— Ты что, Эмили, это же Чарльз, — сказал ей брат.
— Да знаю я, что это Чарльз, — я его ненавижу, — сказала Эмили.
— А ну прекратите оба, — сказала им мать.
— Кто такой Киттредж? — спросил Питер Аткинс.
— Мне бы тоже хотелось знать, кто он такой, — сказала Сью Аткинс. — Очевидно, просто дар божий и для мужчин, и для женщин.
— Что Том сказал о Киттредже, Билли? — спросила Элейн. Я надеялся поговорить об этом уже в поезде, когда мы останемся одни — или не говорить об этом вообще никогда.
— Том сказал, что видел Киттреджа — вот и все, — сказал я Элейн. Но это было далеко не все. Я не понял, что хотел сказать Аткинс — о том, что Киттредж вовсе не такой, как мы себе представляли; что он больше похож на такого, как мы, чем мы могли вообразить.
Что бедный Том счел Киттреджа прекрасным — это я как раз мог себе представить. Но Аткинс вроде как хотел сказать, что Киттредж одновременно и гей, и нет; если верить Тому, Киттредж выглядел в точности как его мать! (Уж об этом я точно не собирался сообщать Элейн!) Как это Киттредж выглядит в точности как миссис Киттредж? — размышлял я.
Эмили опять закричала. Наверное, это Чарльз, медбрат, подумал я, — но это оказался Жак, пес. Старый лабрадор прибрел на кухню.
— Это всего лишь Жак, Эмили, — он пес, а не мужчина, — пренебрежительно сказал сестре Питер, но девочка все кричала.
— Оставь ее в покое, Питер. Жак все-таки мужского пола — видимо, довольно и этого, — сказала миссис Аткинс. Но Эмили кричала и кричала, она то ли не хотела, то ли не могла остановиться, и Сью Аткинс сказала нам с Элейн: — Вообще-то странно, что Жак не у постели Тома. С тех пор как Том заболел, пес от него не отходит. Нам приходится вытаскивать его наружу, чтобы он пописал!
— Приходится заманивать Жака чем-нибудь вкусненьким, просто чтобы он пришел на кухню и поел, — добавил Питер Аткинс, а его сестра тем временем продолжала кричать.
— Представляете, лабрадор, которого надо заставлять поесть! — сказала Сью Аткинс; неожиданно она снова взглянула на старого пса и тоже закричала. Теперь Эмили и миссис Аткинс кричали хором.
— Билли, наверное, что-то случилось с Томом! — заорала Элейн поверх их голосов. То ли Питер Аткинс ее услышал, то ли сам сообразил — он явно был умным парнишкой.
— Папа! — завопил мальчик, но мать схватила его и прижала к себе.
— Подожди, пока выйдет Чарльз, Питер, — едва выговорила миссис Аткинс, борясь с одышкой. Жак (лабрадор) просто сидел рядом и шумно дышал.
Мы с Элейн решили не дожидаться Чарльза. Мы выскочили из кухни и побежали по коридору первого этажа к уже открытой двери бывшего кабинета Тома. (Жак, на секунду засомневавшись, не стоит ли последовать за нами, в итоге остался на кухне. Видимо, старый пес понимал, что его хозяин отбыл.) Мы с Элейн вбежали в переделанную под палату комнату и увидели Чарльза, склонившегося над телом на больничной кровати, изголовье которой он приподнял, чтобы облегчить себе работу. Чарльз не поднял головы; он не взглянул на нас с Элейн, хотя нам обоим было ясно, что он знает о нашем присутствии.
Он до жути напомнил мне одного человека, которого я видел несколько раз в «Шахте», БДСМ-клубе на Вашингтон-стрит, возле 12-й Литл-Вест, в районе Митпэкинг. (Ларри потом рассказал мне, что городской департамент здравоохранения закрыл этот клуб, но только в восемьдесят пятом году — через четыре года после начала эпидемии, — мы с Элейн тогда как раз проводили свой эксперимент в Сан-Франциско.) Чего только не происходило в стенах «Шахты»: с потолка свисали качели для фистинга; целая стена была отведена под дырки для минета; была там и комната с ванной для «золотого дождя».
Человек, которого напомнил мне Чарльз, был татуированный качок с белой, как слоновая кость, кожей; у него был бритый череп, черный пучок волос на подбородке и две бриллиантовые серьги. Он носил черный кожаный жилет и трусы-бандаж, а также пару начищенных мотоциклетных ботинок, и его работа в «Шахте» заключалась в том, чтобы выпроваживать тех, кто не желал выпроваживаться. Прозвище у него было Мефистофель; свои свободные вечера он проводил в гей-баре для черных «У Келлера» — кажется, на Вест-стрит, на углу с Барроу, возле пирса Кристофер-стрит. Впрочем, ни сам я, ни мои белые знакомые там ни разу не бывали. (В «Шахте» говорили, что Мефистофель ходит к «Келлеру», чтобы трахать черных парней или нарываться на драку, и что ему все равно, что его ждет сегодня: секс и драка были для него равнозначны, так что «Шахта», без сомнения, подходила ему как нельзя лучше.)
Однако медбрат, так заботливо склонившийся над моим умершим другом, не был Мефистофелем — и в том, как он хлопотал над останками бедного Тома, не было ничего сексуального. Чарльз возился с катетером Хикмана, свисавшим с неподвижной груди Аткинса.
— Бедный Томми… Вообще-то удалять катетер не моя обязанность, — сказал он нам с Элейн. — В похоронном бюро его вытащат. Видите, тут манжета — вроде липучки — вокруг трубки, прямо там, где она входит под кожу. Клетки Томми, клетки его кожи и тела, вросли в липучку. Поэтому катетер держится на месте, не выпадает и не расшатывается. Нужно просто резко дернуть, чтобы его достать, — объяснил нам Чарльз; Элейн отвернулась.
— Наверное, не надо было оставлять Тома одного, — сказал я ему.
— Многие сами хотят умереть в одиночестве, — сказал он. — Я знаю, что Томми хотел вас видеть, он собирался вам что-то сказать. Как я понимаю, он все сказал? — спросил Чарльз. Он посмотрел на меня и улыбнулся. Это был сильный, красивый мужчина со стрижкой ежиком и серебряным колечком в верхнем хрящике левого уха. Чарльз был чисто выбрит, и когда он улыбался, то вовсе не походил на вышибалу из «Шахты», которого я знал под кличкой «Мефистофель».
— Да, мне кажется, Том сказал все, что хотел, — ответил я. — Он просил меня присмотреть за Питером.
— Ну что ж, желаю удачи. Полагаю, это решать самому Питеру, — сказал Чарльз. (Не так уж я ошибся, приняв его за вышибалу из «Шахты»; определенная бесцеремонность в Чарльзе действительно была.)
— Нет, нет, нет! — услышали мы рыдания Питера из кухни. Девочка, Эмили, перестала кричать; ее мама тоже.
Чарльз был одет не по погоде для ньюджерсийского декабря, он был в обтягивающей черной футболке, не скрывающей его мускулы и татуировки.
— Похоже, от кислорода толку уже не было, — сказал я Чарльзу.
— Разве что самую малость. Беда с ПЦП в том, что она распространяется и захватывает оба легких, и кислороду становится труднее проникать в сосуды — то есть в тело, — объяснил медбрат.
— У Тома были такие холодные руки, — сказала Элейн.
— Томми не хотел переходить на искусственную вентиляцию, — продолжил Чарльз; похоже, с катетером он закончил. Теперь он смывал корочку Candida с губ Аткинса. — Хочу привести его в порядок, прежде чем Сью и дети его увидят, — сказал Чарльз.
— А что насчет кашля миссис Аткинс? — спросил я. — Он будет только усиливаться, да?
— У нее сухой кашель — а у некоторых вообще не бывает кашля. Ему придают слишком большое значение. А вот одышка со временем усиливается, — сказал он. — Томми просто не хватило воздуха.
— Чарльз, мы хотим его видеть! — позвала миссис Аткинс.
— Нет, нет, нет! — продолжал рыдать Питер.
— Чарльз, я тебя ненавижу! — прокричала с кухни Эмили.
— Я знаю, милая! — крикнул в ответ Чарльз. — Дайте мне еще минутку!
Я склонился над Аткинсом и поцеловал его в холодный влажный лоб.
— Я его недооценивал, — сказал я Элейн.
— Только не вздумай плакать, Билли, — сказала Элейн.
Неожиданно я напрягся: мне показалось, что Чарльз собрался меня обнять или поцеловать — или просто отпихнуть от кровати, — но он всего лишь протянул мне визитку.
— Позвоните мне, Уильям Эббот, — дайте знать, как Питеру связаться с вами, если он этого захочет.
— Если он этого захочет, — повторил я, взяв у него карточку.
Обычно, если меня называли «Уильям Эббот», я понимал, что имею дело с читателем и что он (или она) по крайней мере знает, что я «тот самый писатель». Но я мог с уверенностью сказать только то, что Чарльз гей, а вот насчет читателя не был столь уверен.
— Чарльз! — задыхаясь, крикнула Сью Аткинс.
Все мы — я, Элейн и Чарльз — смотрели на бедного Тома. Не могу сказать, что Том Аткинс выглядел «умиротворенным», но теперь он мог хотя бы отдохнуть от своих мучительных стараний дышать.
— Нет, нет, нет, — рыдал его любимый сын, теперь уже не так громко, как раньше.
Чарльз неожиданно бросил взгляд на дверь.
— А, это ты, Жак, — сказал он. — Все в порядке, тебе-то можно войти. Заходи.
Мы с Элейн обернулись одновременно. Невозможно было скрыть, о каком Жаке мы оба подумали. Конечно, в дверях стоял не тот Жак, которого мы ждали. Неужто и двадцать лет спустя мы все еще мечтали увидеть Киттреджа?
Старый пес стоял в дверном проеме и колебался, стоит ли сделать очередной артритический шаг.
— Заходи, приятель, — сказал Чарльз, и Жак прохромал в бывший кабинет своего бывшего хозяина. Чарльз опустил холодную руку Тома с кровати, и старый лабрадор уткнулся в нее холодным носом.
Теперь в проеме появились и остальные, стремясь втиснуться вместе с нами с маленькую комнатку, и мы с Элейн отступили от постели бедного Тома. Сью Аткинс бледно улыбнулась мне.
— Приятно было наконец с вами познакомиться, — сказала умирающая женщина. — Пожалуйста, будьте на связи.
Как и отец Тома двадцать лет назад, она не пожала мне руку.
Мальчик, Питер, на меня даже не взглянул; он кинулся к отцу и обнял съежившееся тело. Девочка, Эмили, бросила (хоть и мимолетный) взгляд на Элейн; затем она посмотрела на Чарльза и снова начала кричать. А старый пес просто сидел, как сидел до того на кухне, уже ничего не ожидая.
На протяжении нашего долгого пути по коридору, через прихожую (где я только сейчас заметил ненаряженную рождественскую елку) и вон из этого пораженного болезнью дома Элейн что-то бормотала, но я не мог ее расслышать. На подъездной дорожке стояло такси со станции — мы попросили водителя нас дождаться. (К моему изумлению, мы пробыли в доме Аткинсов не больше часа; нам с Элейн показалось, что мы провели там полжизни.)