— У нас есть еще немного времени, — сказал сеньор Бовари, снова посмотрев на часы. Похоже, он подумывал заглянуть еще куда-то (но потом передумал). — На этой улице есть бар медведей, — сказал он, остановившись на углу Орталеса и Калье-де-лас-Инфантас.
— Да, «Хот» — я заходил туда вчера выпить пива, — сказал я.
— Медведи в общем-то ничего, если тебе нравятся пузатые, — сказал Бовари.
— Ничего не имею против медведей, я просто люблю пиво, — сказал я. — Я только его и пью.
— А я пью только agua con gas, — сказал сеньор Бовари, снова мимолетно блеснув улыбкой.
— Минеральную воду с пузырьками, да? — спросил я.
— Похоже, мы оба любим пузырьки, — ответил Бовари; мы двинулись дальше по Орталеса. Я не особенно смотрел по сторонам, но заметил тот ночной клуб с португальским названием — «A Noite».
Когда сеньор Бовари повел меня внутрь, я спросил:
— А, так это и есть тот самый клуб?
— К счастью, нет, — ответил маленький человечек. — Мы просто убиваем время. На здешнее шоу я бы тебя не повел, но тут оно начинается очень поздно. Можно спокойно чего-нибудь выпить.
У бара сидели несколько тощих молодых геев.
— Зайди ты сюда один, они бы тут же на тебя насели, — сказал Бовари. Барная стойка была сделана из черного мрамора или, может, полированного гранита. Пока мы ждали, я выпил пива, а сеньор Бовари — свою aqua con gas.
Танцпол и сцена на возвышении были подсвечены синим; из-за сцены слышалось пение Синатры.
— Милое ретро, — пробормотал я.
— И это мягко сказано, — только и ответил Бовари. Он то и дело поглядывал на часы.
Когда мы снова вышли на Орталеса, было почти одиннадцать; я никогда не видел столько людей на улице. Бовари привел меня к клубу, и я сообразил, что уже проходил мимо него как минимум дважды. Этот клуб на Орталеса, между Калье-де-лас-Инфантас и Сан-Маркос, был совсем маленький, но перед ним уже стояла длинная очередь. Вывеску я заметил только сейчас. Клуб назывался «Сеньор Бовари».
— Вот оно что, — сказал я, и Бовари повел меня к служебному входу.
— Мы посмотрим шоу Фрэнни, а уж потом ты с ним встретишься, — объяснил он. — Если нам повезет, он не заметит тебя до конца представления — или хотя бы почти до конца.
Тощие молодые геи, похожие на тех из «A Noite», столпились возле бара, но нам с сеньором Бовари сразу освободили место. На сцене выступала транссексуальная танцовщица — очень убедительная, никакого «ретро» в ней и в помине не было.
— Бесстыдная приманка для гетеросексуалов, — прошептал мне на ухо Бовари. — А, и может быть, для парней вроде тебя — она в твоем вкусе?
— Да, определенно, — сказал я. (И подумал, что лаймово-зеленый свет стробоскопа, освещающий сцену, несколько отдает китчем.)
Это был не совсем стриптиз; разумеется, танцовщица сделала пластику груди и явно очень гордилась результатом, но стринги она снимать не стала. Толпа проводила ее шумными аплодисментами, когда она спустилась со сцены и прошла среди зрителей и мимо барной стойки, все еще в одних стрингах, держа остальную одежду в руках. Бовари что-то сказал ей по-испански, и она улыбнулась.
— Я сказал ей, что ты наш важный гость и что она определенно в твоем вкусе, — озорно шепнул мне Бовари. Я собрался ответить, но он прижал к губам указательный палец и прошептал: — Я буду твоим переводчиком.
Сначала я подумал, что он в шутку предложил мне услуги переводчика на случай, если я вдруг соберусь поближе познакомиться с транссексуальной танцовщицей. Но Бовари имел в виду, что будет переводить слова моего отца. «Фрэнни! Фрэнни! Фрэнни!» — кричали в толпе.
Появление Фрэнни Дина на сцене вызвало восторженные охи и ахи; дело было не только в сверкающем платье с убийственным декольте, но и в том достоинстве, с которым он держался: теперь я понял, почему дедушка Гарри питал слабость к Уильяму Фрэнсису Дину. На нем был парик — угольно-черная грива с серебряными блестками, в цвет платья. Жемчужное ожерелье на небольшой — под стать ему самому — накладной груди не выглядело вульгарным; оно мягко поблескивало в бледно-голубом свете. Голубое сияние превратило весь белый цвет на сцене и в зале в жемчужно-серый — даже белоснежную рубашку сеньора Бовари.
— Я расскажу вам одну короткую историю, — обратился мой отец к толпе на испанском. — Она не займет много времени, — сказал он с улыбкой; его тонкие сухие пальцы перебирали жемчужины ожерелья. — А может, вы ее уже слышали? — спросил он; Бовари шепотом переводил мне.
— Si! — хором закричали зрители.
— Простите, — сказал отец. — Но это единственная история, которую я знаю. Это повесть моей жизни и единственной любви.
Конечно, я уже знал эту историю. Это была та самая история, что он мне рассказал, когда я выздоравливал от скарлатины, — только в ней было больше подробностей, чем я мог запомнить ребенком.
— Представьте, каково это — встретить любовь всей жизни в туалете! — воскликнул Фрэнни Дин. — Мы повстречались в гальюне, затопленном морской водой, на корабле, затопленном блевотиной!
— Vómito! — хором повторила толпа.
Я был поражен тем, сколько зрителей уже слышали этот рассказ; они знали его наизусть. В зале было много пожилых людей, мужчин и женщин; были и молодые — в основном парни.
— Звук, который издает derriere при соприкосновении с туалетным сиденьем, бесподобен — этот шлепающий звук, с которым любовь всей твоей жизни приближается к тебе, — сказал отец; он остановился и глубоко вдохнул, а многие молодые парни в зале спустили штаны (и трусы) до щиколоток и принялись шлепать друг друга по голым задницам.
Мой отец выдохнул и с укоризной произнес:
— Нет, не так, другой шлепающий звук, более утонченный.
После этой отповеди отец, стоя на сцене в своем сверкающем черном платье с глубоким вырезом, снова помолчал — пока отчитанные парни подтягивали штаны и зал успокаивался.
— Представьте себе, каково читать в море во время шторма. Каким же любителем чтения надо быть? — спросил отец. — Я всю жизнь был заядлым читателем. Я знал, что если когда-нибудь и встречу любовь своей жизни, он будет таким же. Но первый контакт таким образом! Щекой к щеке, так сказать, — сказал мой отец, выставив одно тощее бедро и шлепнув себя по заду.
— Щекой к щеке! — закричала толпа — или как это там по-испански. (Не могу вспомнить.) Он столкнулся с Бовари в туалете, задницей к заднице; это ли не чудо?
Вскоре рассказ отца подошел к концу. Я заметил, что после окончания шоу многие зрители постарше быстро ускользнули — как и почти все женщины. Оставшиеся женщины — я понял это только позже, когда уже уходил, — были трансвеститами и транссексуалками. (Остались и молодые парни — когда я уходил из клуба, их еще прибавилось, — и еще мужчины постарше, в основном одинокие и, без сомнения, в поиске.)
Сеньор Бовари повел меня за сцену, чтобы я встретился с отцом.
— Постарайся не разочароваться, — шепнул он мне на ухо, как будто все еще продолжал переводить.
Уильям Фрэнсис Дин успел наполовину раздеться — и снять парик, — когда мы с Бовари вошли в гримерку. У него был снежно-белый ежик волос и сухое, мускулистое тело жокея или борца в легком весе. Маленькие фальшивые груди и лифчик, не больше того лифчика Элейн, что я надевал когда-то на ночь, валялись на туалетном столике вместе с жемчужным ожерельем. Платье с молнией на спине было расстегнуто до пояса, и он уже спустил его с плеч.
— Расстегнуть до конца, Фрэнни? — спросил сеньор Бовари. Отец повернулся к нему спиной, позволяя любовнику расстегнуть молнию на платье. Фрэнни Дин высвободился из платья, оставшись в одном черном поясе для чулок; сами чулки он уже отстегнул и стянул их до тонких щиколоток. Сев за столик, он стащил скатанные чулки с маленьких ступней и швырнул их сеньору Бовари. И только потом начал стирать грим, начиная с подводки; накладные ресницы он уже снял.
— Хорошо, что я не замечал, как ты нашептываешь молодому Уильяму у барной стойки, до того, как почти закончил с бостонской частью истории, — сварливо сказал отец.
— Хорошо, что хоть кто-то пригласил молодого Уильяма тебя повидать, пока ты еще жив, Фрэнни, — ответил сеньор Бовари.
— Господин Бовари преувеличивает, Уильям, — сказал отец. — Как сам видишь, я отнюдь не умираю.
— Оставляю вас вдвоем, — обиженно сказал Бовари.
— Не смей, — сказал мой отец любви всей своей жизни.
— Не смею, — ответствовал Бовари с шутливым смирением. Он бросил на меня страдальческий взгляд, словно говоря: «Вот видишь, с чем мне приходится мириться».
— Какой смысл в любви всей жизни, если она не всегда рядом? — спросил меня отец.
Я не знал, что ответить; ничего не шло в голову.
— Будь тактичнее, Фрэнни, — велел сеньор Бовари.
— Вот что делают женщины, Уильям, — по крайней мере, девчонки из маленьких городков, — сказал отец. — Они находят что-нибудь, что им в тебе нравится, пусть даже что-нибудь одно. Например, твоей матери нравилось меня переодевать, а мне — переодеваться.
— Может быть, подождать с этим, Фрэнни? Наверное, стоило бы рассказать это молодому Уильяму, когда вы получше узнаете друг друга? — предложил Бовари.
— Нам с Уильямом уже поздно получше узнавать друг друга. Такой возможности нам не оставили. Теперь мы уже те, кто мы есть, правда, Уильям? — спросил отец. И снова я не нашелся что ответить.
— Пожалуйста, постарайся быть тактичнее, Фрэнни, — сказал Бовари.
— Итак, на чем я остановился? Вот как поступают женщины, — продолжал отец. — Если они что-то в тебе не любят, если что-то им даже просто не нравится, — угадай-ка, что женщины с этим делают? Они воображают, будто могут это изменить, — вот что! Они воображают, будто могут тебя переделать!
— Ты знал всего одну девушку, Фрэнни, una mujer dificil… — начал мистер Бовари.
— И кто из нас теперь нетактичен? — прервал его мой отец.
— Я знавал и мужчин, которые пытались меня переделать, — сказал я отцу.
— Уж тебе-то я не соперник по части знакомств, Уильям, — конечно, я и не претендую на такой опыт, как у тебя, — сказал отец. К моему удивлению, он оказался ханжой.