– Не собираюсь, не волнуйтесь – это мне разъяснили.– Тернер отхлебнул немного вина.– Но кто-то предупредил Лео. Кто-то это сделал. И он потерял голову. Он узнал, что время у него ограниченно, что он живет в долг,– и тотчас прихватил все, что мог. Все. Письма, документы… И бежал, даже не позаботившись закамуфлировать свой побег отпуском.
– Роули никогда бы не дал ему отпуска – в нынешней ситуации.
– Отпуск по семейным обстоятельствам он бы получил. Брэдфилд, например, сразу об этом подумал.
– А тележку тоже он украл? Тернер молчал.
– Наверно, и мой новый электрический вентилятор тоже. Это, несомненно, пригодится ему в Москве.
Де Лилл удобнее откинулся в кресле. Небо было голубое-голубое, яркое солнце так сильно припекало, точно светило сквозь увеличительное стекло.
– Если дело затянется, придется мне покупать новый вентилятор.
– Кто-то его предупредил,– повторил Тернер.– Это единственное объяснение. Он сдрейфил. Потому-то я и подумал о Прашко: он ведь в прошлом принадлежал к левым. Был попутчиком, следуя терминологии Роули. Они давние друзья с Лео – вместе пробыли в Англии всю войну.
Он посмотрел на небо.
– Сейчас вы выдвинете теорию,– пробормотал де Лилл.– Я уже вижу, как она рождается.
– Оба они вернулись в Германию в сорок пятом, послужили в армии, потом расстались. Пути их разошлись: Лео остается британским подданным и этим прикрывается, а Прашко натурализуется и начинает заниматься политикой в Германии. Должен сказать, эти двое могли бы быть весьма полезной парой в качестве долгосрочных резидентов. Возможно, оба они были втянуты в одну и ту же игру – завербованы кем-то еще в Англии, когда Россия была нашим союзником. И дружбе их пришел конец. Так обычно бывает. Стало небезопасно даже поддерживать отношения: дескать, наши имена не должны быть связаны. Но они продолжали эти отношения поддерживать тайно. И вот однажды Прашко что-то узнает. Всего несколько недель назад. Возможно, совершенно неожиданно. Представим себе, что он это узнает по секретным боннским каналам, о которых вы такого высокого мнения, слышит, что Зибкрон напал на след. Всплыла какая-то старая история; кто-то проболтался: мы преданы. А возможно, под подозрение попал один Лео. И вот Прашко говорит: укладывай чемоданы. Забирай с собой все, что можешь, и беги.
– Какой страшный у вас ум,– с искренним восторгом заметил де Лилл.– Какая жуткая, изощренная фантазия.
– Беда в том, что на этот раз она работает вхолостую.
– В самом деле? В жизни так не случается? Я рад, что вы это сознаете. Так вот: Лео никогда не сдрейфил бы – это не в его натуре. Слишком он держит себя в руках. И как это ни глупо звучит, но он к нам очень привязан. Без лишней скромности говорю: очень. Это наш по складу человек, Алан. Не их. Ему невероятно мало нужно от жизни. Шах терская лошадка – таким почему-то представлялся он мне в нашей проклятой конюшне на первом этаже. Даже когда он поднялся выше, перешел на другой этаж, он словно принес с собой что-то снизу, какую-то атмосферу таинственности. Все считали его славным малым. Славным и несколько излишне любопытным…
– Ни один из тех, с кем я говорил, не называл его таким уж славным.
Де Лилл повернул голову и с нескрываемым интересом посмотрел на Тернера.
– В самом деле? Как страшно! Значит, каждый из нас считал, что собеседник шутит. Точно клоуны в трагедии. Это очень гадко,– заметил он.
– Ну, хорошо,– сказал Тернер.– Он не был привержен никакой догме. Но мог быть привержен в юности, не так ли?
– Мог.
– В таком случае он мог преспокойно спать – я имею в виду, его политическое сознание могло спать…
– А…
– …пока Карфельд не заставил его проснуться, пока новый национализм – этот старый враг – внезапно не разбудил его. «Эге, что же это происходит?» Он увидел, что все начинается сначала, и сказал об этом людям: история, мол, повторяется.
– Кажется, Маркс сказал: история повторяется, но в первый раз как трагедия, а второй раз – как фарс. Весьма остроумно для немца. Хотя должен признаться, что в сравнении с Карфельдом и его движением коммунизм кажется иногда необычайно привлекательным.
– Каким он все-таки был? – упорно добивался своего Тернер.– Каким он был на самом деле?
– Лео? Господи, а какие все мы?
– Вы-то знали его, а я – нет.
– Вы что, собираетесь меня допрашивать? – спросил де Лилл, и вопрос прозвучал совсем не шутливо.– Черта с два стану я платить за наш ленч, если вы намереваетесь сорвать с меня маску.
– Брэдфилд любил его?
– А кого Брэдфилд любит?
– Он присматривал за ним?
– На работе – безусловно, там это необходимо: Роули знает свое дело.
– Он ведь, кажется, католик, не так ли?
– О боже милостивый,– вздохнул де Лилл с неожиданно прорвавшимся чувством.– Какие чудовищные вещи вы говорите! Нельзя так делить людей – из этого ничего хорошего не получится. Жизнь ведь не меряют тем, сколько на свете ковбоев и сколько индейцев. Тем более жизнь дипломатов. Если вы в самом деле так понимаете жизнь, лучше подавайте в отставку.– Произнеся эти слова, он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, давая теплым лучам солнца немного восстановить его душевное равновесие.– А именно это и тревожит вас в Лео, верно? – добавил он прежним, утраченным было, безразличным тоном.– Вот он взял и исчез, следуя какой-то глупой вере. А ведь бог мертв. Нельзя же поклоняться одному и сжигать другое – это уже отдавало бы средневековьем.– И, окончательно примирившись с собой, он снова умолк.– Мне вспоминается один случай с Лео,– после паузы снова за говорил он.– Это может пригодиться для записи в вашей маленькой книжечке. Интересно, как вы это истолкуете. Однажды роскошным зимним днем я возвращался со скучнейшей конференции, которую проводили немцы; время около половины пятого, делать особенно нечего, съезжу-ка в горы за Годесберг, решил я. Солнце, мороз, снег, ветерок – именно в такой день, надеюсь, моя душа отлетит когда-нибудь в рай. И вдруг я увидел Лео. Это был – бесспорно, безусловно, вне всяких сомнений – он, Лео. В этаком фантастическом черном тулупе с поднятым воротником и в отвратительной фетровой шляпе, какие носят карфельдовские сподвижники. Он стоял у края футбольного поля, наблюдая, как гоняют мяч какие-то юнцы, и курил одну из своих тонких сигар, на которые все всегда жаловались.
– Один?
– Совершенно один. Я хотел было остановиться, но передумал. Он был без машины – во всяком случае, поблизости не видно было ни одной – и за много миль от обжитых мест. И все же я не остановился, потому что подумал: не надо, не мешай, он молится. Он видит перед собой детство, которого никогда не знал.
– Вы испытывали к нему теплые чувства, да?
Де Лилл, наверное, ответил бы – вопрос явно не смутил его,– но их беседу неожиданно прервали.
– Привет! Завели себе новую тень? – заплетающимся языком пробубнил кто-то рядом с ними.
Человек стоял против солнца, и Тернер прищурился, чтобы его разглядеть. Понемногу в покачивающейся фигуре с копной черных косматых волос он признал английского журналиста, который здоровался с ними во время ленча. Журналист тыкал пальцем в Тернера, но наклоном головы явно адресовал свой вопрос де Лиллу:
– Он кто – сутенер или шпион?
– Кем вы предпочитаете оказаться, Алан? – весело спросил де Лилл и, не получив ответа от Тернера, нимало не смущаясь, продолжал: – Алан Тернер – Сэм Аллертон. Сэм представляет тут целую кучу газет, верно, Сэм? Это необычайно могучий человек, хотя он не ценит своего могущества. Журналисты вообще его не ценят.
Аллертон продолжал глядеть на Тернера.
– Ну, хоть откуда он взялся?
– Из города под названием Лондон,– ответил де Лилл.
– А из какой части города Лондона?
– Из министерства сельского и рыбного хозяйства.
– Врете вы все.
– Ну, в таком случае из министерства иностранных дел. Неужели трудно догадаться?
– Надолго он тут?
– Проездом.
– А надолго проездом?
– Ну, вы же знаете, что такое визиты.
– Я знаю, что такое его визиты,– сказал Аллертон.– Он ищейка.– Его тусклые желтые глаза медленно оглядели Тернера и отметили ботинки на толстой подошве, костюм из легкой тропической ткани, бесстрастное лицо и светлые, смотрящие в упор, не мигая, глаза.– Белград,– сказал он наконец.– Вот где я вас видел. Какой-то посольский парень залез в постель к одной шпионке, и их сфотографировали. Нам пришлось про это дело промолчать, не то посол всех нас вышвырнул бы оттуда. Сотрудник безопасности – вот что вы такое, Тернер, выкормыш Бевина. Вы подвизались и в Варшаве, верно? Это я тоже помню. И там был переполох, верно? Какая-то девица пыталась покончить с собой. Девица, которую вы чересчур прижали. И этот материальчик нам тоже пришлось сунуть в мусорную корзину.
– Проваливайте-ка отсюда, Сэм,– сказал де Лилл.
Аллертон расхохотался. Смех у него был какой-то жуткий, безрадостный, больной, к тому же он и в самом деле, видимо, вызвал у него боль, потому что Аллертон вдруг опустился на стул и длинно выругался. Черные жирные волосы его подпрыгивали, разметавшись, как плохо причесанный парик, огромный живот подрагивал, свисая над перетягивавшим его ремнем.
– Ну, Питер, как же поживает наш друг Людвиг Зибкрон? Следит за тем, чтобы мы остались целы и невредимы? Спасает империю?
Не произнеся ни слова, Тернер и де Лилл поднялись и направились через лужайку к стоянке машин.
– Эй, кстати, а вы слыхали новости? – крикнул им вслед Аллертон.
– Какие новости?
– Эх, ребята, ни черта вы не знаете! Федеральный министр иностранных дел только что вылетел в Москву. Переговоры на высшем уровне для заключения советско-германского торгового соглашения. Немцы вступают в СЭВ и подписывают Варшавский договор. Все, чтобы угодить Карфельду и спутать карты в Брюсселе. Британию – вон, Россию – милости просим, Раппальский договор – только на этот раз о ненападении. Что скажете на это?
– Скажем, что вы врун, каких мало,– заявил де Лилл.