мистера Делакорта. Рядом с Делакортом стояла девочка постарше на вид и повыше ростом — очень хорошенькая, с короткой, под мальчика, стрижкой — и сдержанно, но не по-детски уверенно улыбалась.
— В тот день все закончилось плохо. Отец Карлтона вернулся домой и пришел в ярость, когда его увидел, — говорила миссис Делакорт, а я все внимательнее вглядывался в фотографию. — Мальчики так чудно развлекались, а этот тиран все испортил!
— Мальчики, — повторил я. Хорошенькая девочка на фотографии была Жаком Киттреджем.
— А, да вы его знаете — вы ведь знакомы, я помню! — воскликнула миссис Делакорт, указывая на переодетого Киттреджа. Он накрасил губы куда более умело, чем Делакорт, и красивое, хоть и старомодное платье миссис Делакорт сидело на нем идеально.
— Это парнишка Киттреджей, — сказала маленькая женщина. — Он тоже учился в Фейворит-Ривер и тоже был борцом. Помнится, Карлтон всегда его боготворил, но это был не мальчишка, а какое-то дьявольское отродье. Он умел быть обаятельным, если нужно, но все-таки он был сущий чертенок.
— В каком смысле? — спросил я.
— Он таскал у меня одежду, — сказала она. — Я иногда отдавала ему старые вещи, которые уже не носила, — он вечно клянчил у меня что-нибудь из одежды! Упрашивал: «Ну пожалуйста, миссис Делакорт! Мамина одежда такая огромная, и она не разрешает ее примерять, она говорит, что я все мну!» Он все ныл и ныл, пока я не соглашусь. А потом мои вещи начали пропадать — притом такие, которые я сама ни за что бы ему не отдала!
— Вот как.
— Не знаю, как вы, — сказала миссис Делакорт, — а я выпью еще стаканчик.
Она ушла налить себе еще виски; я принялся разглядывать остальные фотографии на пробковой доске в детской спальне Делакорта. На трех или четырех снова обнаружился Киттредж — и снова в виде девочки. Когда миссис Делакорт вернулась в комнату своего умершего сына, я все еще держал в руке ту первую фотографию.
— Возьмите ее себе, прошу вас, — сказала она. — Тот день так плохо закончился, мне тяжело его вспоминать.
— Хорошо, — сказал я. Эта фотография до сих пор у меня, хотя и мне нелегко вспоминать тот день, когда умер Карлтон Делакорт.
Рассказал ли я Элейн о Киттредже и платьях миссис Делакорт? Показал ли я Элейн фотографию, где Киттредж переодет девочкой? Конечно же, нет — она ведь тоже кое-что от меня скрывала.
Какой-то знакомый Элейн, тоже писатель, получил стипендию Гуггенхайма; он сообщил Элейн, что его потрепанная квартирка на восьмом этаже дома на Пост-стрит — просто идеальное жилище для двух писателей.
— Где эта Пост-стрит? — спросил я Элейн.
— Он говорит, возле Юнион-сквер — это в Сан-Франциско, Билли, — ответила Элейн.
Я ровным счетом ничего не знал о Сан-Франциско; слышал только, что там полно геев. Конечно, я понимал, что и в Сан-Франциско геи массово умирают от СПИДа, но там у меня не было близких друзей или бывших любовников, и там уж точно не будет Ларри, чтобы попрекать меня тем, что я «не в теме». К тому же в Сан-Франциско мы отвлечемся от поисков Киттреджа — ну то есть это мы так думали.
— И куда едет твой приятель на своего Гуггенхайма? — спросил я Элейн.
— Куда-то в Европу, — сказала она.
— Может, стоило бы попробовать пожить вместе в Европе, — предложил я.
— Квартира в Сан-Франциско уже свободна, — сказала Элейн. — И сдается совсем дешево для жилья, способного вместить двоих писателей.
Выглянув в окно этого клоповника на восьмом этаже — с видом на унылые крыши Гири-стрит и кроваво-красную вертикальную вывеску отеля «Адажио» (неоновое слово «отель» перегорело задолго до нашего приезда в Сан-Франциско), — мы с Элейн поняли, почему квартира досталась нам так дешево. Да ее следовало бы сдавать бесплатно!
Но мы еще не пришли в себя после смерти Тома и Сью Аткинсов, а уж того, что сотворила с собой миссис Делакорт, мы и вовсе не могли перенести — я понятия не имел, что родные и близкие умиравших от СПИДа вообще-то нередко обрекали себя на такую медленную смерть — и особенно (как авторитетно сообщил нам всезнающий Ларри) одинокие матери, потерявшие единственного ребенка. Впрочем, как справедливо отметил тот же Ларри, откуда мне было знать? (Он был совершенно прав, я действительно был не в теме.)
— Значит, хотите попробовать пожить вместе в Сан-Франциско, — сказал Ларри нам с Элейн, как будто мы были сбежавшими из дома детишками. — Боже, не поздновато ли играть во влюбленных голубков? — (Мне показалось, что Элейн сейчас ему врежет.) — И ради всего святого, почему именно Сан-Франциско? Может, вы прослышали, будто там геи не умирают? Тогда, может, нам всем пора переехать в Сан-Франциско!
— Иди-ка ты на хер, Ларри, — сказала Элейн.
— Дорогой Билл, — сказал Ларри, не обращая на нее внимания. — Невозможно сбежать от чумы — если это твоя чума. И не говори мне, будто СПИД, на твой вкус, чересчур вульгарен! Ты посмотри только на свою прозу, Билл: перебор — твое второе имя!
— Ты меня многому научил, — только и сказал ему я. — Я не перестал тебя любить, Ларри, только потому, что больше не сплю с тобой. Я все еще тебя люблю.
— И снова перебор, Билл, — сказал Ларри; он так и не смог (или не захотел) взглянуть на Элейн, а я-то знал, как он любит ее саму и ее книги.
«Я никогда ни с кем не была так близка, как с этой ужасной женщиной, — сказала мне Элейн о миссис Киттредж. — И никогда ни с кем не буду так близка».
«Но насколько близка?» — спросил я; она не ответила.
«Это его мать меня отметила! — воскликнула Элейн. — Это ее я никогда не забуду!»
«Но как она тебя отметила?» — спросил я, но она разрыдалась, и мы выполнили свой ритуал адажио: просто молча обнялись — нежно, плавно, не спеша. Так мы и жили в Сан-Франциско, почти весь 1985 год.
Многие снимались с мест в разгар эпидемии СПИДа; многие из нас переезжали, надеясь, что где-то в другом месте будет лучше — но лучше не стало. Что ж, стоило хотя бы попробовать; по крайней мере, попытка совместной жизни не повредила ни мне, ни Элейн — просто у нас не получилось быть любовниками. «Если бы это могло сработать, — сказала нам Марта Хедли, но только после того, как наш эксперимент провалился, — то сработало бы еще когда вы были детьми, — а не теперь, когда вам обоим за сорок».
Миссис Хедли, как всегда, была права, но вообще-то этот год оказался для нас с Элейн не таким уж плохим. Начиная читать очередную книгу, я вкладывал в нее фотографию переодетых Делакорта и Киттреджа вместо закладки и оставлял книгу валяться на обычных местах — на ночном столике со своей стороны кровати; на кухонной стойке рядом с кофеваркой; в маленькой захламленной ванной, где она могла бы подвернуться Элейн под руку. Но что поделать, у Элейн было очень слабое зрение.
Прошел почти год, прежде чем Элейн наконец-то увидела эту фотографию; она вышла из ванной, голая, фотография в одной руке, книга, которую я тогда читал, — в другой. На этот раз Элейн была в очках — и от души запустила в меня книгой!
— Почему было просто мне ее не показать?! Я уже несколько месяцев назад поняла, что это Делакорт, — сказала Элейн. — Я думала, что рядом с ним просто девочка!
— Quid pro quo, — сказал я своей дорогой подруге. — У тебя тоже есть что мне рассказать, правда?
Теперь-то мне кажется, что в Сан-Франциско у нас все могло бы сложиться иначе, если бы мы сразу рассказали друг другу то, что узнали о Киттредже; но задним умом мы все крепки — а попробуйте-ка увидеть всю картину, если что-то происходит с вами прямо сейчас.
На фотографии Киттредж вовсе не выглядел — как, предположительно, сказала Элейн его мать — «болезненным ребенком», не был он (или та симпатичная девочка на снимке) похож и на «неуверенного в себе» мальчика, как якобы сказала миссис Киттредж. Непохоже было, что к этому ребенку «цепляются другие дети, особенно мальчики», как якобы вспоминала эта ужасная женщина.
— Но она же тебе так сказала, да? — спросил я.
— Не совсем, — промямлила Элейн.
Еще труднее было поверить, что Киттредж «когда-то боялся девочек», не говоря уж о том, что миссис Киттредж соблазнила сына, чтобы тот набрался уверенности в себе, — я никогда не верил в эту историю до конца, о чем и напомнил Элейн.
— Это правда было, Билли, — тихо сказала Элейн. — Но причина мне не понравилась, и я выдумала другую.
Я рассказал Элейн, как Киттредж крал одежду миссис Делакорт; рассказал, как Делакорт перед смертью едва слышно воскликнул, явно имея в виду Киттреджа: «Ему всегда было мало просто притвориться!»
— Мне не хотелось, чтобы ты его простил или пожалел, — сказала Элейн. — Я ненавидела его за то, как легко он сплавил меня своей матери; я не хотела, чтобы ты ему сочувствовал. Я хотела, чтобы и ты его ненавидел.
— Я его и так ненавижу, — сказал я.
— Да, но не только — уж я-то знаю, — сказала она.
Миссис Киттредж действительно соблазнила сына, но нехватка уверенности в себе, хоть реальная, хоть воображаемая, была ни при чем. Киттредж всегда был уверен в себе — даже (и сильнее всего) в своем желании быть девочкой. Тщеславная мать соблазнила его, поддавшись самому распространенному и поразительному заблуждению из всех, с которыми сталкиваются юные геи и бисексуалы — хотя обычно все же не со стороны матерей. Миссис Киттредж была уверена, что ее сыну нужен всего лишь успешный сексуальный опыт с женщиной — и он, конечно же, немедленно образумится!
Сколько геев и бисексуалов хоть раз в жизни слышали эту хренотень? Всегда найдется кто-нибудь, истово верующий, что стоит нам один раз «нормально» потрахаться — и мы думать забудем о сексе с мужчинами!
— Надо было мне рассказать, — сказал я Элейн.
— Надо было показать мне фотографию.
— Да, надо было, нам обоим «надо было».
Том Аткинс и Карлтон Делакорт видели Киттреджа, но как давно — и где именно? Нам с Элейн было ясно одно: Аткинс и Делакорт видели Киттреджа в виде женщины.
— И наверняка хорошенькой, — сказала Эл