— Сядь! — рявкнул Ковалев и ударил кулаком по столу. — Не о жене! Сколько ты марьяжил ее прошлый раз?! А ведь знал, что отпустишь. Улик-то не было. Тебе было наплевать, что эта девчонка оказалась в чужом городе одна, оказалась без денег, без документов, голодная. Ты поступил по кодексу, по закону — не наскреб доказательств и выгнал из отделения: иди, мол, еще раз, дозрей до настоящего преступления, с доказательствами. И после этого ты спокойно спал, чистил ногти и был в хорошем настроении, веселился, шутил.
В дверь постучали. Ковалев отошел от Яхонтова:
— Ты…
Но Яхонтов перебил:
— Ах, я должен был взять эту подзаборную девку на свое иждивение, никогда не спать, не шутить, не улыбаться? — Он помолчал, безнадежно посмотрел в сторону, встряхнул головой. — Всех не пережалеешь, знаешь ли… Да и не нужно. Нам не о чем говорить, дорогой. Да и не стоит. Я никогда не испытывал припадочной любви к ворам и бродягам. Не о чем.
Ковалев сделал шаг по комнате, остановился, обернулся. Яхонтов, не мигая, смотрел на него с сожалением, как на безнадежно больного.
— Да, ты прав, — почти спокойно согласился Ковалев. — С такими, как ты, — не о чем. И не стоит. Таких надо просто бить. Ведь ты кто? Ты же людей не видишь. Одно дело с номером. Человеческая жизнь для тебя — семечки. И не веришь ты ни во что. Кричишь о социализме, о коммунизме, а веришь в один свой кулак. И ты хочешь, чтоб и мы в него поверили. Одним кулаком коммунизм собираешься строить? Пусть я кричу, я стучу. Пусть! Но я верю в людей. А ты? Не веришь ты ни в людей, ни в идеи. В одного себя, в один свой кулак. Я очень устал, и мне очень трудно. Но я не отступлю, и ты меня не сломаешь. Ты же один! Или надеешься на Бокалова, на прокурора? Во что ты, Николай, выродился!
Яхонтов порозовел.
— Уходи!
Ковалев не тронулся с места.
Яхонтов холодно посмотрел на Ковалева, снял трубку телефона.
— Уходи. Добром. Или вызову снизу милиционеров.
Майор горько покачал головой.
— Эх ты… Сиди. Я уйду. Можешь не звать… С тобой произошло самое страшное, Николай, что только может случиться с человеком в нашей работе. Ты всю жизнь возился с самым черным, что только бывает в нашей жизни, ты работал с преступниками и постепенно перестал видеть в них живых людей, наших, советских людей. И ты уже не можешь работать иначе, ты видишь только бумаги, дело — дело, которое надо оформить быстро и так, чтоб человека посадили. Ты уже не думаешь и не чувствуешь. Ты только оформляешь. Вот почему я считаю тебя социально опасным, более опасным, чем любого преступника. Ты же убиваешь души людей каждый день, каждым делом. И я — я тебе этого больше не дам делать. Или уходи отсюда, или я тебя уничтожу. И ребята мне помогут.
Ковалев действительно казался почти спокойным.
Яхонтов долго смотрел на него, вздохнул и ничего не сказал.
— Сам уйдешь из отделения? Добром?
— Иди. Я не нуждаюсь в судьях. Тем более в таких. Не мешай мне работать.
— Ну хорошо. Работать в милиции ты больше не будешь. — Ковалев повернулся и вышел, громко ступая тяжелыми сапогами.
Яхонтов устало потер лоб, с удивлением увидел у себя в руках телефонную трубку, с досадой бросил ее на рычаг.
«Какого черта! — разозлился он на себя. — Какого черта!»
Он долго не мог успокоиться, простить себе такого глупого, такого нелепого разговора с майором. Получилось так, словно он действительно принимает всерьез его угрозу.
Так счастливо начавшийся день был испорчен. Яхонтов вынул дела, полистал, но никак не мог сосредоточиться, откинул их прочь и долго сидел, подперев голову руками.
«Черт с ним. В конце концов, ничего особенного не произошло. Всякое бывает в нашей работе… Он меня уничтожит! А? С ребятами! Да он сам уже уничтожен. Полностью. И целиком!» Яхонтов неожиданно длинно выругался. Но в словах и тоне майора было что-то такое, от чего нельзя было уйти, от чего становилось тяжело и почему-то жаль себя.
А Ковалев протопал в кабинет Скорнякова, сел на диван, распахнул китель. Хотелось пить. Он тер горячую, как после бани, грудь и шумно дышал.
«Нажаловалась! У кого пошла искать сочувствия! — он с силой уперся руками в валик дивана, закрыл глаза. — Нашла себе поверенного!..»
По коридору послышались твердые шаги. Ковалев по привычке стал застегивать воротник. Руки затекли, пальцы плохо слушались, и крючки никак не попадали в петли. Вошел Курченко. Увидев майора, потоптался на месте.
— Ну, что ты с ним грызешься? — вздохнул он. — На воды. Вообще умойся. Начальник зовет.
— Зачем?
— Там узнаешь, — Курченко опустил глаза и вышел.
16
Накануне, в субботу, когда Денисенко вышел от Ковалева, он увидел в коридоре начальника. После собрания они еще не разговаривали. Они остановились друг против друга и переглянулись.
— Ну и как? — спросил Трайнов.
— Да-а… — секретарь значительно покачал головой. — Что ж, соберем бюро. Обдумаем. Тогда и сделаем выводы.
— В каком же это смысле выводы?
— В смысле профилактических мероприятий Ковалева вообще и виновности Маркина в частности. Да и относительно Яхонтова. Обвинение тяжелое. Кроме того, вопрос принципиальный. Тут либо один прав, а другой неправ, либо оба и правы и неправы одновременно. Во всяком случае, партийная организация самоустраниться от этого дела не может. Ждать выводов Бокалова?
— Да нет, сами не маленькие, разберемся…
— Ты что? Не согласен? — не понял Денисенко.
— Видишь ли… — Трайнов сдвинул фуражку на затылок, зажмурился, потер лоб. — Я долго гадал, откуда вся эта лихорадка на отделение напала. Теперь я знаю, от какого микроба она пошла…
— Ты думаешь, писал Яхонтов? Думаешь, от одного Яхонтова три комиссии поедут? — с сомнением покачал головой Денисенко. — Так не бывает.
— Зачем от одного Яхонтова. Здесь только корешок. А маковка в другом месте.
— Думаешь, прокурор? Романов? — Денисенко внимательно посмотрел на Трайнова.
— Какая разница. Выдерни корешок — маковка сама отсохнет. — Трайнов помолчал и спросил: — Сегодня бюро собирать будешь?
— Да надо так часикам к девяти… — Денисенко задумался, потом внимательно, немножко насмешливо, но не очень весело спросил: — Если подтвердится насчет Яхонтова — искоренять думаешь?
— Нет, зачем же, сам убежит… не нам же от него…
— А-а… — Денисенко хотел что-то сказать, но из приемной начальника выглянула пожилая секретарша:
— Товарищ капитан, вас к телефону.
— Кто?
— Прокурор, — сказала секретарша. — Просит дело Маркина передать ему. — Она значительно помолчала и вопросительно взглянула на Трайнова.
— Романов?
Трайнов и Денисенко переглянулись.
— Скажите ему, — прищурился Трайнов, — что вы меня не нашли. Пусть часика через два позвонит… — и улыбнулся. — А сам он сюда не придет: все-таки суббота, поздно. Не настолько уж он заинтересован. А?
Денисенко пожал плечами:
— Черт его знает.
— Проверим, — и Трайнов махнул рукой секретарше. — Давайте. Скажите, что ушел. Часика на два.
Она понимающе кивнула и вошла в кабинет. Трайнов повернулся к Денисенко.
— Маковка это или нет, гадать не будем. Давай-ка собирай бюро, и, пока у нас не оттягали дело в прокуратуру, передадим его Кудинову. А то опять в дураках останемся. А я пока пойду скажу Курченко, чтоб не отправлял Маркина и Бельского в тюрьму. Больно уж Яхонтов насчет этого хлопочет. А туда всем бюро не пойдешь разбираться и Бокалова не пригласишь. Пусть уж у нас посидят пока. А на бюро давай-ка так и поставим вопрос: для кого, в конце концов, важнее разобраться в вопросе о профилактике и их взаимных обвинениях — для товарищей по партийной организации или для прокуратуры? Понадзирают за делом и здесь. Ничего.
Часа через полтора, когда Романову надоело ждать и пора было идти домой, он сам позвонил в отделение. К телефону подошел Денисенко.
— А, товарищ Романов, — заулыбался он, — привет, привет. Как у вас там дела? Что? Маркина и Бельского хочешь у нас забрать? Слышал-слышал… Да, щекотливое дело. Трайнова я бы с удовольствием позвал, но не могу, никак не могу, дорогой, домой уехал. После собрания что-то себя плохо почувствовал. Еле уговорили уехать. Сам понимаешь, такое собрание. Ты уже знаешь? — и весело округлил глаза. — Откуда же? Интересно, интересно… Да, к сожалению, никого нет. Я один за всех отдуваюсь. Заходи, я буду очень рад. Но я дела тебе передать не смогу. Ты же сам понимаешь, я не могу подменять начальника. Неудобно. И потом, видишь ли… — И Денисенко своим мягким украинским говорком объяснил: — Конечно, с одной стороны, по закону ты имеешь право забрать от нас к себе любое дело. Но, с другой стороны, наше бюро поручило трем товарищам разобраться в этом деле и доложить на собрании. И в этом бюро тоже, безусловно, право, так как вопрос о Маркине и Бельском имеет для коллектива принципиальное значение. Я даже не знаю, как быть… Если мы сделаем с тобой, как ты хочешь, сам знаешь, народ у нас собрался зубастый, — дело дойдет до райкома партии. Нас-то райком поймет, сами хотим разобраться… Но вот почему ты вдруг проявил к делу Маркина такой неожиданный интерес и не хочешь считаться с решением всей партийной организации, райком может и не понять. Я-то понимаю, что у тебя, конечно, чисто юридический интерес… Тут подумать надо. Может, проще тебе к нам приехать и осуществить контроль здесь? В понедельник. Да-да, послушаешь вместе с нами, побеседуешь сам. А?
Романов призадумался. В самом деле, контроль он может осуществить и в самом отделении ничуть не хуже, чем у себя. Зачем же тогда забирать дело, только потому, что так советует Яхонтов? А райком?
— Ты слушаешь? Что молчишь? — спросил Денисенко после долгой паузы.
— Да, пожалуй, ты прав, — не сразу согласился Романов. — Как всегда, пойду вам навстречу. Приеду к вам. До понедельника.
— Ну вот и хорошо.
Романов нажал на рычаг, позвонил Яхонтову сообщить о решении бюро. Но к телефону подошел Кудинов: Яхонтов, вполне уверенный, что все получится так, как они с Романовым договорились, точно в семь часов ушел.