овна воспитывала окриками, командами, которые, как правило, не выполнялись, считала сына неисправимым, грубым, «наказаньем» и возлагала надежды то на школу, то на милицию, то на колонию или армию. Виктор Аркадьевич на все ее высказывания неопределенно пожимал плечами и сторонился. Впрочем, и сама Софья Ивановна затрагивала их только в самых крайних случаях, и последнее время все трое жили если и не очень мирно, то по крайней мере довольно тихо. Софья Ивановна с Мишей почти не виделась, ожила, посвежела, помолодела, много внимания уделяла своей внешности, была полна планов и, как влюбленная девушка, мило кокетничала с Виктором Аркадьевичем. Он смеялся и целовал ее, называл умницей, шутил и сам свежел, молодел. И если Виктор Аркадьевич и Софья Ивановна еще не вполне были счастливы, то и он и она чувствовали счастье где-то близко от них, они приближаются к нему. Вот почему в субботу в отделении милиции, когда Ковалев совершенно неожиданно определил отношения Софьи Ивановны с Виктором Аркадьевичем двумя словами — «сожитель» и «любовник», она искренне возмутилась.
«Да, он не муж! Потому что он больше, чем муж! — думала она, выходя от Ковалева. — У нас долголетняя дружба, общие интересы, преданность искусству!»
И все-таки эти слова пристали к ней, как липкая грязь, не давали успокоиться, тревожили. Она старалась, но уже никак не могла так же радостно, как прежде, смотреть на свои отношения с Виктором Аркадьевичем. И как будто специально за ней неторопливо раздавались увесистые шаги Ковалева и, казалось, насмешливо притопывали: «сожитель», «сожитель», «сожитель»…
Не оглядываясь, она спустилась по лестнице, остановилась. В длинном коридоре толпились дворники. Виктора Аркадьевича нигде не было видно. Ей не хотелось еще раз встретиться с глазами Ковалева, и она прибавила шагу, пробралась сквозь толпу дворников. Сапоги майора затопали чуть быстрее, но так же мерно, настойчиво. Софья Ивановна наконец услышала голос Виктора Аркадьевича из дежурной части и торопливо заглянула туда.
— Да, я считаю это самоуправством! — возмущался Виктор Аркадьевич, потрясая перед дежурным своим паспортом.
— Я же вам объясняю, — Курченко уныло вздохнул и вышел из-за барьера, — мы установили вашу личность на случай, если придется на вас воздействовать через общественность.
— То есть как это воздействовать? — изумился Виктор Аркадьевич. Степанова заметила, как он отступил, потом подался вперед. — Это в каком же смысле?
— В самом обыкновенном, — пожал плечами Курченко.
— На меня? — задохнулся Виктор Аркадьевич. — За то, что скверный мальчишка украл часы? Я же ему не отец. Какое же я имею к этому отношение? Я тут совершенно посторонний… — Он пожал плечами. — Я не отец и не мать…
— Товарищ, я не знаю, посторонний вы или нет, — Курченко подошел к артисту вплотную, так что тот вынужден был отступить к двери. — Можете жаловаться. Но не мешайте работать.
Софья Ивановна растерялась. А сзади, за ее спиной замерли шаги Ковалева.
Она чувствовала его позади себя, не могла обернуться и быстро менялась в лице.
— Вот как! Вы, оказывается, посторонний! — Она посмотрела в лицо Виктору Аркадьевичу. — Я не знала!
— Соня?.. Ты?.. Уже? — обрадовался, увидев ее, Виктор Аркадьевич и посветлел. — А со мной тут такая нелепая история…
Степанова не дослушала его.
— Не знала… — повторила она сама себе, зябко вздрогнула и быстро отвернулась. Ковалев смотрел на нее с состраданием.
Она вспыхнула, опустила голову и рванулась из отделения на улицу.
Виктор Аркадьевич ничего не понял, взял в руку трость и поспешил за ней.
— Соня! Подожди…
— Вот видите, — наставительно сказал ему Курченко. — А говорили — посторонний. Знаем мы таких «посторонних»…
Виктор Аркадьевич был уже у двери. Он грозно обернулся:
— То есть?
— Гляди, убежит, и не догонишь! — задорно крикнула какая-то молодая дворничиха Виктору Аркадьевичу. — Тогда и вправду выйдешь посторонним, — и, довольная, захохотала.
Дворники, толпившиеся у двери, тоже засмеялись.
Виктор Аркадьевич понимал, что он действительно смешон в этой глупой истории. Посерев от гнева, он обернулся, хотел что-то сказать, но увидел печальные глаза пожилого майора, который не смеялся, взмахнул тростью и, ничего не сказав, вышел вон, громко хлопнул дверью.
— Как это глупо. Устраивать сцены при людях! Смешить…
Он возмущенно поправил шляпу, сердито подумал о том, как иногда бывают непростительно невыдержанны женщины, и решил немедленно догнать Степанову, объясниться.
— Соня, — сказал он ей твердым баритоном. — Твое поведение выглядит просто странно. Я тебя отказываюсь понимать… Что случилось? Что произошло?
Софья Ивановна не обернулась. Наклонив голову, она шла все так же быстро, гораздо быстрее, чем ходил обычно Виктор Аркадьевич. С непривычки он почувствовал одышку, окончательно рассердился и больше не возобновлял разговора.
Они молча поднялись по лестнице. Виктор Аркадьевич вошел вслед за ней в квартиру. В прихожей она повернулась к нему спиной. Виктор Аркадьевич разделся и услышал, как Соня, громко топая ботами, прошла в кухню.
«Ну вот, конечно! — подумал он, опускаясь в комнате на диван. — Она теперь будет стоять на кухне в позе Чайльд Гарольда и ждать, когда я признаю себя виноватым и с покаянием брошусь к ней на шею, начну успокаивать… Черт дернул вмешиваться, идти в эту милицию! Кайся теперь, неизвестно в чем, объясняйся…»
Софья Ивановна все не шла, стояла на кухне. Это уже походило на демонстрацию. Тишина в квартире становилась тягостной. Виктор Аркадьевич задумчиво тронул клавиши рояля. Получилось неожиданно громко. Он вздрогнул и посмотрел на часы. Стрелки перебирались за цифру одиннадцать.
«Так и знал! Конечно! Теперь уже не повторить! Нечего сказать — продуктивное использование свободного времени… А такой был вечер, так хотелось петь, быть в хорошем, веселом настроении, встряхнуться. И вот изволь! Встряхнулся, отдохнул, называется. — Он с грустью посмотрел на красиво уложенные в вазе фрукты, вздохнул. — Нет, хватит! Уеду домой. Видно канители этой не будет конца, а у меня завтра достаточно ответственная запись…»
Виктор Аркадьевич решительно шевельнулся, но так и остался на диване. Он вспомнил свою маленькую холостяцкую комнатушку с тощей постелью, и у него окончательно упало настроение. Виктор Аркадьевич не любил своей квартиры, вот уже лет двадцать считал он своим временным жилищем и почти не бывал дома.
В молодости Виктор Аркадьевич был женат. Его жена увидела оборотную жизнь певца — с ежедневным сольфеджио, однообразным повторением одних и тех же музыкальных фраз, с повседневным трудом, страхом простудить горло, и от ее прежнего увлечения Виктором Аркадьевичем и его пением не осталось и следа.
Развелись они скоро и мирно. Больше Виктор Аркадьевич решил не жениться — больно уж это было хлопотно, отнимало массу времени, а духовных взлетов, как он уже раз убедился, почти не давало. Да и боялся погрязнуть в разных житейских мелочах, остыть, размягчиться в тихом домашнем уюте и стать заурядным обывателем, прирасти к одному месту, отяжелеть и опуститься.
Бывшая жена Виктора Аркадьевича вторично вышла замуж за инженера, тихого, неприметного человека в очках, имела от него троих детей, не работала, занималась их воспитанием и чувствовала себя вполне счастливой. Она заставила почти всю квартиру, вплоть до прихожей, корзинками и ящиками, посудой, тазами, игрушками, баками для белья и разным другим житейским хламом. Виктору Аркадьевичу осталась только маленькая неудобная комнатка, куда даже не влезал рояль. Приходилось пользоваться пианино. Впрочем, рояль остался стоять в большой комнате и как-то автоматически перешел в собственность его жене и ее семье. Ходить к ним Виктор Аркадьевич считал неудобным. Когда же он садился у себя за пианино и пробовал голос, его бывшая жена робко стучала в дверь — она всегда чувствовала себя очень виноватой, что так стеснила Виктора Аркадьевича, — осторожно просила подождать с пением хотя бы четверть часа: то ее младший сынишка решал задачу и его отвлекало пение, то ее старшая дочь учила какой-нибудь сопромат.
Попросив, она медлила уходить, сочувственно оглядывала неудобное жилище бывшего мужа, заботливо говорила:
— Какая на всем пыль! Когда уйдешь, оставь ключ. Я скажу Олечке, чтоб она вытерла.
— Ничего, — говорил Виктор Аркадьевич. — Я сам. Я завтра куплю пылесос и все вычищу.
— Ты второй год собираешься его купить. Уж лучше оставь ключ, мы тряпкой.
«Нет, я просто какой-то раб вежливости! — возмущенно думал Виктор Аркадьевич, когда она выходила. — Мало того, что они заняли всю квартиру, так и в собственной комнате я, оказывается, мешаю им… Черт знает что!» Он не пел обещанные четверть часа и мучительно размышлял: сам-то он все-таки счастлив или, скорее, несчастлив, каждый ли человек должен иметь детей, и вообще, в чем же смысл жизни? Неужели в том только, чтобы петь и жить в этой неудобной комнате? Проходило еще полчаса, он все размышлял и потом, когда спохватывался, петь уже не хотелось, а собственная жизнь ему казалась такой же неудобной и унылой, как эта длинная, узкая комната.
«Нет, жить так больше невозможно!» — решал он и, хлопнув крышкой пианино, надевал шляпу и выходил на улицу.
Гуляя, Виктор Аркадьевич хмурился, убеждал себя, что живет вполне правильно — искусство требует жертв. Однако жить одними своими успехами в искусстве с каждым годом становилось труднее и труднее, хотелось с кем-то быть сердечным, ласковым, кого-то любить, о ком-то заботиться. Тем более, человек перед собой очень честный, он понимал лучше других, что в пении он достиг потолка и вперед почти не двигается, топчется на месте. Но он знал: достиг он высот довольно больших, старался утешить себя этим, считать, что счастлив. И ведь у него, кроме искусства, есть еще замечательный, преданный друг — Соня.
Вспомнив о Степановой, Виктор Аркадьевич веселел, махал рукой на свои тяжкие раздумья, покупал букет или торт, иногда вино и спешил к ней. И там, в ее доме, казалось, специально созданном для Виктора Аркадьевича, начинался настоящий праздник торжества искусства, торжества музыки. Нигде, никогда не пелось так хорошо Виктору Аркадьевичу, как перед этой влюбленной и любимой слушательницей.