— Это что еще за приятели?
— Брат и сестра. Сказали, в Ленинград едут. Мы в поезде познакомились. На деньги польстились… А говорили — детдомовские…
— Н-да… Ну и как же ты теперь планируешь свою жизнь? Без денег, без документов?
— Я? Не знаю. Теперь я не знаю, — понравилась она.
— Ну, допустим, твои документы нашлись. Тогда? Что бы ты стала делать тогда?
— Я бы… — Тамара как проснулась. — Э, да что говорить! — махнула она рукой и опустила опять голову. — Ведь вы меня все равно посадите! Уже столько подписок отобрали! Растравляете только, дразните, — она безнадежно отвернулась, потом подалась к нему и робко, с надеждой заглянула в лицо: — А вы можете меня отпустить?
— Я? — Ковалев насупился, протянул руку к телефону, снял трубку и набрал номер. — Курченко, запиши: Тамара, — Ковалев заглянул в почетную грамоту, — Ивановна Яковенко, тридцать седьмого года рождения.
Ковалев прикрыл ладонью трубку и спросил ее:
— А ты у нас задерживалась? Была?
— Была. Еще с паспортом. Давно.
— Та-ак… Алло, Курченко! Ты у нас посмотри, полистай… Месяца за два… Что? Яхонтов? Ты получше припомни. Давай, давай разыщи…
13
«Яхонтов, Яхонтов… И здесь! — гневно, словно увидел его сейчас перед собой, подумал Ковалев. — Встал же ты мне на дороге! Отпусти я ее — прибавишь еще и укрывательство спекулянток, а накорми я ее на дорогу, заподозришь в смычке с преступным элементом?! Завопишь на все отделение, что это ее все равно не спасет? Мол, без денег ей до Харькова не доехать, здесь ей никто паспорта не выдаст и без него на работу не возьмет. Значит, будет опять бродяжить, без денег обязательно спекульнет или еще хуже и неминуемо попадет на скамью подсудимых. И будешь кричать, что выпускать таких бродяг — это только лишний раз давать работу милиции, раз она все равно должна сесть, экономнее уж сразу ее оформить — и в лагерь. По крайней мере без лишних проволочек займется там общественно полезным трудом и успеет принести больше пользы нашему обществу…»
— Да-а… Положение…
Курченко все не шел.
Сжав кулаком подбородок, Ковалев смотрел мимо Тамары. Он курил, думал, мрачнел.
Яхонтов! Не первого такого встречал Ковалев на своем веку. Они попадались разные — большие и маленькие, иногда опасные, а иногда просто смешные в своих претензиях, но всегда одинаково непоколебимо уверенные в своем праве командовать и распоряжаться, решать судьбы других людей. Избыток воли при недостатке уважения к людям всегда опасен. Какой только теории не выдвинет, каких тебе только рассуждений не приведет, он и о служении обществу будет говорить с трибуны с дрожью в голосе, и нужную цитату из классика приведет, да так, что не сразу поймешь, где кончается цитата и начинается Яхонтов. А после собрания в кругу приятелей и подражателей не очень шутливо скажет что-нибудь вроде того, что победителей не судят или кто ж в тебя поверит, если ты сам в себя не веришь… Есть ли у такого человека взгляды, убеждения — не сразу поймешь. А ведь есть. И много. Слишком много. В этом вся беда. Ибо все его взгляды, теории, убеждения для него удобные складные инструменты: сложил, когда не требуются, — они и много места не занимают и не мешают. И вот живут рядом с таким «непоколебимым» десятки, сотни действительно хороших, совестливых и смелых людей, для которых и чужая и своя жизнь не забава, а дело серьезное, ответственное. Живут и часто оказываются слабее Яхонтова, безоружными перед ним. Безоружными только потому, что совестливые совестливы, они уважают не только свое, но и чужое мнение и стесняются сразу резко одернуть, встряхнуть хорошенько и поставить на соответствующее ему место, пока это не трудно. А потом, в самый, казалось бы, непредвиденный момент, потому что порядочные люди обычно не ожидают такой легкости, такой оборотистости, на которую сами неспособны, — в этот решающий момент, когда такой вот Яхонтов, отбрасывая все, что ему мешает, рванется и полезет, не считаясь ни с чем, по чужим головам вверх, совестливые люди теряются, немеют от удивления, отказываются верить. А когда приходят в себя и уже не могут не верить, оказывается поздно — они уже под яхонтовыми, подмяты ими, и очень крепко. И потом им приходится мучительно долго собираться с силами, чтоб спустить такого человека с противопоказанной для него высоты на землю, если еще возможно его спустить, а не сбросить… А сколько за это время бывает наломано дров… И каких дров!..
«Но ты, Яхонтов, не взойдешь. Не взойдешь! — мысленно повторял себе несколько раз Ковалев. — Не то время! Мы теперь ученые. Не вырвешься ты у нас в законодатели и руководители. Не ты будешь задавать тон. Я тебя заземлю. Уж себя не пожалею, но заземлю!»
Тамара смотрела в окно. Она вздрогнула, обернулась. Еще недавно такое доброе лицо майора испугало ее своим выражением.
Совсем рассвело, но в доме напротив кое-где горели огни, видно было в окно, как по комнате ходили люди. Пятясь, во двор въехала большая машина с желтой надписью «Хлеб». Из дома выбежали грузчики в синих халатах, засуетились около машины, понесли лотки с булками в магазин. Одна булка сорвалась с лотка, девушка в белом халате и косыночке поймала ее на лету и кому-то озорно погрозила. Ее загородила вторая машина, доверху нагруженная ящиками и разноцветными коробками. Девушка в белом вскочила на колесо, заглянула в кузов, засмеялась и порхнула обратно в дверь. А мимо машин шли женщины с большими хозяйственными сумками, шли важно, серьезно, торжественно — должно быть, в магазин.
За окном просыпалась та настоящая, хорошая жизнь, какой живут и должны жить все люди, жизнь эта проходила мимо. Тамара смотрела на нее через железную решетку в окне.
Видно, уж так на роду ей написано, так суждено… Пусть текут слезы, пусть капают на подоконник. Кому до нее дело? Все равно ее уже посадят, зашлют далеко-далеко.
А тогда уже все отвернутся… Никому за нее не захочется заступиться… Арестантка! Зачем?.. Все равно…
Она плакала, размазывала по лицу слезы и смотрела, смотрела, как за окном проходила мимо нее чудесная, недоступная ей жизнь.
Тамара почти не слышала, как вошел Курченко с бумагами. Его оцарапанная щека была припудрена, фуражка на голове уже сидела по-прежнему браво, показывая кокетливый чубчик из-под козырька. Он зачем-то щелкнул каблуками.
— Можно при ней? У нас Яковенко задерживалась один раз. Яхонтов начинал дело, но за малозначительностью пришлось прекратить. Отбирались подписки о выезде из Москвы, у нас и еще в двух отделениях. Позавчера была отобрана последняя. Срок истек.
— Значит, точно Яхонтов? Та-ак… С каким документом она задерживалась у нас?
— С паспортом, — Курченко назвал серию и номер паспорта Тамары. — Выдан харьковской милицией.
— Так-так, значит, действительно с паспортом? — Ковалев задумался. — Ну ладно. Спасибо. Иди.
Курченко щелкнул каблуками и вышел.
— У тебя деньги есть? — хмуро спросил Ковалев.
Тамара не сразу поняла.
— Есть, — она обернулась. — Восемь рублей.
— Я не о том. До родины доехать у тебя есть деньги?
— Нет, — она вспыхнула. — Да вы не бойтесь, я без билета, я зайцем уеду, — встрепенулась она. — Только отпустите.
— Этого еще не хватало! — разозлился Ковалев.
— Только освободите! Вы не думайте, я буду машинистам уголь в топку кидать. Они пустят на паровоз. Они добрые. Мне говорили. Я им все делать буду…
— А в Харькове?
— А там устроюсь как-нибудь! Вы не думайте! Раз так, я теперь… раз верите…
— Как-нибудь ты уже один раз устроилась, — зло перебил майор, — хватит!
Он встал, успокоился, посмотрел в окно. Погода разгуливалась, и день обещал быть хорошим.
— В Москве тебе делать нечего. Подходящей специальности у тебя нет. Сейчас в сельском хозяйстве люди нужны. Тебе там легче будет найти себя. Это ясно. Согласна?
Тамара поверила наконец в свое освобождение и взволнованно кивнула головой.
— Но вот как ты уедешь без денег, без документов? — он задумался. — Боюсь я тебя отпускать. Понимаешь, боюсь. Скажи честно, ты можешь дожить до завтра, не влезая ни в какие махинации? Можешь?.. Сегодня воскресенье, все учреждения закрыты, и мы ничего не придумаем. Ты сможешь прийти ко мне завтра сюда к десяти часам? Я все разузнаю, и мы решим. Договорились?
Ковалев посмотрел на часы и почувствовал: устал так, что голова просто отказывалась работать. Он вздохнул. Тамара вяло кивнула головой. Лицо ее казалось серым, под глазами легли фиолетовые тени.
— Ну, что ты накуксилась? Только приди завтра, сама удивишься, как все здорово выйдет.
Но Тамара подумала о том, что ей снова придется ночевать на Казанском вокзале и неизвестно, придумает ли что-нибудь завтра майор. На дорогу ведь нужны деньги.
— Ну, что ты нос повесила? — Ковалев потер колени, встал и потрепал ее по щеке. — Ну иди. А то я почти тридцать часов не спал. Надо отдохнуть. А завтра на свежую голову все и решим. Говорят — утро вечера мудренее. Хотя и так уже утро… — попробовал он пошутить, но шутка не получилась.
Ковалеву было жаль отпускать на улицу эту девушку, о которой он столько передумал за эту трудную, бессонную ночь. Ему хотелось ободрить ее, чтоб она поверила в новую, хорошую жизнь. Но он только устало попросил:
— Потерпи до завтра. Потерпи… Восемь на еду хватит. А завтра… — и он сделал правой рукой жест, как будто приглашал полюбоваться на необыкновенно красивый вид, который сейчас откроется перед глазами Тамары. Но перед ней открылась всего-навсего дверь в полутемный коридор. Она наклонила голову и вышла.
Она шла по длинному коридору, помахивая своим небольшим узелком, как обиженная, и не оглядывалась. Ковалев сморщился, заспешил за ней по лестнице, хотел ей что-то сказать, но что именно, не знал и лишь у самого выхода на улицу остановил за плечо. Тамара обернулась.
— Ты приходи, — сказал Ковалев. — Обязательно приходи. Я тебя буду ждать.
Они постояли друг против друга. Тамара опустила глаза.