— Конечно, еще как, — сказал я, следя за собой, чтобы не сказать: «Конечно, Донна, еще как».
— Да, но я от тебя слышала, что Билли актив, — сказала Лорна; вторая транссексуалка, по имени Лилли, рассмеялась. — Попробуй-ка побыть пассивом, тогда увидишь, что с тобой сделает большой член!
— Видишь, Билли? — спросила Донна. — Я же говорю: будь с ней поосторожнее. Лорна уже ухитрилась сообщить тебе, что она пассив и что ей нравятся маленькие члены.
Три подруги снова рассмеялись — и мне пришлось рассмеяться вместе с ними. Уже прощаясь с Донной, я заметил, что никто из нас ни разу не назвал ее по имени — ни Донной, ни Доном. Транссексуалки ждали меня, пока я прощался с Джоном; ну и работа у него, подумал я.
Я проводил Лорну и Лилли до станции Шербурн; они сказали, что поедут домой на метро. По тому, как они сказали «домой» и как держались за руки, я сделал вывод, что они живут вместе. Я спросил их, где тут можно поймать такси, чтобы вернуться в отель, а Лилли сказала:
— Хорошо, что ты упомянул, в каком отеле остановился, — обязательно расскажу Донне, что вы с Лорной попали в историю.
Лорна рассмеялась.
— А я могла бы рассказать Донне, что это вы с Лилли попали в историю, — сказала мне Лорна. — Донна обожает, когда я говорю: «Лилли никогда не попадался такой член, который бы ей не понравился, большой он или маленький», — это ее всегда смешит.
Лилли рассмеялась, и я тоже, но с флиртом было покончено. Все это был спектакль для Донны. У станции метро я на прощание расцеловал подруг Донны в их идеально гладкие и нежные щеки, без намека на щетину, без малейшего следа бороды. И до сих пор обе они время от времени мне снятся.
Прощаясь с ними, я думал о том, что сказала миссис Киттредж, когда они с Элейн путешествовали по Европе. (О настоящих словах миссис Киттредж, а не о той версии, что Элейн рассказала мне вначале.)
— Не знаю, чего хочет ваш сын, — сказала Элейн матери Киттреджа. — Знаю только, что чего-то он постоянно хочет.
— Я тебе скажу, чего он хочет — даже сильнее, чем трахать нас, — ответила миссис Киттредж. — Он хочет быть одной из нас, Элейн. Он не хочет быть мальчиком или мужчиной; ему плевать, что ему наконец-то так хорошо это удается. Он вообще никогда не хотел быть мужчиной!
Но если Киттредж теперь был женщиной — если он стал таким, как Донна и ее весьма «убедительные» подруги, — и если теперь Киттредж умирает от СПИДа, что, если врачам пришлось перестать давать ему эстрогены? Щетина у Киттреджа росла очень густо; прошло больше тридцати лет, но я все еще помнил, какая она густая и жесткая. Так долго и так часто я представлял, как она царапает мне лицо.
Помните, что он сказал мне о транссексуалках? «Жаль, что я никогда не пробовал, — прошептал мне в ухо Киттредж. — Но есть у меня ощущение, что если подцепить одну, то и другие не заставят себя ждать». (Он говорил о трансвеститах, которых видел в Париже.) «Наверное, если бы я надумал, то попробовал бы в Париже, — сказал мне Киттредж. — Но ты-то, Нимфа, — ты уже это сделал!»
Мы с Элейн видели комнату Киттреджа в общежитии академии, и мне больше всего запомнилась фотография Киттреджа и его матери, сделанная после матча. Мы с Элейн одновременно заметили, что кто-то вырезал голову миссис Киттредж и приклеил к телу ее сына. Получилась мать Киттреджа в борцовских лосинах и трико. А красивое лицо Киттреджа смотрело с привлекательного и изысканно одетого тела его матери.
Дело было в том, что лицо Киттреджа отлично подходило к женскому телу и женской одежде. Элейн убедила меня, что это сам Киттредж поменял лица на фотографии. Миссис Киттредж никак не могла этого сделать. «У этой женщины нет ни воображения, ни чувства юмора», — заявила Элейн в своей авторитарной манере.
Я вернулся из Торонто, попрощавшись с Донной. Запах лаванды никогда не будет для меня прежним, и, думаю, вы поверите, что я уже нисколько не удивился, когда дядя Боб позвонил мне на Ривер-стрит со свежим некрологом.
— Ты лишился очередного одноклассника, Билли, — если память меня не подводит, вы не слишком дружили, — сказал Ракетка. Как бы смутно ни было мое воспоминание о том, когда именно я узнал о Донне, я в точности помню день, когда дядя Боб позвонил мне с новостями о Киттредже.
Я только что отпраздновал свой пятьдесят третий день рожденья. Был март 1995 года; в Ферст-Систер еще лежал снег, а впереди ожидался разве что сезон слякоти.
Мы с Элейн поговаривали о том, чтобы съездить в Мексику; она собиралась снять дом в Плая-дель-Кармен. Я с радостью поехал бы с ней в Мексику, но у нее возникли сложности с текущим любовником: этот ее приятель оказался просто упертым говнюком и не разрешил Элейн никуда ехать вместе со мной.
— Разве ты ему не сказала, что мы ничем таким не занимаемся? — спросил я.
— Сказала, но еще призналась, что раньше занимались — ну или пытались, — уточнила Элейн.
— Но зачем? — спросил я.
— У меня новый подход: пытаюсь блюсти честность, — ответила Элейн. — Я больше не выдумываю, или хотя бы стараюсь себя ограничивать.
— И как это сочетается с твоей литературной деятельностью? — спросил я.
— Билли, вряд ли я смогу поехать с тобой в Мексику — по крайней мере, в этот раз, — только и сказала она.
У меня самого недавно возникли неприятности с любовником, но стоило мне его бросить, как я влип в историю с девушкой. Это была новая преподавательница академии, молодая учительница английского. Нас познакомили миссис Хедли и Ричард; они позвали меня на ужин, и я оказался за одним столом с Амандой. При первом взгляде на нее я решил, что это одна из учениц Ричарда — такой она мне показалась юной. Но выяснилось, что этой нервической молодой женщине без малого тридцать лет.
— Мне почти тридцать, — то и дело повторяла Аманда, словно волновалась, что выглядит чересчур молодо; в результате она действительно начинала казаться старше.
После того как мы начали спать вместе, к тревогам Аманды прибавился вопрос о том, где нам этим заниматься. У нее была квартирка в одном из женских общежитий академии; если я проводил у нее ночь, об этом знали все девчонки в общежитии. Но большую часть ночей Аманда была дежурной по корпусу и не могла оставаться со мной в доме на Ривер-стрит. Так получилось, что я совсем редко спал с Амандой — и это только усложняло дело. Как и моя ориентация: Аманда прочла все мои романы, она утверждала, что обожает их, но моя бисексуальность тоже вызывала у нее тревогу.
— Поверить не могу, что тебе пятьдесят три! — повторяла Аманда, и это сбивало меня с толку. Я не мог понять, то ли я кажусь ей моложе, чем есть, то ли она в ужасе от того, что встречается с таким пожилым бисексуалом.
Марта Хедли в свои семьдесят пять уже вышла на пенсию, но все еще занималась индивидуально со студентами с «особыми нуждами» — включая проблемы с произношением. Миссис Хедли рассказала мне, что и у Аманды в этой области имеются затруднения.
— Но вы ведь не поэтому нас познакомили, правда? — спросил я.
— Это была не моя идея, Билли, — сказала миссис Хедли. — Это Ричард решил познакомить тебя с Амандой, раз уж она такая поклонница твоего творчества. Я с самого начала не была уверена, что это хорошая идея — она для тебя слишком молода и слишком переживает обо всем. Наверняка одна мысль о том, что ты бисексуал, не дает Аманде спать по ночам. Она не может выговорить слово «бисексуал»!
— Вот как.
Вот что происходило в моей жизни, когда дядя Боб сообщил мне о Киттредже. Поэтому, наполовину всерьез, я и сказал, что «впереди ожидался разве что сезон слякоти» — и ничего больше, кроме моей работы. (На ней переезд в Вермонт как раз сказался благотворно.)
Известие о смерти Киттреджа пришло в отдел по делам выпускников от миссис Киттредж.
— Ты хочешь сказать, что он был женат, или речь о его матери? — спросил я дядю Боба.
— Киттредж был женат, но узнали мы от его матери.
— Господи, это сколько ж ей лет? — спросил я.
— Всего-то семьдесят два, — ответил дядя; Бобу было семьдесят восемь, и мой вопрос, кажется, его обидел. Элейн рассказала мне, что миссис Киттредж было всего восемнадцать, когда у нее родился сын.
По словам Боба — точнее, по словам миссис Киттредж, — мой бывший мучитель и предмет обожания скончался в Цюрихе, в Швейцарии, «по естественным причинам».
— Полная херня, Боб, — сказал я. — Киттредж всего на год старше меня, ему было пятьдесят четыре. По каким еще «естественным причинам» можно умереть в сраные пятьдесят четыре?
— Я и сам об этом подумал, но так сказала его мать, — ответил Ракетка.
— Судя по тому, что мне известно, Киттредж наверняка умер от СПИДа, — сказал я.
— Какая мать из поколения миссис Киттредж сообщила бы об этом в бывшую школу своего сына? — спросил дядя Боб. (И действительно, Сью Аткинс написала только, что Том умер «после продолжительной болезни».)
— Говоришь, Киттредж был женат? — сказал я.
— У него остались жена и сын, единственный ребенок — ну и мать, конечно, — сообщил Ракетка. — Мальчика назвали в честь отца — еще один Жак. А у жены какое-то немецкое имя. Ты ведь изучал немецкий, да, Билли? Что за имя такое — Ирмгард?
— Звучит точно как что-то немецкое, — сказал я.
Если Киттредж умер в Цюрихе — пусть даже «по естественным причинам», — он, вероятно, был женат на швейцарке; но Ирмгард — немецкое имя. Ну и имечко! Ужасно старомодное; сразу чувствовалось, как это тяжеловесное имя должно было стеснять его обладательницу. Я подумал, что оно подошло бы какой-нибудь пожилой педантичной учительнице.
Вероятно, их единственный ребенок, сын по имени Жак, родился где-то в начале семидесятых; это было бы точно по расписанию для ориентированного на карьеру молодого человека, каким я представлял Киттреджа в его ранние годы — учитывая йельскую степень и его первые шаги по, без сомнения, блестящей карьерной лестнице в мире драмы. В подходящий момент Киттредж сделал паузу и подыскал себе жену. Но что произошло потом? Как разворачивались события после этого?