Он стоял, смотрел на знакомый затылок, на узкие, еще не развитые плечи мальчика, на вылезшие из рукавов руки, на его синеватые от жилок тонкие пальцы с прозрачными детскими ногтями, увидел, как пальцы трепетно зашевелились на грубой обойной ткани валика, и с удовольствием, со страхом услышал непривычно громкий, неровный стук своего сердца под толстым драповым пальто.
Виктор Аркадьевич медленно повернулся, приставил к стулу трость, снял шляпу, провел ладонью по лбу и волосам — новый, неизвестный и мало изящный, но облегчающий голову жест, расстегнул, пальто, сдвинул его назад, освобождая от толстого теплого драпа грудь, и сел на диван.
— Ты поедешь со мной.
Миша чуть дернул головой, но продолжал лежать на валике.
— Ты поедешь сейчас со мной, — громче и тверже повторил Виктор Аркадьевич и осторожно, неумело, но сильно приподнял мальчика за плечо. — Ты поедешь сейчас со мной в Дом звукозаписи, и я покажу тебе там, как записывают на пленку звук. Ты понял? Ты сейчас поедешь со мной. Со мной.
…Исполняя партию Онегина, Виктор Аркадьевич почувствовал неестественность традиционных жестов и поз, которые принимал на сцене годами, и, к удивлению партнеров, перед ними явился новый Онегин, не известный до этого по репетициям и спектаклям. Онегин горячий, страстный, но вынужденный прятать высокие порывы души под маской холодноватой сдержанности, приученный обществом прятать свои человеческие чувства, Онегин, который колеблется, мечется, который весь во внутренней борьбе и вот-вот готов взбунтоваться против общепринятых условностей и бросить вызов всему, что мешает человеку быть самим собой. Такая несколько неожиданная трактовка всколыхнула весь ансамбль, и заученная опера зазвучала свежо и проникновенно.
Мишу дважды брали в оперу. Там на сцене ходили люди в невиданных костюмах, с саблями на боку, вставали на одно колено, прижимали руки к груди. Миша не слушал, скучал, думал, настоящие у артистов сабли или нет, и к третьему акту уже не мог побороть зевоты. А тут простые люди в самых обыкновенных костюмах обижались, ссорились, никак не умели помириться и страдали. Особенно страдал Виктор Аркадьевич. Миша видел это. Видел его лицо, опять такое же простое, как недавно дома, когда они гладили ему пиджак. Мише становилось как-то не по себе за него, и в глаза лезли слезы. Не замечая концертных условностей, Миша тянулся вперед, напрягался и замирал. А когда вздрогнул и зашатался Ленский, бочком, опустив руки, побрел прочь, мороз пробежал у Миши по коже.
Исполнители видели состояние мальчика. Привыкшие играть перед публикой, они, забывая о микрофонах, играли и пели для него, для этого единственного зрителя.
— Ну, — после записи подходя к Мише с другими артистами, сказал Виктор Аркадьевич, — не устал?
— Нет! — Взбудораженный от пережитого, Миша все еще сидел на складном стуле и смотрел прямо перед собой.
— Посидим? — предложил Виктор Аркадьевич. Он сам был еще «в образе» и, присев, долго молчал. Потом ласково спросил: — Ты все понял? Это большая награда для исполнителей, если все понял. Очень большая!
— Я не все понимаю, — честно сознался Миша и покраснел. — Если вы с Татьяной друг друга любите, то зачем же тогда она ушла от вас к Гремину?
— Гремин — ее муж. Он делит с ней радость и горе. А я? Я ж так… Так сказать, любовь без всяких обязательств. — Виктор Аркадьевич нахмурился, спохватился: — Одним словом, сложная это, брат, история, трудная… Давай поговорим об этом в другой раз. — Он встал. — Пойдем, я обещал показать, как записывают звук. А к этому мы еще вернемся, — задумчиво повторил он.
Миша кивнул, поднялся и угодил в руки подошедшей к ним полной «Татьяне».
— Кто этот такой юный и внимательный слушатель? — спросила она. — Ваш сын?
— Нет. То есть да… — Виктор Аркадьевич почувствовал двусмысленность. — Это мой дружок, моя палочка-выручалочка, — отшутился он и потянул Мишу за руку: — Идем…
После оперы Миша казался вялым. Без особого интереса осматривал он магнитофоны, рассеянно слушал объяснения техника. Он все думал, думал… Думал об опере, о Татьяне, о Викторе Аркадьевиче, о матери. И самому Виктору Аркадьевичу надо было собраться с мыслями. Обоим не хотелось разговаривать, хотелось, чтобы ничто не мешало думать.
Когда они купили в магазине торт, уже смеркалось и начал накрапывать мелкий дождик.
— Все-таки пойдем пешком, — предложил Виктор Аркадьевич. — Воздух очень хороший.
Миша согласился.
26
На другой день, собираясь в отделение милиции, Виктор Аркадьевич больше всего боялся, как бы этот майор Ковалев не сбросил его с той моральной высоты, на какую он поднялся в собственных глазах, приняв самоотверженное решение жениться и усыновить Мишу. От волнения он останавливался, зажав трость под мышкой, поправляя шляпу.
«Такого чуткого, милого мальчугана — и под опеку дворнику? Пусть дворник даже очень хороший, но он малокультурный человек! Нет, я ему сейчас покажу опеку!.. Покажу общественность!» — потрясал он тростью. Он настраивал себя на самый воинственный лад, ибо — увы! — знал: не умеет он ни «доказывать», ни «показывать».
Когда Виктор Аркадьевич вошел в отделение, его покоробило от криков и ругани. Какая-то очень плохо одетая девушка отбивалась от блондина в модном габардиновом пальто:
— Ты меня не толкай, паразит! Не к тебе пришла!
— Что-о?! А ну, вставай, бродяга! Я тебя отучу так разговаривать! В камеру! — приказал милиционеру блондин, и они вдвоем стали отрывать девушку от скамейки, на которой она сидела.
Девушка ругалась, кричала и норовила лягнуть их ногами.
«Боже мой! — ужаснулся Виктор Аркадьевич. — И это в такое утро».
Но тут вошли несколько офицеров и коренастый человек в штатском: очевидно, начальство.
— Здравия желаю! — бросив взгляд на Тамару, поздоровался Яхонтов со Скорняковым и членами комиссии. — Вот, извольте: бродяга и спекулянтка. Без документов… И, конечно, к Ковалеву. Все подписки давно кончились, сажать надо, а он…
— Сам смотри не сядь! — огрызнулась Тамара, поправляя на себе блузку. Она тяжело дышала. — Рассажался!.. Сволочь несчастная!..
— Что-о? — взбешенный повернулся к Тамаре Яхонтов. — Ты забыла, где находишься? Сейчас напомню…
— Идите работайте, — резко сказал Скорняков Яхонтову. Он был сильно не в духе. — Идите!
Яхонтов поднял брови, внимательно посмотрел на Скорнякова, потом на Бокалова и опять на Скорнякова.
— Вы напрасно повышаете голос.
— Идите, я говорю! — Скорняков округлил глаза. — Или…
— Что «или»? — спросил Яхонтов, твердо глядя в круглые от гнева глаза Скорнякова. — Что? Впрочем, видно, вас, как заместителя начальника по розыску, очень устраивает, чтобы всякая преступная рвань разгуливала на свободе, спекулировала под крылышком Ковалева и безнаказанно оскорбляла сотрудников.
Яхонтов выразительно перевел взгляд на Бокалова, пожал плечами и пошел к себе наверх. Скорняков посмотрел ему вслед, помолчал, взглянул на Тамару и спросил Бокалова:
— Вы будете с ней беседовать? Она ведь к Ковалеву. Ковалев вас особенно интересует.
Бокалов подошел к Тамаре.
— Ковалев получил отгул и два дня будет отдыхать. Вы к нему по какому вопросу?
— А вам какое дело? — поднимая голову, все еще взъерошенная, спросила Тамара. — Ты еще кто такой? Тоже выгонять? Смотри не обожгись!..
Бокалов растерялся, потом рассердился.
— Что вы грубите? Я старше вас в два раза. Я инспектор, проверяю работу отделения. Только вы, очевидно, перепутали дни, Ковалев сегодня не придет. — Бокалов помолчал. — Может быть, я могу его заменить или лейтенант Скорняков? Вы расскажите, что у вас за дело?
— Ничего я не буду говорить. Я сижу тихо, вас не трогаю. Ну и вы меня не трогайте. И все! И нечего ко мне приставать! — переходя почти на крик, зашумела Тамара. — Не к вам пришла!
— Ну, — подходя к Бокалову, спросил Скорняков. — Поговорили? Тогда идемте наверх. Я думаю, надо посадить Кудинова в кабинет Ковалева. Там рядом комната. Всех можно вместить.
Виктор Аркадьевич, сочтя этот момент наиболее удобным, подошел к Скорнякову.
— Простите, уважаемый, что, Ковалев действительно сегодня не будет?
— Вы к нему? — Скорняков окинул его сумрачным быстрым взглядом. — Сегодня он не работает. Вы по делу Степановой, что ли? Что у вас там такое? Опять жалоба?
— Я по достаточно деликатному делу, — оскорбился Виктор Аркадьевич.
— Я его непосредственный начальник. Это — товарищи из руководящих органов. Слушаем вас.
— Мне безразлично, кто вы, — с достоинством ответил Виктор Аркадьевич, даже не взглянув на членов комиссии. — Мне нужен сам Ковалев, лично. Когда он будет?
Скорняков пожал плечами.
— Как хотите. Он будет послезавтра. — И обернулся к членам комиссии: — С чем вы еще желаете познакомиться?
Виктор Аркадьевич сердито повернулся и хотел уйти, но в отделение вошел Ковалев и обдал всех крепким запахом одеколона.
— Доброе утро, Виктор Аркадьевич. Рад вас видеть. Здравствуйте, — весело приветствовал он удивленных членов комиссии и начальника. — А ты чего такая злая? — спросил он Тамару. — Опять ругалась?
— А чего же они выгоняют, — смутилась девушка. — Заврались тут все. Говорили: сегодня не придете.
— Ты зачем пришел? — сводя брови, тихо спросил Скорняков. — Тебе дали отгул. Из-за Маркина?
— Зачем из-за Маркина? Вот, из-за девушки. Очень важно. И Виктор Аркадьевич, кажется, ко мне. Дела! — развел руками Ковалев и обернулся к Тамаре и певцу: — Идемте.
27
Виктор Аркадьевич сел против Ковалева за стол, оперся подбородком о трость. Подогретый Софьей Ивановной, почти сутки готовился он к бурному разговору, мобилизовал весь свой гнев, чтоб обрушиться, «доказывать» и «показывать» этому грубому, затянутому в мундир формалисту всю нелепость решения об опекуне-дворнике. А перед ним оказался тот самый майор с грустными глазами, тот самый человек, который единственный в дежурной части не смеялся и смотрел на Виктора Аркадьевича с состраданием, когда там разыгралась нелепая сцена с дежурным и Соней, а дворники превратили его в посмешище.