…Софья Ивановна все стояла на кухне у окна, не снимала пальто. «Сожительница», «любовница», — не выходили из ее головы липкие, обидные для женщины слова Ковалева.
«Именно… именно! И это он, он довел меня до этого! Он довел… превратил в любовницу, лишь красиво заурядная женщина, и если бы не муж, то и она…» И Софья Ивановна думала, думала… Думала гневно, зло.
А до этого, казалось, все было так хорошо: старая, проверенная дружба. Он приходил. Она садилась за рояль. Он пел любимые арии. В дуэтах она исполняла вторую партию. Если ее не было, Виктор Аркадьевич сам садился к роялю, разучивал, пробовал. Потом, когда приходила она, они торопливо кушали, вместе искали Виктору Аркадьевичу жесты, отрабатывали куски, разбирали, повторяли и спешили в театр или на концерт. И там, когда Виктор Аркадьевич пел, он всегда искал глазами в зале Софью Ивановну, веселел, старался по ее лицу определить впечатление. Где, когда нашел бы он другого такого взыскательного судью, такого терпеливого режиссера, такого преданного помощника и друга?
После успеха, аплодисментов они домой ехали в такси. Виктор Аркадьевич делался сентиментальным, благодарил ее за подъем, который испытал на сцене. Он уговаривал и ее идти на сцену, в искусство, не зарывать талант. Она волновалась, отказывалась, а душа ее наполнялась радостью, сознанием, что и она — незаурядная женщина и если бы не муж, то и она… И Софья Ивановна, растроганная до слез той милой легкостью, тем великодушием, с каким делил с ней свой успех Виктор Аркадьевич, благодарная и счастливая, не хотела для себя ничего, готова была пожертвовать для него всем, лишь бы он был счастлив, лишь бы он шел от успеха к успеху вперед и выше.
Могли ли они жить друг без друга? Был бы он таким известным, почти знаменитым без нее, без этого взбадривающего хмельного напитка, без ее любви?
Софья Ивановна от гнева не могла даже плакать.
«И за все это — сожительница, любовница!.. Оскорбления, опека, позор? Потерять то немногое, что еще осталось, — честь матери? Чтоб каждый мог в меня камень бросить? Ну нет, дорогой Виктор Аркадьевич, вы еще сами не понимаете, что я для вас такое! Что такое для вас мой дом! Но вы поймете, поймете… Я вам объясню!»
А Виктора Аркадьевича начинало не на шутку раздражать глупое положение, в котором он был вынужден сидеть на диване и ждать.
«Это, однако, уже ни на что не похоже… Может, все-таки пойти успокоить, утешить? Нет, это хуже. Чего доброго, расплачется, и надолго».
Он уныло посмотрел на окно и удивился. Миша стоял за занавеской, опершись руками о подоконник, и смотрел в темное окно. Он так задумался и стоял так неподвижно, что тюль занавески почти не шевелился.
«И этот в горьком раздумье, — усмехнулся Виктор Аркадьевич. — Та на кухне смотрит в окно, этот здесь. Как все это тяжело, неприятно, однако!»
— Миша… — сказал Виктор Аркадьевич. Он пошевелился, подавил вздох. — Э…
— Что? — Миша выбрался из-за занавески, остановился перед артистом и уставился в пол.
— Ты почему не ложишься спать? Уже поздно, — сказал Виктор Аркадьевич тем скучающим голосом, каким он всегда разговаривал с детьми.
Миша не ответил, подошел к своей кровати и снял одеяло. Потом, присев, начал расшнуровывать ботинок.
«Как он вырос! — Виктор Аркадьевич смотрел на мальчика. — Не отвечает… Нет, надо заняться его воспитанием, а то, чего доброго, станет законченным хулиганом».
— Миша. Э… — Виктор Аркадьевич поколебался. — Будь добр, подойди, пожалуйста, и сядь около меня на диван. Мне бы хотелось с тобой поговорить.
Миша посмотрел на артиста, зашнуровал ботинок, подошел и сел рядом с ним. Он заложил руки между колен и, глядя вниз, ждал, что ему скажут.
— Что-то ты, братец, какой-то странный? — внимательно разглядывая его, сказал Виктор Аркадьевич и поправил золотые очки. — Невеселый какой-то… Ну что ты уставился в пол? На нем ничего не написано. Это неприлично, когда с тобой беседуют.
— А куда же мне смотреть?
— Как это куда? — Виктор Аркадьевич почувствовал досаду, что так неумело начал важный разговор. — Я же с тобой разговариваю. Значит, ты должен смотреть на меня. Ведь я не поворачиваюсь к тебе боком, когда ты ко мне обращаешься.
— А я к вам и не обращаюсь никогда.
— Не груби. Впрочем, не в этом дело. Как ты, очевидно, уже заметил, у нас с тобой сложились не совсем здоровые и, я бы сказал, э… не вполне нормальные отношения. Эти отношения, мне кажется, следовало бы соответствующим образом изменить. Как ты находишь?
— Чего? — переспросил Миша.
— Ты согласен, что нам следует разрядить наши отношения? — все более досадуя на себя, спросил Виктор Аркадьевич. — Так сказать, облегчить… Или тебе нравятся отравленные отношения, и ты хочешь отравлять их и впредь?
— Ничего я не отравляю, — сердито засопел Миша, — чего вы ко мне пристали?
«Как он похож на отца! — поморщился Виктор Аркадьевич. — Та же манера говорить. Даже неприятно».
— Грубиян ты, братец, вот что я тебе скажу! — И Виктор Аркадьевич подумал: как это хорошо, что у него нет детей!
В комнату шумно вошла Софья Ивановна.
— Ложись спать, — приказала она сыну. — Завтра поговорите. А вас, Виктор Аркадьевич, очень прошу больше не затрагивать с моим сыном подобных тем.
— Вас? — он посмотрел на Соню, насмешливо пожал плечами, встал с дивана. — Признаться, не ожидал такого неожиданного обращения. Может быть, мне вообще лучше уйти?
— Может быть… — ответила она сухо.
Виктор Аркадьевич вспыхнул, сделал угрожающий шаг к двери и оглянулся на Софью Ивановну. Она не обернулась, смотрела, как Миша раздевается и ложится спать. Виктор Аркадьевич остановился.
— Соня!.. Я же люблю тебя, Соня. Зачем ты так? Ведь если я сейчас уйду, я больше никогда не смогу переступить порог этого дома… Ты знаешь это. Давай лучше обсудим все это, решим. Прошу тебя!..
Она обернулась к Виктору Аркадьевичу и горячо сказала:
— Что же с вами обсуждать? С посторонними семейных дел не обсуждают. Удобно ли вас беспокоить?
— Соня, к чему это все?.. Ты же знаешь, как ты мне дорога. Зачем? Не лучше ли поговорить, обсудить все, взвесить?
— Что же говорить? Тут не слова нужны, тут нужно ваше решение… Впрочем, — она оглянулась на сына, — можно и поговорить и взвесить. Но на кухне. Здесь мы ему помешаем спать. Поздно…
— Ах, вот даже как!.. Что ж, мы можем поговорить и на кухне.
Миша высунулся из-под одеяла, но мать погасила свет и плотно прикрыла за собой дверь.
Такого у них еще не бывало. Миша чувствовал, что в кухне сейчас происходит что-то очень для него важное. Он долго лежал с открытыми глазами, думал и никак не мог понять, лучше будет теперь ему от всего этого или еще хуже. Он вспоминал отца, каким его помнил, потом свой разговор с майором Ковалевым и на всякий случай вздохнул.
25
Шел четвертый час ночи. У Виктора Аркадьевича слипались глаза, а возможность закрыть их, заснуть отодвигалась и отодвигалась. Софья Ивановна ходила взад и вперед по кухне и кидала ему тяжелые, злые слова упреков, которым, казалось, не будет конца и которых он больше не слушал. Устав возражать и оправдываться, он скорчился на низкой кухонной табуретке и чувствовал, как от такого сидения у него начинает ныть поясница. Он сидел, наморщив лоб, и молчал.
— Сонечка, — сказал он наконец жалобным голосом. — Я тебя отлично понимаю, ты во многом права, но сейчас ночь, а завтра днем у меня запись. Давай отложим. У меня болит голова.
— Конечно! Конечно! — воскликнула она с горечью. — Ведь речь идет о моем, а не о вашем покое. Разве может перенести это ваша голова? Я удивляюсь, как вы вообще слушаете.
— Соня, к чему все эти «вы»? — вздохнул и поморщился Виктор Аркадьевич. — Это, ей-богу, уже достаточно надоело. Я не придаю значения тем гадостям, которые ты мне сгоряча наговорила. Я твой друг и останусь им. Идем спать.
— Не лгите! — Она сорвалась с места и бросилась к нему. — Друзьями мы были когда-то… А сейчас вы видите во мне только любовницу. Вам наплевать на мое женское достоинство. Вы давно уже могли оградить меня от оскорблений и грязных намеков. Боже мой! Боже мой! Если бы я знала!.. — Софья Ивановна закрыла лицо руками и попробовала заплакать. — Это я, я сама виновата. Я слишком много позволяла вам… Я! Я!
— О боже! — Виктор Аркадьевич мученически покачал головой. — За что сегодня такое наказание! Да неужели ты не понимаешь, черт возьми, что я устал и хочу спать?.. Или замолчи или я плюну, и ноги моей здесь больше не будет!
— Вот как!.. Теперь вы ищете предлога удрать, огласки испугались?.. Трус!.. Тряпка!..
— Я хочу спать! — Виктор Аркадьевич вскочил и весь затрясся. — Понимаете, спа-ать!
— Спать?.. Извольте! Ложитесь… Извольте! Но отдельно! На диване! Как спят друзья!.. Отдельно! Отдельно!
— Сумасшедшая женщина! — уже в комнате, бросаясь на диван, прошипел себе под нос Виктор Аркадьевич. — Пантера!
Но тут он услышал ее шаги, уткнулся лицом в валик и замер.
Спал он мало и плохо. Ему снилось, как Соня бросается со своей кровати к нему на диван, хватает за горло и душит. Виктор Аркадьевич стонал, ворочался, пробовал освободить свое горло. И лишь когда сорвал жесткий воротничок и галстук, заснул спокойнее. Теперь ему снилось падение в какую-то бесконечную, похожую, на погреб, черную бездну. Падать туда было холодно и страшно. Он падал, падал и никак не мог долететь до дна этой бездны, а по дну на четвереньках прыгала пантерой Соня, хохотала и кричала: «Отдельно!.. Отдельно!..»
Измученный сновидениями, Виктор Аркадьевич проснулся со щемящим чувством беспокойства.
Он осторожно разжал веки и увидел против себя Мишу. Мальчик сидел, опершись о стол, лениво грыз яблоко и серьезными глазами разглядывал артиста. Этот серьезный взгляд неприятно подействовал на Виктора Аркадьевича.
«Что он так на меня смотрит? — подумал он и закрыл глаза. — Ах да, ведь я на диване! Фу, как все это нелепо и противно!.. А она дома?»