Когда я согласился преподавать в Фейворит-Ривер, я поставил условием, что академия постарается обучать новичков, а тем более выпускников, либеральной культуре в своих стенах — разумеется, я имел в виду принятие сексуальных различий.
Но тогда, в столовой, в сентябре 2007-го, я воздержался от дальнейшего просвещения футболистов.
Однако у Джи, моей новой протеже, нашлось что сказать парням, все еще сидевшим за столом.
— Я собираюсь стать девушкой, — храбро объявила она. — Однажды я стану Джорджией. Но пока я просто Джи, и вы можете увидеть меня в «Буре» в роли Калибана.
— Возможно, постановка будет только в зимнем семестре, — предупредил я футболистов, хотя, разумеется, не ожидал, что кто-нибудь из них придет посмотреть. Мне просто пришло в голову, что на подготовку юных актеров потребуется время; все ученики, которым Ричард преподавал Шекспира, были первогодками. Я собирался открыть прослушивание для всей академии, но подозревал, что больше всего пьесой заинтересуются новички (такие, как Джи).
— И вот еще что, — сказала моя протеже футболистам. Из носа у нее сочилась кровь, но было видно, что Джи этому только рада. — Мистер Эй — не старый гомосексуал — он старый бисексуал. Поняли?
Удивительно, но все футболисты кивнули. Ну, за исключением здоровяка на полу; тот просто лежал пластом. Жаль только, что мисс Фрост и тренер Хойт меня не видели. Не хотелось бы себя перехваливать, но все же у меня получился довольно неплохой нырок со сбросом — мой единственный прием.
Глава 14. Учитель
Все это произошло три года назад, когда Джи только поступила в академию. Видели бы вы ее в начале последнего учебного года, осенью 2010-го — в свои семнадцать эта девушка была сногсшибательна. К выпускным экзаменам Джи исполнилось восемнадцать, и она окончила академию, как и планировала, летом 2011-го. Так вот, посмотрели бы вы на нее в выпускном классе! Миссис Хедли и Ричард оказались правы. Джи была особенная.
В первом семестре 2010 года мы ставили «осеннего Шекспира», по терминологии Ричарда. Премьера «Ромео и Джульетты» пришлась на краткий промежуток между Днем благодарения и рождественскими каникулами.
Как преподаватель могу вам сказать, что это чертовски неудачное время. Детям, увы, совсем не до театра: у них экзамены, им надо сдавать задания — и вдобавок на смену осенним видам спорта приходят зимние. Появляется куча новых дел, но и старых не убавляется; все кашляют и все на взводе.
Последний раз Клуб драмы академии Фейворит-Ривер ставил «Ромео и Джульетту» зимой восемьдесят пятого, двадцать пять лет назад. Тогда Ларри еще предложил взять на роль Джульетты мальчика. (Ларри считал, что Шекспир был бы в восторге.) Но Ричард спросил его: «Где я возьму парня, у которого достанет мужества сыграть Джульетту?» И даже Лоуренс Аптон не нашелся с ответом.
Теперь я знал мальчика, у которого мужества было достаточно. У меня была Джи, и она подходила на роль практически идеально. Мужество, а точнее, мужские половые признаки у нее пока тоже были на месте. Она посещала психолога и психотерапевта и проходила всевозможные обследования, обязательные для молодых людей, серьезно настроенных изменить пол. Не уверен, что к тому времени она уже удалила электролизом волосы на лице; возможно, Джи была еще маловата для этой процедуры, но точно не скажу. Однако я знал, что с разрешения родителей и врача Джи начала инъекции женских гормонов; если она будет по-прежнему уверена в своем выборе, ей предстоит принимать эти гормоны до конца жизни. (Я не сомневался, что Джи, будущая Джорджия Монтгомери, никогда не изменит своего решения.)
Как там сказала когда-то Элейн о Киттредже в роли Джульетты? Мы с ней согласились, что из этого ничего бы не вышло. «Джульетта ничего не стоит, если она не искренна», — сказала Элейн.
Более искренней Джульетты, чем моя, невозможно было и вообразить. Теперь у Джи появилась и грудь — маленькая, но очень симпатичная, — а волосы приобрели глянец. А как распушились ее ресницы! Кожа у нее сделалась нежнее, от прыщей не осталось и следа; она раздалась в бедрах, хотя в целом сбросила вес за эти три года — бедра у нее стали женственными, хоть пока и не округлыми.
Что еще важнее, все в академии Фейворит-Ривер знали, кто такая Джи Монтгомери. Конечно, отдельные футболисты еще до конца не смирились с сексуальным многообразием, которое мы пытались поддерживать в школе. В любом обществе всегда найдется пара-тройка троглодитов.
Ларри бы мной гордился, думал я. Пожалуй, Ларри даже изумила бы моя теперешняя вовлеченность. Политическая деятельность давалась мне нелегко, но кое-что я все-таки делал. Посетил несколько колледжей в нашем штате и выступил перед ЛГБТ-сообществами в Миддлберийском колледже и в Вермонтском университете. Поддержал билль об однополых браках, который сенат штата Вермонт вскоре принял, преодолев вето губернатора-республиканца — редкостного троглодита.
Ларри бы от души посмеялся, если бы узнал, что я поддержал однополые браки: он-то отлично знал, что я думаю о браках как таковых. Ларри ехидно звал меня «Старина Моногам». Но раз юным геям и бисексуалам нужны однополые браки, я поддерживаю их и в этом.
«Я вижу в тебе задатки героя!» — сказал мне когда-то дедушка Гарри. Я бы не назвал себя героем, но надеюсь, что мисс Фрост меня бы одобрила. По-своему я тоже оберегал кого-то — я встал на защиту Джи. Я играл важную роль в ее жизни. Вероятно, мисс Фрост это понравилось бы.
Такова была моя жизнь в шестьдесят восемь лет. Я работал учителем на полставки в моей бывшей школе; вдобавок я заведовал Клубом драмы. Я был писателем и время от времени политическим активистом, защищая интересы всевозможных ЛГБТ-сообществ. Ах да, прошу прощения; терминология все еще продолжает меняться.
Один очень молодой преподаватель Фейворит-Ривер сообщил мне, что отныне сокращение «ЛГБТ» считается неприемлемым (или недостаточно всеобъемлющим) — теперь надо говорить «ЛГБТК».
— На кой черт здесь это «К»? — спросил я. — Что оно означает, «крикливые»?
— Нет, Билл, — ответил он. — «Колеблющиеся»[16].
— Вот оно что.
— Я помню, как ты сам проходил через стадию колебаний, Билли, — сказала Марта Хедли. Что ж, действительно припоминаю у себя такую стадию. Я не возражаю против того, чтобы говорить «ЛГБТК»; но я уже в таком возрасте, что иногда попросту забываю про это чертово «К»!
Марта Хедли теперь живет в Заведении. Ей девяносто лет, и Ричард навещает ее каждый день. Дважды в неделю я тоже прихожу повидать Марту — а заодно и дядю Боба. Для своих девяноста трех лет Ракетка держится на удивление бодро — в физическом смысле. Память у Боба уже не та, что раньше, но тут ничего удивительного как раз нет. Иногда Боб даже забывает, что Джерри и ее калифорнийская подруга — моя ровесница — уже успели зарегистрировать брак в Вермонте.
Свадьба состоялась в июне 2010 года; мы отпраздновали ее в моем доме на Ривер-стрит. Присутствовали и миссис Хедли, и дядя Боб — Марта Хедли была в инвалидном кресле. Ракетка сам возил ее по дому.
— Точно не хочешь дать мне покатать кресло, Боб? — поочередно спрашивали его Ричард, Элейн и я.
— С чего вы взяли, что я его катаю? — отвечал Ракетка. — Я на него опираюсь!
В общем, время от времени дядя Боб спрашивает меня, когда у Джерри свадьба, и приходится напоминать ему, что она уже состоялась.
Отчасти из-за рассеянности Боба я едва не упустил одно краткое, но яркое — и чрезвычайно важное — событие моей жизни.
— Что думаешь делать с сеньором Бовари, Билли? — спросил дядя Боб, когда я вез его обратно в Заведение после свадьбы Джерри.
— С каким еще сеньором? — переспросил я.
— А, черт. Извиняюсь, — сказал дядя Боб. — Все эти дела выпускников теперь почти не задерживаются у меня в голове — в одно ухо влетают, в другое вылетают!
Но на этот раз речь шла не о заметке для «Вестника Ривер»; Бобу пришел запрос в его рубрику «Вопли о помощи из отдела „Куда вы подевались?“».
«Пожалуйста, передайте это сообщение молодому Уильяму», — так начиналось аккуратно отпечатанное письмо.
«Его отец, Уильям Фрэнсис Дин, хотел бы знать, как дела у его сына, — хоть старая примадонна и не сподобится просто написать сыну и спросить его самого. Вы ведь знаете о прошедшей эпидемии СПИДа; поскольку молодой Уильям все еще пишет книги, мы предполагаем, что он ее пережил. Но как его здоровье? Как у нас тут говорят — если вы будете так любезны спросить молодого Уильяма — cómo está? И, пожалуйста, передайте молодому Уильяму: если он хочет с нами повидаться, пока мы еще не умерли, ему стоит нас навестить!»
Письмо было от давнего любовника моего отца — от гальюнного эквилибриста, от книголюба, от того парня, что встретил моего отца в метро и не вышел на следующей станции.
Он не подписался от руки, а напечатал свое имя внизу страницы:
«Señor Бовари».
Однажды летом, не так уж давно, мне довелось побывать на гей-параде в Амстердаме в компании одного несколько циничного голландского приятеля; я давно уже возлагал на этот город некоторые надежды, и парад мне страшно понравился. Толпы мужчин высыпали на улицы — там были парни в розовой и фиолетовой коже, в плавках с леопардовым рисунком, в трусах с открытой задницей, и все танцевали и целовались; одна женщина была с ног до головы покрыта гладкими, блестящими зелеными перьями и щеголяла черным страпоном. Я сказал своему приятелю, что во многих городах проповедуют толерантность, но только в Амстердаме ее практикуют — и даже выставляют напоказ. В это время по каналу проплыла длинная баржа; на ней играла женская рок-группа, и девушки в прозрачных трико приветствовали людей на берегу. Они помахали нам искусственными членами.
Но мой голландский друг лишь одарил меня усталым (и не особенно толерантным) взглядом; он смотрел на все происходящее с тем же равнодушием, что и проститутки (по большей части иностранки), стоявшие в окнах и дверных проемах де Валлен, квартала красных фонарей.