Но Херм Хойт позвал меня не затем, чтобы поведать о судьбе доктора Харлоу.
— Я так понимаю, вы получили известие от мисс Фрост, — сказал я старому тренеру. — С ней все хорошо?
— Забавно, то же самое и она спрашивала о тебе, — сказал Херм.
— Можете ей передать, что я в полном порядке, — поспешно сказал я.
— Я никогда не просил ее рассказать мне интимные подробности — на самом деле мне вообще не хотелось бы ничего слышать об этих делах, — продолжил тренер. — Но она сказала, что кое-что тебе следует знать, чтобы ты за нее не переживал.
— Скажите мисс Фрост, что я актив, — сказал я. — И пользуюсь презервативами с шестьдесят восьмого года. Может быть, она будет поменьше обо мне волноваться, — прибавил я.
— Господи, Билли, я слишком стар, хватит с меня подробностей! Просто дай договорить, — сказал Херм. Ему был девяносто один год, он был почти ровесником дедушки Гарри, но у Херма была болезнь Паркинсона, и дядя Боб рассказал мне, что у тренера сложности с каким-то из лекарств; вроде бы Херм должен был принимать его для сердца, как понял Боб. (Именно из-за Паркинсона тренер Хойт перебрался в Заведение.)
— Билли, я даже не буду делать вид, будто что-то в этом понимаю, но Ал хотел — прости, она хотела, — чтобы ты кое-что знал. Она не занимается настоящим сексом, — сказал Херм Хойт. — Ни с кем, Билли, — она просто в принципе им не занимается. Она пережила кучу неприятностей, чтобы стать женщиной, но она не занимается обычным сексом, ни с мужчинами, ни с женщинами, понимаешь, вообще ни с кем. Она это делает как-то по-гречески — она сказала, что ты поймешь.
— Интеркрурально, — сказал я старому тренеру.
— Точно, так она и сказала! — воскликнул Херм Хойт. — Это когда ты просто трешься своей штуковиной между бедер другого парня — и все, да? — спросил старый тренер.
— Уверен, что СПИДом так не заразишься, — сказал я.
— Но она всегда так делала, Билли, — она хочет, чтобы ты это знал, — сказал Херм. — Она стала женщиной, но перейти черту так и не смогла.
— Перейти черту, — повторил я. Двадцать три года я думал, что мисс Фрост оберегала меня; ни разу мне не пришло в голову, что по каким-то причинам, может быть, даже бессознательно или против своей воли, она оберегала себя.
— Никакого проникновения, только трение, — повторил тренер Хойт. — Ал сказал — извини, Билли, она сказала: «Дальше я зайти не могу, Херм. Это все, что я могу сделать, и все, что я буду делать. Мне просто нравится быть в образе, но я не могу перейти черту». Она велела мне передать это тебе.
— Так значит, она в безопасности, — сказал я. — С ней правда все в порядке и дальше будет в порядке.
— Ей шестьдесят семь лет, Билли. То есть как это «в безопасности», что значит «будет в порядке»? Никто не будет в порядке вечно! Старость не безопасна! — воскликнул тренер Хойт. — Я только говорю тебе, что СПИДа у нее нет. Она не хотела, чтобы ты волновался, что она заразится СПИДом.
— Понял.
— Билли, Ал Фрост — извини, для тебя мисс Фрост — в гробу видала безопасность. Черт подери, — сказал старый тренер. — Может, она и выглядит как женщина — я знаю, что свои приемы она выучила как следует, — но она все еще мыслит как чертов борец. Если все еще веришь, что можешь бороться, небезопасно выглядеть и вести себя как женщина — совсем небезопасно.
Чертовы борцы! — подумал я. Все они такие же, как Херм: стоит тебе подумать, что наконец-то он сменил тему, как он снова возвращается к сраной борьбе: все они такие! Вот уж в этом смысле я не скучал по Нью-Йоркскому спортивному клубу, скажу я вам. Но мисс Фрост была не такая, как другие; она уже переболела борьбой — по крайней мере, у меня сложилось такое впечатление.
— Вы что хотите сказать? — спросил я старого тренера. — Что мисс Фрост подцепит какого-нибудь парня и решит с ним побороться? Что она затеет драку?
— А ты не думаешь, что некоторым парням одного трения может оказаться маловато? — сказал Херм. — Она не затеет драку сама — она вообще не затевает драк, — но я своего Ала знаю. Она не станет уклоняться от боя, если какой-нибудь полудурок, которому мало будет одного трения, полезет к ней сам.
Мне не хотелось об этом думать. Я все еще старался переварить информацию об интеркруральном сексе; я почувствовал облегчение, когда узнал, что у мисс Фрост нет СПИДа — и она не может им заразиться. На тот момент этого было более чем достаточно, чтобы занять мне голову.
Да, я задумался на мгновение, счастлива ли мисс Фрост. Разочарована ли она в себе из-за того, что не смогла перейти черту? «Мне просто нравится быть в образе», — сказала мисс Фрост своему старому тренеру. Звучит театрально, не правда ли? (Может, она выразилась так, чтобы Херм немного расслабился.) Разве она не подразумевала, что межбедренный секс ее устраивает? Тут тоже было над чем подумать.
— Как дела с нырком, Билли? — спросил тренер Хойт.
— А, с нырком… Ну я тренировался, да, — сказал я. Невинная ложь, согласитесь. Херм Хойт выглядел совсем слабым; он весь дрожал. Может, дело было в Паркинсоне, а может, в каком-то из лекарств — если дядя Боб не ошибся, в том, что он принимал для сердца.
Мы обнялись на прощание; больше мне не довелось его увидеть. Херм Хойт умер в Заведении от сердечного приступа; об этом мне сообщил дядя Боб. «Тренера больше нет, Билли, — теперь ты со своими нырками сам по себе». (Это случится всего через несколько лет; Херм Хойт дожил до девяноста пяти, если мне не изменяет память.)
Когда я вышел наружу, пожилая медсестра все так же курила, а завернутое в простыню тело доктора Харлоу все так же лежало на каталке.
— Все еще ждем, — сказала она, увидев меня. Теперь снег уже немного присыпал покойника. — Я решила не завозить его обратно, — сообщила медсестра. — Ему ведь все равно, что на него падает снег.
— Вот что я вам скажу, — ответил я. — Он был редкостной дубиной задолго до того, как дал дуба.
Она глубоко затянулась, и над телом доктора Харлоу поплыл клуб дыма.
— Не буду спорить с вами насчет выражений, — сказала она. — Это же вы у нас писатель.
Снежным декабрьским вечером вскоре после того Дня благодарения я стоял на Седьмой авеню в районе Вест-Виллидж, лицом к северу. Я топтался у дверей здания, ставшего для многих конечной станцией, — у больницы Святого Винсента — и не мог заставить себя войти. Там, где Седьмая авеню упиралась в Центральный парк, — прямо на том далеком перекрестке — возвышался бастион мужчин в пиджаках и галстуках, Нью-Йоркский спортивный клуб, но он был слишком далеко, и отсюда его не было видно.
Ноги отказывались мне повиноваться. Я не чувствовал в себе сил доковылять даже до Западной Двенадцатой или Западной Одиннадцатой; если бы на перекрестке Гринвич и Седьмой авеню вдруг столкнулись машины, я не смог бы даже отскочить от разлетающихся обломков.
Падающий снег пробудил во мне тоску по Вермонту, но мысль о переезде «домой» вгоняла в ступор — а Элейн предложила мне пожить вместе, но не в Нью-Йорке. Мысль о совместной жизни с Элейн вызывала не меньшее смятение; эта перспектива одновременно привлекала и страшила. (К сожалению, я подозревал, что Элейн хочет жить со мной потому, что ошибочно полагает, будто это «спасет» меня от секса с мужчинами, а значит, и от СПИДа, — но я-то знал, что никто на свете не спасет меня от желания спать и с мужчинами, и с женщинами.)
Я стоял столбом на тротуаре Седьмой авеню, потому что вдобавок ко всем этим мыслям испытывал жуткий стыд. Мне снова предстояло пройти по этим скорбным коридорам, но не затем, чтобы утешить умирающего друга или бывшего любовника, а, как ни странно, в поисках Киттреджа.
На носу было Рождество 1984 года, а мы с Элейн все еще обшаривали эту больницу — и всевозможные хосписы — в поисках жестокого мальчишки, изводившего нас в годы юности.
Мы искали Киттреджа уже три года. «Отпустите его, — сказал нам обоим Ларри. — Если вы его и найдете, вас ждет разочарование — или новая боль. Вам обоим уже за сорок. Не кажется ли вам, что вы немного староваты, чтобы призывать демона ваших несчастных подростковых лет?» (Слово «подростковый» в устах Лоуренса Аптона неизменно звучало пренебрежительно.)
Вероятно, все это сыграло роль в моем оцепенении на Седьмой авеню тем снежным декабрьским вечером, но расплакался я, лишь осознав, что мы с Элейн до сих пор ведем себя как подростки — в том, что касается Киттреджа. (Подростком я часто плакал.) Я стоял и плакал рядом с больницей Святого Винсента, и тут ко мне подошла женщина в дорогой шубе, немолодая, лет шестидесяти, но, несомненно, красивая; может быть, я бы сразу ее узнал, будь она одета в платье без рукавов и соломенную шляпку, как в нашу первую встречу, когда она не подала мне руки. Представляя меня своей матери на нашем выпускном, Делакорт сказал: «Это тот парень, который должен был играть шута Лира».
Конечно, Делакорт рассказал матери и о том, что я занимался сексом с транссексуальной библиотекаршей, что и заставило миссис Делакорт сказать — и те же слова она повторила зимним вечером на Седьмой авеню — «Очень вам сочувствую».
У меня отнялся язык. Я чувствовал, что мы знакомы, но прошло двадцать три года; я не помнил, откуда ее знаю, когда и как мы познакомились. Но теперь она без колебаний дотронулась до меня; она схватила меня за обе руки и сказала:
— Я знаю, как трудно туда войти, но это так много значит для того, кого вы навещаете. Я пойду с вами, я помогу вам — если вы поможете мне. Знаете, мне тоже нелегко. Там умирает мой сын, — сказала миссис Делакорт. — Я бы все отдала, чтобы поменяться с ним местами. Лучше бы он остался жить. Я не хочу жить дальше без него! — зарыдала она.
— Миссис Делакорт?! — догадался я: что-то в ее искаженном мукой лице вызвало у меня в памяти медленное умирание Делакорта на борцовском мате.
— Ах, это вы! — воскликнула она. — Вы тот писатель! Карлтон о вас рассказывал. Вы школьный друг Карлтона. Вы ведь его пришли повидать, да? Ах, он так рад будет вас видеть — вам обязательно нужно зайти!