И ведь, дурни, не понимают — как будто следователю не все равно! С него раскрываемость не спрашивают, он лицо независимое, по крайней мере формально. Это дело его совести, прекратить или не прекратить дело. Это с них, с оперативников, в первую голову шкуру спускают за низкую раскрываемость. Сами себе яму роют. А нам, следователям, что — демократия? Пожалуйста! Но просто неинтересно работать впустую. И только…»
Конечно, просто, по-человечески, Яхонтову было жалко того же Ковалева. Запутался он со своей этой дурацкой профилактикой и жалостливостью этой своей до того, что сам уже вызывает к себе жалость. Но разве не такие, как Ковалев, неуемные и бесхарактерные упрямцы, довели милицию до того, что на нее теперь плюют все, кому не лень, и ее теперь в грош никто не ставит?! А себя загнали в тупик, да такой, что уж и самим дышать нечем. Тыркаются, как телки, без прав, без полномочий… Голоса не могут повысить на преступника!.. Ковалев, так тот уж совсем переселился в отделение, скоро там себе и койку поставит. Небритый, щеки ввалились, еле на ногах держится… Глупый идеалист! И еще не сдается, еще воюет, все еще хочет всем что-то доказать. Собственная жена готова уже отказаться…
«Развалят все, прогорят, вылетят, — зло подумал Яхонтов. — А спасать положение, а вывозить-то придется нам. На наши плечи…»
Яхонтов вспомнил, как вчера вечером ему позвонила Надежда Григорьевна, опять расспрашивала осторожно, как дела у ее мужа, а сама… «Умная женщина! Она не обольщается, понимает, чем все это кончится. И благородная — другая бы давно махнула рукой и отступилась. И любит! За что? Удивительно! Все еще верит, надеется, что муж образумится. Вечером наверняка отведет от гостей и будет деликатно просить подействовать на мужа, повлиять, помочь. Только потому, наверно, и решилась пригласить, знает же, что Ковалев терпеть меня не может. А разве образумишь, если человек не хочет ни слушать, ни понимать своего истинного положения и лезет напролом? Майор-культуртрегер во стане уголовников! Картинка! Но я стою на реальной почве. Получить бы только опергруппу в свои руки… Я быстро положу конец разброду и приведу всех в чувство. У меня оперативники помудрствуют и пофилософствуют! Я не Скорняков. Сто не сто, а девяносто восемь процентов дам. Верных. У меня через месяц преступники будут обегать отделение за три квартала. Я их отучу появляться на моей территории. Оперативники у нас терпимые, работать могут, только болтать много стали. Но ничего — будут у меня бегать по восемь часов минута в минуту, рысью, аллюр три креста! Закон есть закон, и — марш домой. И никакой травли времени в разговорах после работы, никаких сверхурочных бдений. И ведь сами же, черти, почувствуют облегчение, скажут потам спасибо. Вот только Ковалев… Ковалев!.. Ну, да с ним почти кончено. Выдохся.
Образумить… Такого только одно — под корень и прочь с дороги. Что за дурацкая мысль — милицию, этот обнаженный меч, этого часового на страже советской власти, и превратить в болтологическую машину! Да преступники разворуют и распродадут наш социализм распивочно и на вынос! А милиция все должна говорить о своем уважении к ним? Какое нелепое, какое преступное прекраснодушие!»
Яхонтов шел размашисто, ровным, размеренным шагом, как может идти человек знающий, что ему предстоит сделать в жизни. Шел, думал, и где-то в глубине души тайно поднималось приятное, гордое чувство, радость за себя — что он такой дальновидный, следователь с широким кругозором и непоколебимо предан своему делу, что он не омещанился и теперь — вполне по заслугам — оказывается на высоте вставших перед ним задач. И уж он ничего и никого не пожалеет, ни себя, ни других ради высших интересов государства.
«В конце концов, доброта всегда от слабости. А власть должна быть сильной, не раскачиваться. Обыватель должен все время ощущать ее твердость, иначе будет позволять себе слишком много. Он уже позволяет. Даже в милиции. И лезет, куда не спрашивают. Но так долго продолжаться не может. И тогда… А пока… Я еще буду нужен, очень нужен. Без таких не обойтись. В конце концов, не так уж важно, в большом или малом, главное — приносить пользу, быть верным себе. Для большого человека нет малых дел!»
Но Яхонтов, конечно, предчувствовал, что скоро его будут ждать и дела большие. А что еще могло его так окрылить, влить в него новые силы, как не предчувствие новых путей и битв, новых побед и свершений?
Он шел и весело щурил глаза от солнца, которое засверкало сегодня после стольких пасмурных дней словно специально для того, чтоб ему было еще веселее идти в отделение в это знаменательное утро. Яхонтов радовался хорошей погоде, солнцу, жизни, своему будущему, и ему опять никак не удавалось сделать серьезное лицо. Хотелось шутить, смеяться.
У отделения Яхонтов все-таки взял себя в руки, но едва увидел в дверях Тамару в ее смешном наряде, он не смог удержать распиравшего его веселья.
— А-а! Здравствуй! — он не заметил Ковалева, который невольно отступил за широко распахнутую дверь, и громко рассмеялся: — Привет старым знакомым! Опять спекульнула? Понравилось? Так и думал. Свитер? Или теперь — чепчики?
Тамара увидела своего недавнего мучителя и попятилась, потом взмахнула узелком и рванулась мимо него из отделения на улицу.
Яхонтов легко поймал девушку, и «отбил» ее через дверь прямо в дежурную часть к Курченко.
— Не спеши. Все равно некуда. А я люблю старых приятелей!
Усталый после бессонной ночи Курченко хмуро смотрел из-за барьера на следователя.
— А ты что такой невеселый? — Яхонтов совсем забыл, что на лице у него все еще играет радостная улыбка. — У нее же полно подписок. Зачем выпускаешь? Я же прошлый раз уже отобрал подписку о выезде в семьдесят два часа. Она, конечно, не уехала. Осталось только допросить, и можно сажать. На то и закон. Да и ей самой уже надоело шататься голодной. В лагере, по крайней мере, будет есть каждый день и вовремя, — он обернулся и подмигнул Тамаре: — Правильно я говорю?
Потемневшими от гнева глазами смотрел Ковалев на Яхонтова. Сухощавый, подвижной, веселый, следователь походил на мальчишку, который нашел себе интересную забаву и страшно этим доволен.
«Развлекается… Сукин сын!»
Ковалев шагнул в дежурную часть.
Тамара увидела майора, бросилась мимо Яхонтова к нему, но милиционер в дверях остановил ее.
Яхонтов стоял у барьера. Он достал авторучку и хотел расписаться. Затем удивленно обернулся:
— А… ты… И ты здесь? Опять ночевал?
Майор с трудом выговорил, задыхаясь:
— Я ее отпускаю!
Он схватил девушку за протянутую к нему руку и с силой выволок ее мимо милиционера в коридор.
— И когда я отпускаю — значит, я отпускаю! Понятно?
Яхонтов смотрел на него с удивлением, как на сумасшедшего.
Ковалев постоял, успокоился, обернулся к Тамаре:
— Ничего. Это все так… Иди. Жду тебя завтра. А с тобой… — он вошел в дежурную часть. — С тобой мне нужно поговорить.
— Да? Это о чем?
— Я смотрю, на тебя напал игрунчик…
— Это тебя не касается.
Ковалев дернулся к нему, хлопнул ладонью по барьеру:
— Нет, касается.
Курченко вздрогнул, забеспокоился.
— Бросьте вы!..
Следователь осмотрел Ковалева, его измученное, небритое лицо, его громадные стоптанные кирзовые сапоги с широкими голенищами.
— Все кричишь да стучишь? О чем нам с тобой говорить?
— Это мы уточним у тебя в кабинете. Один на один.
— Да? — Яхонтов встряхнул автоматической ручкой, расписался, завернул ее, убрал в карман. — Любопытно. Ну что ж, идем.
Ковалев посмотрел, как подчеркнуто спокойно вышел Яхонтов из дежурной части, нехорошо улыбнулся и пошел за ним.
15
Яхонтов уже не думал теперь, жаль ему или не жаль майора.
«Ко всему прочему он еще и нахал. Так орать на меня! — раздраженно думал Яхонтов. Он чувствовал — скучного объяснения не избежать. — Еще и в кабинете будет теперь буйствовать, отрывать от работы, черт бы его побрал. Все отделение на ноги поднимет своим голосищем, старый идиот!»
Они молча поднялись наверх, Яхонтов достал ключи, открыл свой кабинет, вошел. Ковалев вошел за ним, остановился. Яхонтов разделся, повесил плащ, прошел за стол, сел в кресло с львиными мордами, по привычке откинулся на спинку так, что кресло закачалось под ним да задних ножках, посмотрел на Ковалева. Тот стоял посреди комнаты.
— Ну давай, кричи или говори… Я не знаю, какое у тебя настроение. Но долго слушать не буду.
Ковалев, казалось, не обратил внимания на его довольно миролюбивый тон, подошел к столу и посмотрел ему прямо в глаза. Светлые, опушенные, как у многих блондинов, почти бесцветными ресницами, глаза Яхонтова смотрели снисходительно и не очень серьезно.
— Ну, что нового хотел ты мне сказать?
— Я хотел тебе сказать… — Ковалев опустил на стол свой большой кулак. Он смотрел Яхонтову только в глаза. — Я хотел тебе сказать…
Яхонтов покосился на большой волосатый кулак майора. Он побледнел, но смотрел все так же снисходительно-спокойно и не качался больше в кресле.
— Я хотел сказать тебе, что ты обнаглел! Если я отпускаю человека, — значит, я отпускаю. И при мне теребить его, хватать, тащить, — майор говорил медленно, с трудом подбирая нужные слова, — хватать и тащить — это наглость! Ты должен сначала разобраться, спросить, узнать… И вообще, кто тебе дал право упражнять свое остроумие на задержанных? Кто? Для тебя это смех, а для нее это слезы и горе!
— Ну, знаешь… Хватит. Я думал, что новое, а это все я уже слышал. Если я тебя не заметил за дверью, то я не виноват. А ее я как раз знаю, и знаю как заядлую бродягу. И не знаю, — возвысил голос Яхонтов, — из каких соображений ты ее отпускаешь. Я тебе не доверяю. И выслушивать твои проповеди о заблудших овечках в мои служебные обязанности не входит. Читай их ворам и бродягам. Может быть, они оценят твое красноречие. А я придерживаюсь соответствующих законов и буду неукоснительно придерживаться их впредь. И буду бороться со всеми и всякими нарушителями законов. Ты меня понял? И вообще у меня дел сегодня по горло. Лучше уйди. И еще советую тебе хорошенько подумать о своем положении и о жене. — Яхонтов хотел встать, открыть сейф, но еще раз укоризненно посмотрел на майора, покачал головой. — И что она в тебе нашла таком… Вчера сама мыла пол, одна убиралась, переставляла мебель… Ты хоть физиономию-то свою побрей сегодня… Хоть по случаю ее дня рождения. А то у тебя хватит… Пусти! — он привстал, отодвинул кресло и вставил ключ в сейф.