— В ГПУ работает…
Все немедленно проникались к ней уважением, вниманием, а она гордилась им — своим мужем, этим не очень понятным, но сильным, влиятельным человеком, который не просто там какой-нибудь специнженер или врач, а человек государственный, решающий судьбы многих людей и отвечающий за безопасность республики. Впрочем, о его работе она знала очень мало, столько же, сколько и другие, как и все, судила больше по слухам, по книжкам да кинофильмам, которых в ту пору об этом выходило множество. И хоть до самой войны с Германией муж носил одну шпалу и, судя по всему, особых звезд с неба не хватал, но о малейших изменениях в жизни страны и даже международной жизни она узнавала не только из газет. Изменения отражались и на ее жизни. Началась война в Испании, и муж отсутствовал несколько месяцев. Ни тогда, ни потом она не узнала, был ли муж там, но сообщения о боях под Барселоной и Мадридом были полны для нее особого значения. Когда создалось тревожное положение на востоке, муж дважды был там, где-то его даже ранили японцы. У Надежды Григорьевны до сих пор хранились его письма из Литвы, Западной Украины, с Карельского перешейка. Из Карелии он привез еще и мучительный ревматизм.
В войну он прыгал на парашюте в тыл к немцам, подолгу пропадал в партизанских и диверсионных отрядах, и за все пять лет они виделись четыре раза. Сослуживцы мужа, с женами которых она была знакома, получали чины, отпуска, месяцами жили дома, а он почему-то все время оставался капитаном, хотя находился всю войну в самом пекле.
После войны Ковалев полтора года проработал в оккупационных войсках в Германии и только потом наконец вернулся в Москву, в центральный аппарат. Лишь здесь в сорок девятом году дослужился он до майора. Иметь детей Надежде Григорьевне уже казалось поздно. Уходил муж на работу рано, оставался там часто на ночь, а если приходил, то выжатый, сразу ложился спать. Надежда Григорьевна уже привыкла к известному одиночеству, сама много работала и если иногда начинала чувствовать неудовлетворенность, раздражение, то это легко искупалось ответом на вопрос знакомых, где работает ее муж.
— В органах… — сдержанно говорила она и значительно смотрела, как бы спрашивая: понимаете?
Знакомые понимали, что это такое, с уважением на минуту умолкали, а Надежда Григорьевна опять проникалась гордостью за себя и за своего мужа, который работает в таком важном, совершенно особом месте.
Муж становился мрачнее, молчаливее, своих служебных дел в разговорах никогда не касался. В глубине души она по старой привычке все еще временами робела перед ним, ждала обещанного «потом», обещанного им так много раз… Теперь в этом для Надежды Григорьевны заключалось желание, чтоб муж поскорее дотянул до подполковника, вышел в почетную отставку полковником с солидной пенсией. Тогда они купят дачу, насадят цветов, усыновят двух мальчиков и заживут, наконец, той спокойной семейной жизнью, какой она никогда не жила и потому представляла себе верхом блаженства.
Но все рухнуло совершенно неожиданно. В один прекрасный день Ковалев, как обычно, пропал. Она была занята на конференции и почти не заметила его недельного отсутствия. А когда появился, — осунувшийся, постаревший, — бодрым голосом сообщил, что отныне он, видите ли, будет работать в милиции! Надежда Григорьевна ничего не поняла, но страшно перепугалась. На все ее вопросы о такой странной перемене работы муж молчал, отворачивался.
Кажется, впервые за всю жизнь ее муж целый месяц был дома. Он неподвижно лежал на диване, курил и молчал. Уже потом, спустя некоторое время, Надежда Григорьевна через жену Васи, друга и заместителя Ковалева по работе, узнала, что ее муж отказался подписать какое-то, по его мнению, неправильное обвинительное заключение, уговорил это сделать и Васю, не подчинился, накричал на высокое начальство. И, конечно, вместе с Васей был немедленно арестован. До трибунала дело не дошло. Ковалева выгнали, а Васю заслали куда-то на Камчатку, в самую глушь. Ковалева выгнали так быстро, что впопыхах разгневанное начальство забыло с него снять звездочки. С трудом через старых сослуживцев ему удалось устроиться в управление милиции. Но и в милиции с ним стали происходить странные неприятности, он спускался все ниже и ниже, пока не оказался на самой низшей из возможных для его звания должностей — простого, рядового оперуполномоченного в отделении. Дальше уже было некуда!
Между тем в своем вынужденном одиночестве Надежда Григорьевна не теряла напрасно времени. Она давным-давно окончила институт и теперь работала директором крупного интерната. Так как вскоре стали происходить большие изменения и по службе, она не пострадала. Она слыла опытным педагогом, работу с детьми считала своим призванием, часто выступала на педагогических конференциях, ставила в журналах глубокомысленные проблемы. С матерью, которой присвоили звание Заслуженной учительницы республики, она состояла в переписке. Впрочем, в письмах они с ней затрагивали главным образом педагогические вопросы. Близкие знакомые Надежды Григорьевны были тоже людьми заметными, образованными, с большим весом и влиянием. И вдруг ее муж — муж, которым она гордилась перед знакомыми и друзьями, — выгнан, почти разжалован, оплеван, ходит в синем мундире, а деятельность его ведомства предстает в новом, совершенно ином свете.
Король оказался голым!
Это было ужасно. Ужасно настолько, что у нее не хватало сил скрыть свой ужас. На кого же, на что она потратила свою жизнь? Во имя чего? Чем она гордилась!
Со своими знакомыми Надежда Григорьевна теперь чувствовала себя настолько неловко, что воздерживалась с ними встречаться. Она видела их строгие, серьезные глаза, слышала за своей спиной шепоток, вздохи и не знала, что же ей делать. Она стала избегать даже близких друзей, на работе стыдливо скрывала, что муж ее теперь работает простым оперативником в милиции. Положение директора не вполне спасало ее от расспросов, и она невольно становилась строже, холоднее с подчиненными, отдаляясь и отгораживаясь от них.
Первый год, пока муж донашивал прежнюю, военную форму, скрывать было легче, да и падение его казалось Надежде Григорьевне временным. Такого рода перемещения в их ведомстве случались часто как в ту, так и в другую сторону. Могло быть и хуже. Но простить мужу нелепого спора с начальством не могла. Когда же и в милиции он быстро покатился по служебной лестнице вниз, она испугалась. Но надежда еще была. Она верила, что со временем, имея большие заслуги, он подымется.
К счастью, как довольно скоро стало известно из газет, скороспелое начальство, на которое накричал и которому не подчинился тогда муж, само оказалось под следствием. Мужа без конца таскали, вызывали. Бывшие подчиненные Ковалева, пострадавшие по службе вместе с ним, быстро восстанавливались на прежней работе и при встрече выглядели именинниками. Они расспрашивали ее про мужа, удивлялись, что же он не появляется, не восстанавливается — ведь он тогда был прав и многое началось именно с него. Они передавали Ковалеву приветы, обещали зайти, навестить, но, должно быть, потом, за делами, забывали. Надежда Григорьевна не знала, что им отвечать, как себя держать, волновалась, терялась, отшучивалась и спешила поскорее кончить разговор. А дома то радовалась, то гневалась, видя, что муж ничего не предпринимает. А тем временем Вася — даже Вася, правая рука Ковалева во всей этой истории и его друг, — перевелся, а по слухам, обратно в Москву, возглавляет целый отдел и даже успел получить еще одну звездочку. Она не выдержала.
— Ты должен реабилитироваться! — заявила она со всей решительностью долго терпевшей женщины.
Он не сразу понял и нахмурился:
— В чем? Для меня работа не наказание.
— Значит, тебя это удовлетворяет? Устраивает? — выкрикнула Надежда Григорьевна. — Тебе нравится?
Он миролюбиво улыбнулся:
— Конечно. Тут же…
Но она перебила:
— А меня не устраивает! Мне стыдно за тебя!
— Да? — он секунду молча смотрел на нее. — А мне за тебя!
— Спасибо за все!..
Надежда Григорьевна заплакала, а он не стал успокаивать, хлопнул дверью, ушел.
И все-таки она верила в мужа, надеялась, что он одумается, ждала. Когда же он получил новую форму и Надежда Григорьевна увидела его первый раз не в зеленом, а в синем мундире, ей захотелось плакать. Она поняла — муж опустился, смирился, махнул на все рукой и решил остаться в своем теперешнем незавидном положении навсегда. Но Надежда Григорьевна слишком сильно его любила, она хотела его уважать, гордиться им по-прежнему и смириться никак не могла. Впервые в жизни решилась она с ним бороться, с ним за него самого.
Ковалев стоял перед зеркалом и с трогательной аккуратностью прикреплял свои майорские погоны к милицейскому кителю.
Это была одна из тех добрых и редких минут, когда он становился тихим, кротким и готов был всех любить и всем все прощать.
Надежда Григорьевна села на диван, посмотрела на мужа, потом неопределенно вздохнула:
— Все-таки ты удивительный, редкий человек. Как был молодым, так навсегда и останешься романтиком…
— Почему же? — не оборачиваясь, спросил он, занятый продергиванием шнурочка от пуговицы погона, словно перехитрить шнурочек и продеть его через дырочки в кителе было для него сейчас самым интересным занятием.
— Все такой же ясный, как в тридцатых годах…
Шнурочек был удачно продет, завязан, он улыбнулся, довольный, посмотрел на жену.
— Это хорошо или плохо?
— А как изменилась жизнь, как изменились с тех пор люди…
Лицо Надежды Григорьевны казалось задумчивым, говорила она медленно, как бы вспоминая молодость, взвешивая приятное прошлое, с какой-то неуловимой блуждающей улыбкой. Это было нечто новое. Ковалев насторожился. Он подставил стул, сел против жены, серьезный, внимательный. Она глядела на мужа красивыми, умными глазами, которые он так любил, и улыбалась.
— Удивительно легко тебе живется…
Ковалев наклонил голову, подумал, неопределенно шевельнул плечом.