получше, чем с мужчинами. Эмили ненавидит мужчин, — сказала миссис Аткинс.
— Эмили начинает кричать почти каждый раз, когда видит мужчину, — объяснил Питер; он больше не плакал.
— Хорошо, я пойду с вами, — сказала Элейн Сью Аткинс. — Я от мужчин тоже не в восторге — просто женщины мне, как правило, не нравятся вовсе.
— Любопытно, — сказала миссис Аткинс.
— Я вернусь, когда пора будет прощаться, — сказала Элейн Тому, выходя из комнаты, но Аткинс как будто пропустил мимо ушей слова о прощании.
— Удивительно, как легко мне дается «время», Билл, — теперь, когда его больше не осталось, — заговорил Том.
— Где Чарльз? Он ведь тоже должен быть здесь, да? — спросил отца Питер Аткинс. — Посмотрите только на эту комнату! Что тут все еще делает этот кислородный баллон? Кислород ему больше не помогает, — объяснил мне мальчик. — Чтобы он помогал, легкие должны работать. Если ты не можешь вдохнуть, какой прок от кислорода? Так Чарльз говорит.
— Пожалуйста, хватит, Питер, — сказал Том Аткинс. — Я попросил Чарльза пока оставить нас одних — он скоро вернется.
— Пап, ты слишком много говоришь, — сказал мальчик. — Ты знаешь, что бывает, если ты много говоришь.
— Я хочу поговорить с Биллом о тебе, Питер, — сказал ему отец.
— Это бред, это все бесполезно, — сказал Питер.
Казалось, Том Аткинс собирает остатки воздуха, прежде чем заговорить:
— Билл, я хочу, чтобы ты присмотрел за моим мальчиком, когда меня не станет, — особенно если он «такой, как мы», но даже если и нет.
— Почему именно я, Том? — спросил я.
— У тебя же нет детей, так? — спросил Аткинс. — Я тебя прошу только одним глазком приглядывать за парнем. Не знаю, как быть с Эмили, — пожалуй, на роль ее опекуна ты не совсем подходишь.
— Нет-нет-нет, — неожиданно сказал мальчик. — Эмили остается со мной — куда я, туда и она.
— Тебе придется ее уговорить, Питер, а ты знаешь, какая она упрямая, — сказал Аткинс. Бедный Том дышал все тяжелее. — Когда я умру — и когда ваша мама тоже умрет, я хочу, чтобы ты обратился к этому человеку. Не к дедушке.
Я встретился с родителями Тома в день нашего выпуска из Фейворит-Ривер. Его отец окинул меня безнадежным взглядом; он отказался пожать мне руку. Такой у Питера был дедушка; он не назвал меня педиком вслух, но в мыслях его сомневаться не приходилось.
«Мой отец очень… невежественный человек», — сказал тогда Аткинс.
«Ему бы с моей мамой познакомиться», — ответил я.
А теперь Том просил меня стать покровителем его сына. (С чувством реальности у Аткинса всегда были проблемы.)
— Только не к дедушке, — снова повторил Аткинс.
— Нет-нет-нет, — повторил мальчик: он снова плакал.
— Том, я не знаю, как быть отцом — у меня не было опыта, — сказал я. — И я сам могу заболеть.
— Да! — воскликнул Питер Аткинс. — Что, если Билл, или Билли, или как его там звать, тоже заболеет?
— Думаю, мне пора глотнуть немного кислорода, Билл. Питер знает, как это делается, правда, Питер? — спросил сына Том Аткинс.
— Само собой, я знаю, как это делается, — сказал мальчик; он тут же перестал плакать. — Это Чарльз должен давать тебе кислород, папа, и все равно толку не будет! — воскликнул он. — Тебе просто кажется, что кислород доходит до легких, а на самом деле нет.
Я наконец увидел кислородную маску — Питер знал, где она лежит, — и пока мальчик возился с баллоном, Том Аткинс с гордостью мне улыбнулся.
— Питер чудесный мальчуган, — сказал Аткинс; я заметил, что он не смотрит на сына, чтобы не потерять самообладание. Аткинсу удавалось держаться, лишь пока он не отрывал взгляда от меня.
В свою очередь, когда говорил Аткинс, и я старался держать себя в руках, глядя на его пятнадцатилетнего сына. Кроме того, как я потом сказал Элейн, Питер больше напоминал мне Аткинса, чем сам Аткинс хотя бы отдаленно напоминал себя прежнего.