К моему ужасу, кабинет Ричарда нисколько не изменился; он был чудовищен. В кабинете стоял диван из искусственной кожи, вонявший похуже собачьей лежанки; еще имелось три или четыре деревянных стула с прямыми спинками и с подставками для письма на подлокотниках. Письменный стол был вечно завален; груда раскрытых книг и разбросанных бумаг покрывала всю его поверхность. Кресло у Ричарда было на колесиках, так что Ричард мог кататься по кабинету не вставая, что и проделывал, на потеху ученикам.
Изменения, произошедшие в Фейворит-Ривер с тех пор, как я сам здесь учился, коснулись не только приема девочек, но и формы одежды. Если в 2007 году и была принята какая-то форма, я не смог бы сказать, в чем была ее суть; пиджаки и галстуки точно уже не требовались. Было какое-то расплывчатое правило, запрещающее рваные или порезанные джинсы. В столовую не пускали в пижамах, и было еще одно ограничение, вечный повод для протестов: оно касалось голых животов у девочек — того, какую часть живота допустимо оголять. Ах да, низко сидящие штаны тоже считались неприличными — особенно, как мне разъяснили, если ими щеголяли мальчики. Оба последних правила яростно оспаривались и постоянно претерпевали мельчайшие изменения. Это сексуальная дискриминация, негодовали студенты: значит, пупки девочек и задницы мальчиков расцениваются как что-то «плохое».
Я ожидал, что особенный ученик Ричарда и Марты окажется каким-нибудь передовым гермафродитом — обладателем универсально привлекательной комбинации репродуктивных органов, обольстительным, как мифологическая помесь сатира и нимфы из фильма Феллини. Но в кабинете Ричарда, сгорбившись на этой его собачьей лежанке, сидел пухлый, неряшливо одетый мальчик с пламенеющим прыщом на шее и крапинками подростковой щетины на щеках. Воспаленный прыщ выглядел почти так же сердито, как сам мальчик. Увидев меня, парнишка сощурился — то ли враждебно, то ли стараясь разглядеть меня как следует.
— Привет, я Билл Эббот, — сказал я.
— Это Джордж… — начала миссис Хедли.
— Джорджия, — тут же поправил ее мальчик. — Я Джорджия Монтгомери, но обычно меня зовут Джи.
— Джи, — повторил я.
— Пока что сойдет и Джи, — сказал мальчик. — Но я собираюсь стать Джорджией. Это не мое тело, — сердито сказал он. — Я — не то, что вы видите. Я меняюсь.
— Понятно, — сказал я.
— Я перевелась в эту школу потому, что здесь учились вы, — сказал он мне.
— Джи училась в Калифорнии… — начал объяснять Ричард.
— Я подумала, что тут могут быть и другие трансгендеры, — сказал Джи. — Но больше никого не нашла.
— Его родители… — попыталась объяснить миссис Хедли.
— Ее родители, — поправил Джи.
— Родители Джи очень либеральные, — сказала мне Марта. — Они тебя поддерживают, правда? — обратилась она к мальчику, или к будущей девочке, если верить ему (или ей).
— Мои родители действительно либеральные и правда меня поддерживают, — сказал Джи. — Но они еще и побаиваются меня, и соглашаются на все — согласились даже на то, чтобы я училась аж в Вермонте.
— Понятно, — сказал я.
— Я читала все ваши книги, — сказал мне Джи. — Вас все это довольно сильно бесит, правда? По крайней мере, вы достаточно пессимистичны. Вы считаете, что нетерпимости к сексуальным различиям конца пока не видать, да? — спросил он.
— Я пишу художественную прозу, — напомнил я. — Если в книгах я пессимист, это не значит, что я и в жизни такой же.
— И все же вы явно злитесь, — настаивал мальчик.
— Надо оставить их вдвоем, Ричард, — сказала Марта Хедли.
— Ага, дальше давай сам, Билл, — сказал Ричард, хлопнув меня по спине. — Джи, попроси Билла рассказать тебе об одной его знакомой транссексуалке, — уходя, сказал Ричард будущей девочке.
— Трансгендере, — поправил его Джи.
— Не для меня, — сказал я. — Я в курсе, что язык меняется, и в курсе, что я стар и несовременен. Но для меня она была транссексуалкой. В то время именно так ее и называли. Я говорю «транссексуалка». Если хочешь услышать мою историю, придется тебе к этому привыкнуть. Меня поправлять не надо, — сказал я парнишке. Он сидел на вонючем диванчике и глядел на меня во все глаза. — Я тоже либерал, — сказал я. — Но я не на все готов согласиться.
— Мы читаем «Бурю» на курсе Ричарда, — сказал Джи, как мне показалось, ни к селу ни к городу. — Жаль, что мы не можем ее поставить, — прибавил мальчик. — Но Ричард раздал нам роли для чтения на уроках. Я Калибан — ну то есть чудовище.
— Я когда-то был Ариэлем, — сказал я. — Мой дедушка играл Калибана; он играл его как женщину, — сказал я будущей девочке.
— Правда? — спросил меня парнишка; он впервые улыбнулся, и внезапно я увидел. У него была чудесная девичья улыбка; она пряталась в мальчишеском лице, и неказистая фигура тоже сбивала с толку, но я увидел в нем ее.
— Расскажите о вашем знакомом трансгендере, — попросил он.
— Транссексуалке, — сказал я.
— Хорошо, пожалуйста, расскажите о ней, — поправился Джи.
— Это долгая история, Джи. Я был в нее влюблен, — сказал я ему — нет, сказал я ей.
— Ничего, пусть долгая, — сказала она.
Потом мы вместе пошли в столовую. Ей было всего четырнадцать, и она здорово проголодалась.
— Видите вон того качка? — спросила Джи; я не понял, на кого именно она указывает: за столом сидела целая толпа мальчишек — футболистов, судя по их виду. Я просто кивнул.
— Он называет меня Тампоном, или иногда просто Джорджем, не Джи. И уж, понятное дело, не Джорджией, — сказала она, усмехнувшись.
— «Тампон» звучит отвратительно, — сказал я девочке.
— Вообще-то лучше так, чем Джордж, — сказала Джи. — А знаете, мистер Эй, вы могли бы поставить «Бурю», правда, — если бы захотели? Тогда мы могли бы по-настоящему сыграть Шекспира.
Никто еще не называл меня мистером Эй; пожалуй, я был не против. Я уже решил, что если Джи так хочет стать девочкой, то должна ею стать. И поставить «Бурю» мне тоже захотелось.
— Эй, Тампон! — крикнул кто-то.
— Пойдем-ка пообщаемся с футболистами, — сказал я Джи. Мы подошли к их столу; они тут же перестали жрать. Они видели перед собой неудачника, пытающегося затесаться (как они, наверное, думали) в трансгендеры, а меня, в мои шестьдесят пять, они, наверное, приняли за одного из преподавателей (каковым я вскоре и стану). В конце концов, для отца Джи я был староват.
— Это Джи, так ее зовут. Запомните, — сказал я им. Они не ответили. — Кто из вас назвал Джи «Тампоном»? — спросил я; ответа снова не последовало. (Чертово хулиганье; большинство из них просто трусы.)
— Если кто-то перепутает тебя с тампоном, Джи, кто будет виноват, если ты не возразишь? — сказал я девочке, которая пока что выглядела как мальчик.
— Я, — ответила Джи.
— Как ее зовут? — спросил я футболистов.
Все, кроме одного, отозвались: «Джи!» Тот, что промолчал, самый здоровенный, вернулся к еде; когда я обратился к нему, он не поднял голову от тарелки.
— Как ее зовут? — снова спросил я; вместо ответа он указал на свой полный рот.
— Я подожду, — сказал я.
— Он не учитель, — сказал здоровяк своим товарищам, когда прожевал еду. — Он писатель из города. Просто старый гей, учился тут когда-то. Он не может нам указывать, что делать, — он тут не работает.
— Как ее зовут? — спросил я его.
— Спринцовка? — спросил футболист; теперь он улыбался, и другие парни тоже.
— Джи, теперь ты понимаешь, почему я «злюсь»? — сказал я. — Это тот самый, который зовет тебя Тампоном?
— Да, это он, — сказала Джи.
Футболист, который знал, кто я такой, встал из-за стола; парень был очень крупный, дюйма на четыре повыше меня, и явно на двадцать-тридцать фунтов потяжелее.
— Исчезни, педик старый, — сказал здоровяк. Я подумал, что лучше бы мне удалось вынудить его назвать Джи педиком. Вот тогда он бы уже не отвертелся; может, за школьной формой в Фейворит-Ривер уже не следили так строго, но появились другие правила — в мое время таких еще не было. Вылететь из академии за «тампон» или «спринцовку» было нельзя, но слово «педик» относилось к категории ненавистнических. (Наравне с «ниггером» или «жидом» слово «педик» могло доставить немало неприятностей.)
— Ебаные футболисты, — выругалась Джи, прямо как когда-то Херм Хойт. (Борцы презирают футболистов, свято уверенных в собственной крутизне.) Юный трансгендер, кажется, прочитал мои мысли!
— Чего ты сказал, мелкий педик? — спросил здоровяк. Он применил грязный прием — врезал Джи в лицо основанием ладони. Можете представить, как это больно, но Джи не собиралась отступать; из носа у нее пошла кровь, но тут я встал между ними.
— Хватит, — сказал я здоровяку, но он попер на меня грудью. Я предвидел правый хук и принял его на левое предплечье — как показывал мне Джим Как-его-там в боксерском зале на четвертом этаже Нью-Йоркского спортивного клуба. Футболист явно удивился, когда я взял его в шейный захват. Он с силой оттолкнул меня; парень был тяжелый и оперся на меня всем весом — что вам и требуется от противника, если вы умеете проводить более-менее сносный нырок со сбросом.
Пол столовой был куда тверже борцовского мата, и вдобавок здоровяк неудачно приземлился, так что весь его вес (и большая часть моего) пришелся ему на плечо. Я был практически уверен, что он вывихнул плечо или сломал ключицу — или и то и другое. Пока что он просто лежал на полу, стараясь не шевелить плечом и рукой.
— Ебаные футболисты, — повторила Джи, на этот раз обращаясь ко всему столу. Все видели, что кровь у нее из носа потекла еще сильнее.
— И в четвертый раз спрашиваю, как ее зовут? — спросил я у здоровяка на полу.
— Джи, — ответил тот парень, что обзывал ее тампоном и спринцовкой. Потом выяснилось, что на тот момент он уже окончил академию, но остался играть в футбольной команде. В результате вывиха плеча или сломанной ключицы он пропустил конец футбольного сезона. Его не выгнали за слово «педик», но дали испытательный срок. (Мы с Джи надеялись, что ее нос окажется сломанным, но наши надежды не оправдались.) Впрочем, следующей весной он все равно вылетел из команды за то, что назвал лесбухой девушку, которая отказалась с ним переспать.