— Ну, Билл, теперь нужно доставить тебя домой, и можешь приступать к чтению, — сказал Ричард Эббот тем теплым сентябрьским вечером и, повернувшись к мисс Фрост, стоявшей в фойе библиотеки, произнес скрипучим чужим голосом последнюю реплику асессора Бракка, обращенную к Гедде: — «Надеюсь, мы будем весело коротать время вдвоем!»
Той осенью нас ждали два месяца репетиций «Гедды Габлер», так что мне предстояло услышать эту реплику еще не раз, не говоря уж о последних словах Гедды, брошенных в ответ на нее. Гедда — мисс Фрост — уже покинула сцену, но из-за кулис, «ясно и громко», как требует ремарка, она отвечает: «Как вам не надеяться, асессор! Вам, единственному петуху…» Раздается выстрел, сообщает следующая ремарка.
Действительно ли я так люблю эту пьесу, или же я с ума по ней сходил, потому что ее оживили для меня Ричард Эббот и мисс Фрост? Да и дедушка Гарри был неподражаем в своей небольшой роли фрекен Юлиане, тетки Йоргана, — а тетя Мюриэл играла нервическую соратницу Эйлерта Левборга, фру Эльвстед.
— Вот это было представление, ничего не скажешь, — сказал Ричард Эббот, когда мы шли по тротуару Ривер-Стрит тем теплым сентябрьским вечером. Уже стемнело, издалека доносились раскаты грома, но соседские дворы опустели; детей и собак загнали внутрь, и Ричард вел меня домой.
— Какое еще представление? — спросил я.
— Я про мисс Фрост! — воскликнул Ричард. — Про ее игру! Какие тебе нужно прочесть книги, и все эти разговоры про влюбленности, и эти тяжкие раздумья, играть ли ей Нору или Гедду…
— Думаешь, она все это время играла? — спросил я. (Я снова ощутил потребность ее защитить, сам не зная почему.)
— Я так понимаю, она тебе понравилась, — сказал Ричард.
— Не то слово! — выпалил я.
— Могу понять, — кивнул он.
— А тебе разве не понравилась? — спросил я.
— Да, конечно, мне она нравится — и я думаю, из нее выйдет идеальная Гедда, — сказал Ричард.
— Если она согласится, — напомнил я.
— Согласится, конечно, согласится, — заявил Ричард. — Она меня просто дразнила.
— Дразнила, — повторил я, не совсем понимая, осуждает он мисс Фрост или нет. Я не был уверен, что она достаточно понравилась Ричарду.
— Билл, послушай меня, — сказал Ричард. — Пусть библиотекарша станет твоим лучшим другом. Если тебе понравятся книги, которые она выбрала, доверься ей. Библиотека, театр, любовь к пьесам и романам — все это может стать для тебя дверью в будущее. Да в твоем возрасте я практически жил в библиотеке! А теперь романы и пьесы — это моя жизнь.
От всего этого просто голова шла кругом. Трудно было представить, что бывают романы о влюбленностях — особенно о влюбленностях в кого не следует. Мало того, наш любительский театр будет ставить «Гедду Габлер» Ибсена с совершенно новым ведущим актером и со столпом сексуальной силы (и неудержимой свободы) в главной женской роли. Моя травмированная мать обзавелась «кавалером», как тетя Мюриэл и бабушка Виктория именовали Ричарда Эббота, а моей неуместной влюбленности в Ричарда нашлась замена. Теперь я был влюблен в библиотекаршу, которая по возрасту годилась мне в матери. Впрочем, сомнительное влечение к Ричарду Эбботу тоже не исчезло окончательно. Я чувствовал новую, незнакомую мне тягу к мисс Фрост — а тут еще и все это серьезное чтение, которое мне теперь предстояло.
Неудивительно, что, когда мы вернулись домой, бабушка потрогала мой лоб — должно быть, я раскраснелся, как в лихорадке.
— Слишком уж много волнений, Билли, а тебе завтра в школу, — сказала бабушка Виктория.
— Ерунда, — сказал дедушка Гарри. — Билл, покажи-ка, что за книги ты принес.
— Это мисс Фрост их для меня выбрала, — сказал я, вручая ему романы.
— Мисс Фрост! — снова отчеканила бабушка, сочась презрением.
— Вики, Вики, — предостерег дедушка Гарри, как будто легонько похлопав ее по плечу.
— Мамуль, не надо, пожалуйста, — сказала моя мать.
— Это великие романы! — объявил дед. — Это классика. Смею заметить, мисс Фрост знает, что нужно читать молодому человеку.
— «Смею заметить», — сардонически повторила бабушка.
Далее последовало что-то малопонятное, но нелестное о настоящем возрасте мисс Фрост:
— Я не о том, сколько ей лет, по ее словам! — взвизгнула бабушка Виктория.
Я решился предположить, что мисс Фрост примерно мамина ровесница или чуть младше; мама с дедушкой Гарри переглянулись. Наступило то, с чем я был хорошо знаком по театру, — пауза.
— Нет, мисс Фрост по возрасту ближе к Мюриэл, — сказал дед.
— Эта женщина старше Мюриэл, — отрезала бабушка.
— Вообще-то они примерно одного возраста, — очень тихо сказала мама.
Тогда я истолковал все это так, что мисс Фрост ровесница Мюриэл, но выглядит моложе. По правде сказать, я не особенно над этим размышлял. Бабушка Виктория явно недолюбливала мисс Фрост, а Мюриэл почему-то не давала покоя грудь библиотекарши или ее лифчики — или и то и другое.
Только позднее — точно не помню когда, но прошло несколько месяцев, и я уже регулярно брал новые книги у мисс Фрост в городской библиотеке, — я услышал, как вредная тетя Мюриэл говорит с моей матерью о мисс Фрост ровно в том же тоне, что и бабушка.
— И я так понимаю, она так и не перестала носить эти смехотворные тренировочные лифчики?
(На что мама молча покачала головой.)
Я решил расспросить Ричарда Эббота, подойдя к вопросу окольным путем.
— Ричард, а что такое тренировочный лифчик? — спросил я как бы невзначай.
— Это тебе что, в книге попалось? — спросил Ричард.
— Да нет, просто интересно, — сказал я.
— Ну, Билл, я не большой знаток по части тренировочных лифчиков, — начал Ричард. — Но, по-моему, они специально предназначены для девушек, которые только начинают носить бюстгальтер.
— Но почему они тренировочные? — спросил я.
— Ну, Билл, — ответил Ричард, — я так понимаю, что тренировка тут вот в чем. Девушка, у которой грудь только формируется, носит тренировочный лифчик, чтобы ее грудь привыкла к бюстгальтеру и поняла, что это такое.
— Вот оно что, — сказал я. Я был совершенно сбит с толку; я не мог себе представить, зачем груди мисс Фрост вообще может понадобиться какая-то тренировка, и сама идея о том, что грудь может что-то понимать, меня тоже обеспокоила. Однако страсть к мисс Фрост недвусмысленно продемонстрировала мне, что и у моего члена есть какие-то свои понятия, совершенно не связанные с моими мыслями. И если уж член что-то себе понимает, то не нужно сильно напрягать воображение (по крайней мере, в тринадцать лет), чтобы представить, что и грудь тоже может мыслить самостоятельно.
Среди книг, которые всё в больших объемах поставляла мне мисс Фрост, я еще не встречал романов, написанных с точки зрения члена, или таких, где соображения женской груди каким-то образом беспокоили бы ее обладательницу — или ее друзей и родных. Однако теоретически такие романы могли существовать — так же теоретически, как возможность заняться сексом с мисс Фрост: пусть и туманная, но все же допустимая.
Было ли это предвидением со стороны мисс Фрост — не давать мне Диккенса сразу, а подождать, пока я до него дорасту? Хотя первый роман Диккенса, который она позволила мне прочесть, не был «решающим»; «Больших надежд» мне еще предстояло дождаться. Я начал, подобно многим читателям Диккенса, с «Оливера Твиста», раннего готического романа, где за спиной у нескольких главных персонажей встает зловещая тень Ньюгейтской виселицы. Диккенса и Харди объединяет фаталистическая убежденность в том, что герой с добрым сердцем и чистой душой (особенно если он юн и невинен) неизбежно подвергается опасности в этом враждебном мире. (Мисс Фрост хватило ума не давать мне Харди в числе первых книг. Томас Харди не для тринадцатилетних мальчишек.)
Что до Оливера, я с готовностью погрузился в приключения неунывающего сироты. Кишащие преступниками и крысами улочки диккенсовского Лондона были восхитительно далеки от Ферст-Систер, штат Вермонт, и я готов был простить писателю больше, чем мисс Фрост, которая критиковала «скрипучий механизм сюжета» этого романа.
— Здесь проглядывает неопытность Диккенса как романиста, — указала мне мисс Фрост.
В мои тринадцать, переходящие в четырнадцать, неопытность меня не смущала. Фейгин виделся мне очаровательным мерзавцем, Билл Сайкс наводил ужас — даже его пес, Фонарик, и тот был воплощенная свирепость. Ловкий Плут соблазнял, даже целовал меня в сновидениях — самый сноровистый и обаятельный из всех карманников. Я рыдал, когда Сайкс убил добросердечную Нэнси, но рыдал я и над верным Фонариком, который прыгнул с парапета на плечи мертвеца. (Пес промахнулся и размозжил себе голову о камень.)
— Мелодраматично, не правда ли? — спросила меня мисс Фрост. — Да и сам Оливер слишком часто плачет; он скорее воплощение неиссякаемой страсти Диккенса к страдающим детям, чем полноценный персонаж.
Мисс Фрост сказала мне, что Диккенс лучше раскрыл эти темы в более зрелых своих романах, особенно в «Дэвиде Копперфильде», которого я получил от нее следующим, и в «Больших надеждах», которых мне еще предстояло дождаться.
Когда мистер Браунлоу привел Оливера к «страшным стенам Ньюгейта, скрывавшим столько страдания и столько невыразимой тоски», где ожидал повешения Фейгин, я рыдал и о бедняге Фейгине.
— Если мальчик плачет над романом — это добрый знак, — уверила меня мисс Фрост.
— Добрый знак? — переспросил я.
— Это значит, что ты добросердечнее большинства мальчишек. — Вот и все, что она сказала о моих рыданиях.
Я зарывался в книги «с безрассудством грабителя, вломившегося в роскошный особняк», по выражению мисс Фрост, и однажды она сказала:
— Уильям, не торопись. Смакуй, не глотай кусками. А если тебе нравится книга, возьми из нее самое любимое предложение и затверди наизусть. Так ты не забудешь язык истории, которая растрогала тебя до слез.
(Если мисс Фрост считала Оливера плаксой, интересно, что же она думала обо мне.) Увы, я уже не помню, какое я выбрал предложение из «Оливера Твиста».