Собрание шло вяло. После доклада наружная служба слегка поругала оперативных работников, те поругали наружную службу, и желающих выступить больше не оказалось. Денисенко, которого выбрали председателем, уже хотел прекратить прения, когда потребовал слова Яхонтов. Следователь начал выступление с общих вопросов, разобрал несколько последних удачно раскрытых преступлений, похвалил оперативный состав за умелое и энергичное; дознание и перешел к главному.
— Весьма странно выглядит на этом фоне Ковалев, — он улыбнулся. — Восьмого мая того года майор узнал, что всем нам известный Маркин подделал ключ к двери профессора Васина. Казалось бы, старому чекисту не трудно было догадаться — готовится самое обыкновенное ограбление квартиры. При его опыте не составило бы и большого труда взять этого великовозрастного бездельника с поличным, передать мне и таким образом избавить от него наш район раз и навсегда. Вы, конечно, думаете, он так и сделал? Ничуть не бывало! Наш великий криминалист выше этого. Он решил поиграть в жмурки и позабавить гостей, которые собрались у профессора: пришел туда с Маркиным, попил чайку и дал сеанс своего оперативного священнодействия. Ковалев продемонстрировал, как легко подделанный ключ открывает профессорскую дверь. Ну, а потом, так сказать для «профилактики», погрозил преступнику пальцем и велел попросить у всех прощения. Я не знаю, кричали ли гости «браво» или «бис», но получилось весело и впечатляюще. К тому же не надо ни суда, ни следствия, ни прокуратуры. Ковалев сам себе судья, следователь, прокурор и начальник. Хочу — сажаю, хочу — милую. И самое главное — на его территории ведь «нет преступников».
Яхонтов любил и умел выступать. Он сделал паузу, снисходительно посмотрел на ожившие лица и увидел следователя Кудинова, присланного недавно в отделение прямо с университетской скамьи — смешливого, шумного, подвижного, как мальчишка.
— Даже не верится, — вслух удивился Кудинов. — Прямо анекдот… — Он тряхнул головой, громко засмеялся, а когда на него оглянулись, сконфузился и густо покраснел.
— Именно не верится! — подхватил Яхонтов и энергично, одобрительно кивнул начинающему коллеге. — Но только тому, кто не понял Ковалева. Для майора ведь главное — быть добреньким. И все это было бы смешно, если бы не зачеркивало работу товарищей. Ведь чего хочется Ковалеву? Чтобы на его территории все тихо было, все гладко, чтоб можно было других ему поучить, как работать надо. У него же расчет простой: Маркин на его территории после этого действовать побоится, не рискнет. Но он спокойно пойдет к тому же Сафронову или еще к кому и совершит преступление там. А Ковалев, если и узнает, промолчит или опять отечески пожурит Маркина, но концов другим не даст и сам серьезно работать не будет, покроет. А на следующем собрании встанет и этому же самому Сафронову скажет: «Опять у тебя нераскрытая кража, опять висячка…» Еще сочувственно по плечу похлопает: плохо, мол, работаешь, без профилактики, не перевоспитываешь, на общественность не опираешься, и пойдет учить уму-разуму. А только заикнись ему — это-де твои к нам повалились, сейчас же руками замашет: «Что ты! Нету у меня таких и никогда не было. Я уже всех своей профилактикой перевоспитал. У меня теперь одни хорошие живут, а преступники все у вас. С населением не работаете, товарищи, с населением. Учитесь, пока жив. А то так и помрете дураками…». И находятся некоторые, действительно себя дураками считают, учиться у Ковалева пробуют… Только чему? Замазывать преступления, покрывать да пускать пыль в глаза разными ходкими словечками?
— Правильно! — возмущенно поддержал Сафронов. — Никогда не даст концов со своей территории. Всегда воруют не его, а наши… Мы ночи не спим, а он…
— Ясно, — пробасил кто-то с последних рядов. — Правильно поставил дело! Мы ему материал о своих даем, помогаем, а он нам — дудки!
— Именно! Вот и хочется спросить, — Яхонтов невольно повысил голос, — почему Ковалеву разрешено так работать? Почему он не раскрывает даже то, что само к нему в руки лезет? И кому это нужно — так своеобразно украшать показатели работы отделения? Я думаю, как это нам ни неприятно, но мы должны наконец разобраться в деятельности Ковалева и высказаться со всей определенностью. Для этого у нас достаточно сил… — Яхонтов вдруг умолк, посмотрел в зал, да так и не сказав главного, отвернулся и сошел с трибуны.
3
Ковалеву нездоровилось еще с утра. Его знобило, горели щеки, ныли колени. К обеду он почувствовал себя совсем плохо, сходил к врачу и взял больничный лист. Осталось только предупредить Трайнова, отпроситься перед собранием у Денисенко, и можно будет идти домой — отлежаться денек-другой.
Майор остановился у двери в красный уголок и закурил, ожидая секретаря. Слышались щелканье и глухой стук шаров, угрюмый бас Скорнякова, задорный хохот Яхонтова. Над ними по-юношески неуверенно пытался подтрунивать Кудинов.
— А мы с Хлоповой тебя вчера в театре видели, — приставал он к Яхонтову.
— Ну и молодец. Быть тебе великим сыщиком после этого.
— И не одного. Да-да! — не унимался Кудинов. — С какой это дамочкой ты там был? Колись!
— С женой. А ну, Алеша, гони-ка шарик!
— Брось темнить, — мрачно посоветовал Скорняков, и было слышно, как он сердито стукнул о борт штрафным шаром. — Твоя жена еще не родилась.
— Да-да, брось темнить, — засмеялся новой фразе Кудинов. — Колись, с кем был! — Ему явное удовольствие доставляло говорить Яхонтову и Скорнякову «ты», чувствовать себя с ними на равной ноге.
«Стоило кончать университет, — поморщился Ковалев, — чтоб смаковать такие словечки!»
— А что, — забив еще один шар в лузу, засмеялся Яхонтов. — Хороша?
— Хороша-а, — как-то наивно сознался Кудинов. — Гранд-дама.
— Лучше твоей Хлоповой? — рассмеялся Яхонтов.
— Ну при чем здесь она? — смутился Кудинов. — Ты о себе. С кем?
— На… Своячком!.. Говорю, с женой.
— С чьей?
— Вот это уже вопрос сыскного бога. В точку, колюсь: дедушки Сергеича. На, третий! — Яхонтов ударил кием. — Эх, черт, промазал! Кий кривой, что ли?
— Ковалева? Ну да… — не поверил Кудинов. — Такая и…
— Брось! — вдруг цыкнул на Яхонтова Скорняков. — Сам небось в антракте подошел, а раззвонился! — И быстро выглянул в коридор. — Ты? Стоишь?.. — спросил он Ковалева.
— Я… Курю вот… — Ковалев закашлялся, покраснел от натуги, сделал несколько шагов, оперся о спинку крайнего кресла, перевел дух.
Многие отвернулись. Некоторые, посмотрев, как, раскачиваясь, кашляет майор, почувствовали себя неловко и вышли в коридор, там переглянулись, молча закурили.
Яхонтов увидел злое лицо Скорнякова — тот бросил на бильярд кий. Кий упал на шары и разбил интересную комбинацию. Яхонтов только-только собирался ее использовать.
Он с досадой спросил Скорнякова:
— А что, собственно, произошло?
Скорняков не ответил, вышел. Яхонтов пожал плечами:
— Шутка.
Он постоял, оглянулся на Ковалева, который все еще с натугой кашлял, и пошел в коридор — покурить, взвесить.
«Подумаешь! Сделали из ерунды историю! — сердился он. — И так некстати! Выступишь теперь с критикой — счеты, скажут, сводишь… Так не к месту, так не вовремя…»
Но скоро началось собрание, Яхонтов сел в переднем ряду около Сафронова и забыл об этом маленьком происшествии.
Ковалев сидел в последнем ряду, на крайнем кресле. Через головы сослуживцев он видел светлую макушку Яхонтова.
«И что за удовольствие жене болтать с ним? — подумал майор. — Ведь она же умная, серьезная женщина! Неужели Надю не раздражает этот граммофон?.. И ведь знает, что я его не люблю!..»
Он не мог понять, зачем жена поддерживает знакомство с Яхонтовым. Неужели только для того, чтоб со слов следователя судить о служебных делах и неприятностях мужа? Или, может быть, она этим хочет чисто по-женски показать, что она еще может нравиться, подзадорить? Неужели она не понимает, что такие вещи способны скорее не привлечь, а оттолкнуть его?
Без интереса смотрел Ковалев, как Яхонтов поднялся на трибуну и принялся учить оперативных работников уму-разуму. Поучить других Яхонтов любил, как любил и броско выступить, смело критикнуть и начальство и кого угодно. Но Ковалев к его выступлениям не относился серьезно — сколько он их ни слышал, все они казались ему разными вариациями на одну и ту же тему.
Ковалев рассеянно поглядывал на трибуну, почти не слушал Яхонтова и думал о жене. Мысли его были невеселые, но привычные и особенно сильных чувств не будили. Он давно видел, что семейная жизнь у них разладилась, прежняя теплота отношений ушла, и они, казалось, с этим даже смирились. Собственно, ничего странного Ковалев тут не видел. Он не мыслил себе семейной жизни без детей, а они с женой прожили почти четверть века и детей не имели. Связывать их теперь могла только дружба или привычка. Привычка-то осталась, а вот дружба…
Он, конечно, понимал, что кто-то из них за эти годы изменился, но, человек добрый и любящий, он не винил одну жену, ругал главным образом себя. Однако от этого их отношения нисколько не улучшались.
Да и разладились отношения постепенно, незаметно и теперь не столько удивляли, сколько тяготили обоих. Они не раз пробовали объясниться. Объяснения переходили в упреки и еще больше запутывали и ухудшали отношения. Жена говорила, что не узнает его, ему казалось — он не узнает ее. Каждый оставался при своем мнении. Бывать вместе становилось труднее и труднее. В конце концов оба они до времени, что называется отступились. Мысль о разводе казалась нелепой, даже пугала. Хотелось верить, что жизнь их «сама» как-нибудь наладится и все будет опять хорошо. Пока же он старался поменьше об этом думать. Правда, временами ему становилось нестерпимо тяжело и больно, что жена не желает его понимать, но он по опыту знал, что за работой со временем любая боль постепенно смягчается, рассасывается и проходит, молчал и крепился.
Отношения с Яхонтовым у него были неважные. Люди разные, очень занятые своей работой, они в присутствии друг друга никогда не давали чувствовать окружающим, что враждуют. Даже наоборот, Яхонтов и Ковалев высказывались друг о друге очень сдержанно.