И меня поволокли к смертному одру Делакорта, в больницу, где в своих кроватях ожидали смерти еще многие и многие молодые парни.
— Карлтон, погляди, кто у нас тут, смотри, кто пришел тебя навестить! — объявила с порога миссис Делакорт, входя в палату, где царила такая же безнадежность, как и во многих других палатах больницы Святого Винсента. Я даже не знал Делакорта по имени; в Фейворит-Ривер никто не называл его Карлтоном. Он был просто Делакорт. (Только Киттредж однажды назвал его «Два стакана», потому что бумажные стаканчики сопутствовали ему повсюду — когда-то Делакорт был известен тем, что непрерывно полоскал и сплевывал, прикладывая невероятные усилия, чтобы удержаться в своей весовой категории.)
Конечно, я помнил, как Делакорт сушился для соревнований — и выглядел словно умирающий от голода, — но теперь он и в самом деле умирал от голода. (Я уже знал, для чего нужен катетер Хикмана, торчащий из груди Делакорта, больше напоминавшей птичью клетку.) Раньше его держали на ИВЛ, рассказала мне миссис Делакорт по пути к палате, но теперь сняли. Врачи пробуют давать ему морфин под язык вместо раствора, объяснила миссис Делакорт; но, так или иначе, Делакорт сидел на морфине.
— На этой стадии очень важно использовать слюноотсос — чтобы убирать лишние выделения, — сказала миссис Делакорт.
— Да, на этой стадии, — повторил я как дурак. Я не мог сдвинуться с места; я чувствовал, что коченею, словно все еще стоял на Седьмой авеню под падающим снегом.
— Это тот парень, который должен был играть шута Лира, — с усилием сказал Делакорт своей матери.
— Да-да, милый, я знаю, знаю, — сказала маленькая женщина.
— Ты принесла еще стаканчиков? — спросил он. Я увидел у него в руках два бумажных стаканчика; как потом рассказала мне его мать, стаканчики были пустые. Она каждый раз приносила новые стаканчики, но полоскать и сплевывать теперь не было нужды; вообще-то, пока Делакорту давали морфин под язык, ему просто нельзя было полоскать или сплевывать — так, по крайней мере, сказала миссис Делакорт. По какой-то странной причине ему просто хочется держать эти стаканчики, сказала она.
Среди прочего Делакорт страдал от криптококкового менингита, и его мозг уже был поражен — по словам матери, его мучили головные боли и сознание часто мутилось. «Этот парень играл Ариэля в „Буре“, — сказал Делакорт матери, когда я впервые вошел к нему в палату — и повторял это при каждом моем посещении. — Он играл Себастьяна в „Двенадцатой ночи“, — говорил Делакорт. — Но из-за слова „тень“ он не смог сыграть шута Лира, и роль досталась мне», — твердил Делакорт в бреду.
Потом, когда я пришел навестить Делакорта вместе с Элейн, он и ей повторил хронологию моих выступлений. «Он не пришел посмотреть на мою смерть, когда я был шутом Лира, — конечно, я все понимаю, — очень прочувствованно сказал Делакорт Элейн. — Я правда благодарен, что теперь он пришел посмотреть, как я умираю — теперь вы оба пришли, и я вам искренне признателен!»
Делакорт ни разу не назвал меня по имени, и я не смог припомнить, звал ли он меня по имени хоть когда-нибудь; не помню, чтобы он хоть раз обратился ко мне «Билл» или «Билли», когда мы учились в школе. Но какая разница? Я-то и вовсе не знал, как его зовут! Поскольку в роли шута я его не видел, в памяти у меня остался образ Делакорта в «Двенадцатой ночи» — как в роли сэра Эндрю Эгьючика он сетует сэру Тоби Белчу (дяде Бобу): «Зря я не занимался своим развитием!»
Делакорт умер после нескольких дней почти полного молчания, сжимая в трясущихся руках два пустых бумажных стаканчика. Элейн в тот день пришла в больницу вместе со мной и миссис Делакорт — и, по совпадению, там же оказался и Ларри. Он заметил нас с Элейн, проходя мимо палаты Делакорта, и сунул голову внутрь.
— Это не тот, кого вы искали, или как? — спросил Ларри.
Мы с Элейн покачали головами. Измученная миссис Делакорт дремала, а ее сын впал в беспамятство. Ни к чему было знакомить Ларри с Делакортом; судя по всему, тот уже был где-то далеко и уходил все дальше, — и миссис Делакорт мы тоже будить не стали. (Маленькая женщина не смыкала глаз уже бог знает сколько времени.)
Разумеется, в том, что касалось СПИДа, Ларри был главным авторитетом в палате.
— Вашему другу недолго осталось, — шепнул он нам с Элейн; затем он нас покинул. Элейн повела миссис Делакорт в женский туалет: изможденная мать выглядела так, словно может упасть или заблудиться, если за ней не присматривать.
На минуту мы с Делакортом остались вдвоем. Я так привык к его молчанию, что в первую секунду мне показалось, что заговорил кто-то другой.
— Ты его видел? — послышался слабый шепот. — Как это на него похоже — ему всегда было мало просто притвориться! — почти беззвучно воскликнул Делакорт.
— Кого? — прошептал я на ухо умирающему, но я уже понял, о ком он говорит. О ком же еще мог вспомнить Делакорт в помрачении рассудка на пороге смерти или в нескольких шагах от нее? Через несколько минут Делакорт умер, пока миссис Делакорт держала его измученное лицо в своих ладонях. Она попросила нас с Элейн оставить ее на несколько минут наедине с сыном; конечно же, мы подчинились.
Именно Ларри сказал нам потом, что ни в коем случае нельзя было оставлять миссис Делакорт одну с телом сына.
— Одинокая мать — и единственный ребенок, правильно? — сказал Ларри. — Так вот, если у больного стоит катетер Хикмана, не следует оставлять никого из близких наедине с телом!
— Ларри, я же не знал! Я о таком в жизни не слышал! — сказал я.
— Конечно, ты о таком не слышал — ты же не в теме! Как бы ты мог об этом узнать? И ты точно такая же, как он, Элейн, — сказал Ларри. — Вы оба так сторонитесь болезни — вы едва на зрителей тянете!
— Прекрати на нас давить, Ларри, — сказала Элейн.
— А Ларри вообще любит давить авторитетом, — сказал я.
— Знаешь, Билл, ты не просто бисексуал. Ты би-что-угодно! — заявил Ларри.
— В каком это смысле? — спросил я.
— Ты пилот-одиночка, разве не так, Билл? — спросил Ларри. — Летаешь себе один, без всяких вторых пилотов, никто тебе не указ.
(Я все еще не понимал, о чем он говорит.)
— Завязывай уже, мистер Флоренс, мать твою, Найтингейл, — сказала ему Элейн.
Когда мы с Элейн стояли в коридоре возле палаты Делакорта, проходившая мимо медсестра спросила нас:
— А Карлтон?..
— Да, он умер — там с ним его мать, — сказала Элейн.
— О господи, — сказала медсестра и ринулась в палату, но было поздно. Миссис Делакорт сделала то, что собиралась, — то, что, вероятно, запланировала, когда поняла, что ее сын умирает. Видимо, игла и шприц были у нее в сумочке. Она ввела иглу в отверстие катетера и вытянула некоторое количество крови, но тут же опустошила шприц в мусорное ведро. Миссис Делакорт хорошо подготовилась: она знала, что сначала нужно очистить катетер от гепарина, зато во второй раз шприц будет почти целиком наполнен кровью Карлтона, кишащей вирусом. Она вколола себе, глубоко в ягодичную мышцу, почти пять миллилитров крови сына. (В 1989 году миссис Делакорт умерла от СПИДа в своей нью-йоркской квартире.)
По настоянию Элейн я отвез миссис Делакорт домой на такси — после того, как она ввела себе смертельную дозу крови своего дорогого Карлтона. У нее была квартира на десятом этаже в одном из этих скучных образцовых зданий с навесом и швейцаром, на углу Парк-авеню и Восточной Семидесятой или Восьмидесятой с чем-то улицы.
— Не знаю, как вы, а я собираюсь выпить, — сказала она. — Заходите, пожалуйста.
И я вошел.
Сложно было догадаться, почему Делакорт умирал в больнице Святого Винсента, если миссис Делакорт явно могла обеспечить ему куда лучшие условия в собственной квартире на Парк-авеню.
— Карлтон всегда возражал против привилегий, — объяснила миссис Делакорт. — Он хотел умереть «как все» — так он сказал. Он не дал мне устроить его здесь, даже несмотря на то, что больнице пригодилась бы свободная палата — как я ему много раз говорила.
Без сомнения, лишняя палата больнице не помешала бы, если не тогда, то немногим позже. (Некоторые пациенты уже ожидали смерти в коридорах.)
— Хотите посмотреть комнату Карлтона? — спросила миссис Делакорт, когда мы оба взяли в руки стаканы. Вообще-то я не пью ничего, кроме пива, но с миссис Делакорт выпил виски; наверное, это был бурбон. Я готов был выполнить любое желание этой маленькой женщины. Я даже пошел с ней в бывшую комнату Делакорта.
Я очутился в музее нью-йоркского периода жизни Карлтона Делакорта — до того, как его «отослали» в академию Фейворит-Ривер; как это нередко бывает, отъезд Делакорта совпал с разводом его родителей, о чем мне чистосердечно рассказала миссис Делакорт.
К моему удивлению, миссис Делакорт не стала скрывать и причин расставания с отцом юного Карлтона: ее муж был ярый гомофоб. Он обзывал Карлтона педиком и маленьким гомиком; он бранил миссис Делакорт за то, что она позволяла женственному мальчику переодеваться в мамину одежду и красить губы ее помадой.
— Конечно, я знала — может, даже задолго до того, как узнал сам Карлтон, — сказала миссис Делакорт. Сама того не замечая, она прихрамывала на правую ногу; такая глубокая внутримышечная инъекция не могла быть безболезненной.
— Матери всегда знают, — сказала она. — Нельзя заставить ребенка быть кем-то другим. Нельзя просто запретить мальчику играть в куклы.
— Нельзя, — повторил я. Комната пестрела фотографиями — снимками беспечного Делакорта задолго до нашего знакомства. Когда-то он был просто маленьким мальчиком — и больше всего на свете любил переодеваться и краситься, как маленькая девочка.
— Ой, вы только посмотрите, — неожиданно сказала миссис Делакорт. Она потянулась, чтобы снять одну из фотографий с пробковой доски, висевшей на стене комнаты ее покойного сына; кубики льда звякнули в ее почти пустом стакане. — Только посмотрите, какой он счастливый! — воскликнула она, подавая мне фото.
На этой фотографии Делакорту было лет одиннадцать-двенадцать; я без труда узнал его проказливую мордочку. Из-за помады его улыбка казалась еще шире. На нем был дурацкий лиловый парик с розовыми локонами; такие продаются по дешевке в магазинах костюмов для Хеллоуина. Разумеется, платье миссис Делакорт было ему велико, но смотрелось все это умилительно — конечно, не с точки зрения